— Метет, светлые паны, так что никакого терпениянет, — согласился отставной флейтист, — примораживает, пекни ми очи!
Подождав пока тот выпьет предложенную стопку, усач продолжил серьезную беседу:
— Ну, а сам откуда будете? Невже воюете?
— Сам я с Городу, — ответил Леонард, — А воевать, скажу вам, добродии, всегда надо. Не то откуда у человека счастье возьмется, жесли за него не сражаться?
И то, правда, кивнул собеседник, наливая следующую стопочку. На закуску у компании были соленые помидоры, лежащие на блюде и полупрозрачная квашеная капуста, при взгляде на которую, рот сам собой полнился кислой слюной.
— Угощайтесь, пан солдат, — уважительно обозначил собеседник, пододвигая съестное. — Капусточка у пана Кравчука на диво как хороша. Тетка Саня как уж делает не понять.
— Хорошая капусточка в армии делается. — решительно опроверг его пан Штычка, — вот, если взять, к примеру, ту, что на фронте давалась. Порох, а не припас! На каждую бочку, взвод нужен чтоб открыть. Сам его благородие полковник вон Визен приезжали смотреть, как отворяют. Бывало выкатят бочку к траншеям германа, это самое. Да как пульнут по ей! Эффекту того, лопни мой глаз! Потом лопатой пособерут, стало быть, и в котел. На той капусте не одно наступление совершилось. Уж очень злым солдат с той капусточки становится. Обо всем одна забота была, чтоб солдату воевать сподручней было. Одно слово, героев делали!
Прослушав про фронтовые рецепты, собеседники отставного флейтиста уважительно погладили усы. А самый солидный из них даже похлопал героического пана солдата по плечу и предложил немедленно выпить за воинский дух. Пока рюмки наполнялись, к столу приплелся Никодимыч и, прервав беседу, попросил Леонарда подсобить с лошадьми, для которых полосатым хозяином был выделен пустующий по причине смутных времен коровник.
— Непременно, пан Василий, — с готовностью откликнулся отставной флейтист и обернувшись к усачам, извинился, — Служба, паны добродии! Прошу обождать трохи, но зараз возвернусь.
Глава 21. Деревянные ноги и головы
С этими словами, весь радостный от намечавшегося очередного доброго дела Леонард двинулся за сутулым швейцаром. Выйдя на улицу и нырнув в хлесткую метель, путники тут же оказались облеплены снегом, какой зима намеревалась нанести на любую мало-мальски подходящую поверхность. Все, казалось, состоит из него одного, и воздух, и фыркающие лошадки веселой армии, перекрашенные в белую масть, и люди, закрывающие лица от ветра. Фортепьяно, что кренилось на одном из возов, так и вообще напоминало большой сугроб. При этом единственным светлым моментом оказалось то, что забитый им и вконец испорченный инструмент прекратил свой тоскливый вой и умер окоченевшим. Зима играла в полную силу, мало обращая внимания на печали и тоску бродящих внизу людей.
Отвязав лошадей, они принялись заводить их во двор, сопровождаемые яростным свистом ветра и руганью Тимохи, которого коварный конек все же умудрился цапнуть за голову.
— Вша ты лобковая, бес и мать твоя была проблядушка подзаборная! — беспомощно оскорбил животное возчик, и потянул под уздцы. Коник весело заржал, а Тимофея понесло далее. Он трепетал тонкими синими шальварами и, почти невидимый в метели, громко комбинировал все более неприятные предположения о родственниках обидчика. Выходило, что в родне у божьей твари пребывали почти все самые гнусные и безобразные создания, а уж папаша его неизвестно каким образом смог произвести того на свет. Вьюга глушила, забивая рот снежным крошевом, секла лицо ветром, но неистовый Тимоха, потрясая свободной от вожжей рукой, не сдавался. Со стороны казалось, что лохматый карбонарий что есть сил сражается с атакующими его духами, которые прятались в окружающей мути.
Большая карета мадам Фроси в ворота не вошла и после недолгих раздумий была брошена на улице. Остальной же обоз, благополучно разместился во дворе трактира, а лошади пристроены в коровник, где, защищенные от злости метели, принялись философски жевать насыпанный в ведра овес.
— Холера ты желтая! — мстительно указал Тимофей напоследок, пнув скотину в бок, на что коник его безучастно фыркнул в ведро. Оставив, последнее слово за собой возчик, придерживая сдуваемую ветром шапку, потопал вдогонку к спешащим в тепло товарищам.
К их возвращению дым в большом зале уже стоял коромыслом. Потаскушки мадам Фраск присоединились к усатой компании, где весело проводили время. Лихорадочное счастье летало в желтом воздухе во взрывах гогота и табачном дыму. Казалось, что вот тут вот что-то случилось, сломалось, лопнуло, наконец, злое время. И сюда робко вернулись старые времена, когда все было понятно, и все счастливы. Или несчастны. Но каждый знал — почему.
Дебелая барышня сидевшая на коленях у солидного усача щелкала того по носу и просила:
— Ну, покажи, Кися, покажи еще!
Ее Кися щерил шахматные зубы и подражал хряку в гон, вызывая смех компании. А миловидная девица с кошачьим личиком лихо выпив стопку, кидалась в того замечательной полупрозрачной квашеной капустой. Между всем этим праздником горошком каталась колченогая тетка Саня, приставая то к одному гостю, то к другому.
— Принесть чего? Може принесть?
От нее отмахивались, занятые своим собственным весельем. Скучный декабрь плыл над ними, оставляя мало времени для радостей и каждый, будь он в здравом уме, спешил, не останавливался на мелочах в стремлении получить как можно больше от этого редкого момента. Урвать малую толику и сохранить ее где то там, внутри себя, откуда ее нельзя было ни украсть, ни реквизировать, ни присвоить просто так — по праву сильного. Потому как не было больше радости, чем от обладания своим, личным и глубоко спрятанным счастьем, особенно если вокруг вьюга и ветер, а дальше — неизвестность и мгла.
Огорченная тетка пристала было к вошедшим, но Тимоха, еще не остывший от ругани с вероломным конем, отмахнулся от нее, а Никодимыч, пребывавший в своем обычном состоянии, так и вовсе не ответил. Лишь Леонард из сострадания потребовал миску капусты и подсел к рыжей Маньке, курившей за пустым столиком около печки. Та, полоснув его карим огнем глаз, вновь вернулась к невеселым размышлениям.
— Позвольте присесть, светлая пани? — галантно поинтересовался флейтист и принялся выковыривать забившийся в рваный рукав шинели снег. Тот таял в тепле и тек по руке.
— Так сидите же уже так, господин хороший? — ответила рыжая. — Скучаете?
— Скажу вам, что скучать солдату зараз не приходится. Войны одни, да и прочие обстоятельства. Одни сражения и дым вокруг, — сказал Леонард, показывая руками сколь героической была его судьба. — Одни сражения, светлая пани, да пепел в душах.
Собеседница помолчала, долго выпуская дым, взлетавший к грязному потолку заведения, где он расплывался серыми клубами. Лицо ее было задумчиво, словно она одна понимала среди царившего вокруг веселья, что это ненадолго и может раствориться в один момент.
— Ну, а воюете то за что, пан солдат? За Веру, Царя и Отечество?
— А может и за это, — подтвердил озадаченный вопросом музыкант, — и по привычке воюем тож. Жесли есть враг, то, как с ним не воевать? Других диспозиций пока не поступало, пшепрашам. Уж если завтра скажут не воевать, так и не будем.
— И людей убивать, так? — ее глаза лихорадочно поблескивали.
— Ну, так то враги, светлая пани. Нешто не поубивать их? Завтра, может, и они нас. То судьба. И не борьба это, может, а поиски. Человек завсегда правды ищет. Опять же герои за этим делом всякие появляются. Вот взять, к примеру «У жабы», что в Ченстохове была на улице просветителя Кирилла, так там всегда герои встречались. Такие дела были, лопни мой глаз! Как заспорили раз про электричество, так лудильщик один все заверял, что страх человеческий и страдания, все ничто перед силой духа. Я, говорит, за ради такого доказательства, непосильные разуму вещи сотворить могу. И представляете, пани, сотворил! Взял, это самое, лампу электрическую, да в рот себе засунул! А вытащить не смог. Так ему потом пенсию дали за это.
— Пенсию, значит, дали. Герой, значит. Ну, а враги?
— А что враги? — пан Штычка посмотрел на нее.
— Кто враги? Убивать-то, кого героям надо? Кого победить надобно?
— Получается, что всем всех победить нужно, — подумав, скорбно ответил тот. — Получается непонятность одна. Не дай бог запутаться в этом вопросе.
— Ну, так, а победить и дальше что?
— А и все, светлая пани! Счастье наступит. Каждому индивидуально. Хочешь просто, счастлив будь, а хочешь — непросто. Ради счастья и воюем, — веско подытожил музыкант. — Вот сами посудите, жесли всех врагов победить…
— Дураки вы, дураки все! Понимаете? За что воюете? Кому это все? Смерти все эти кому нужны? Ужас этот? — неожиданно взвилась собеседница. Глаза ее не то чтобы сверкали, но горели чем-то: слезами, горем, страхом, болью. Тающим мгновенно и вновь всплывающим из зрачков. Лицо ее исказилось, потеряв чистые черты. А волосы сбились, когда она, ухватив свои огненные пряди, зарылась им в ладони. И дышала в этом убежище, хрипло с вздохами, от которых плечи подрагивали. Недоумевающий пан Штычка, страдая от чего-то неясного, взял и погладил ее по голове. Все выходило плохо и безобразно. Души плакали.
Рыжая потаскушка, сидевшая с закрытым ладонями лицом, непрестанно шептала еле слышно в веселом летающем круг кавардаке:
— Ничего, ничего, ничего, ничего.
Ничего. Вот что было или не было в этом скучном декабрьском времени. Совсем растерявшийся отставной флейтист выпил пару рюмок, доставленных теткой Саней и замер, потерянный и одинокий среди смеха и визгов. Сложна чужая печаль и непонятно горе. Покой, тот который был обещан, все никак не хотел случаться. Не шел он к Леонарду, по той малой причине, что не было его вовсе. И не могло быть, потому как счастье было невозможно, если рядом страдали другие.
Не зная, как успокоить собеседницу, он растерянно пил, разглядывая блюдо с прозрачной квашеной капустой, сло