— День добрый, товарищи! — похоронным голосом произнес он.
— Здравствуйте, товарищ… — Федор Иванович сделал паузу.
— Кулонский, — угодливо подсказал градоначальник и уточнил свои регалии — председатель исполкома, комиссар Комбеда.
— Вы сочувствующий, товарищ, или борец?
Услышав столь коварный вопрос, пан Антоний изобразил гениальнейшую из своих находок, много раз репетированную дома под пристальным взглядом супруги, пани Ядвиги. Он кивнул в той неопределенной манере, где кивок с равной долей вероятности мог означать и да, и нет, и воздерживаюсь. Серые ввалившиеся щеки командира отряда радостно задергались.
— Хорошо, — одобрил он смелую позицию градоначальника, — провианту бы нам, товарищ Кулонский и овса пудов десять найти нужно. У сочувствующих.
— Найдем, — быстро заверил собеседника товарищ Кулонский, в душе надеясь, что этой малой кровью неприятности для него закончатся и весь отряд, занявший Город, организованно провалится в ад. Надежда эта, полупрозрачная и слабая, парила в светлых глазах почетного бедняка, упрятанных за очками в золотой оправе. И как водится в безумном времени всех скучных декабрей на земле, беды пана Антония на том моменте не только не иссякли, но и приросли далее, заняв перед его затуманившимся взором все видимое до горизонтов.
— Контра в Городе есть? — невинно поинтересовался командир отряда и предложил собеседнику папироску. — Боретесь?
— Что вы, пан товарищ, — пискнул почетный Городской бедняк, подумав о беспокойном пане Вуху, — повывели совершенно еще в прошлом годе!
Округлив глаза за мутными стеклами очков, смелый городской голова, сделал широкий жест, которым хозяин номеров доказывает очередному клиенту, что клопов потравили только вчера. При этом не имеет особого значения, что мелких паразитов перебирающих лапками в щелях никто никогда не тревожил со времен царя Гороха, а новый постоялец — это парфэ и шербет, приятное дополнение к гнусной крови половых и убирающихся девок. Главное в этом деле было — прозрачность глаз и честное лицо. И не почесываться при наивном собеседнике. Никогда! Все эти головокружительные хитрости и кунштюки градоначальник почетный бедняк Кулонский производил на свет виртуозно. Доходя до той степени мастерства, что иногда верил сам себе.
— Отлично, товарищ комиссар! Надо теперь комитет самообороны создавать, из сознательных. Чтобы не вернулась ненароком. Как говорит товарищ Троцкий, подавиться мне веником? Искоренять гидру контрреволюции повсеместно силами сочувствующих и борцов! Под корень ее выводить, чтобы не встала она и не ударила в спину нарождающейся мировой революции. Борьба должна вестись планомерно и охватывать все прослойки революционного общества, — заключил собеседник и значительно посмотрел на некурящего пана Кулонского. Тот старательно затягивался табаком, стараясь при этом не закашляться. В его разуме, высоко закидывая ноги, плясала канкан классовая борьба всех со всеми.
— Революция, как говорится, где?..
Испуганные глаза председателя исполкома забегали, и он выдавил.
— Революция тут, пан товарищ красный командир.
— Да нет, же… — раздраженно отмахнулся тот, делая рукой неопределенные жесты. — Революция…
— Революция, извиняюсь, там, — поправился обмерший собеседник.
— Революция в опасности, дорогой мой товарищ, — веско сказал Тарханов. В ответ городской голова судорожно кивнул.
Вокруг беседующих уже сновали бойцы красной армии, разворачивающие под руководством деятельного товарища Зиновия агитацию, каковая выражалась в двух транспарантах. На первом худой крестьянин с глазами больной ящерицы бил вилами контру, заключавшуюся в нескольких черных кляксах в углу. А на втором веснушчатый и веселый красноармеец давал здорового леща упитанному усатому пану, как две капли воды похожему на товарища Кулонского. Углядев эти художества, городской голова совсем пал духом и чуть не пропустил мимо ушей очередные задачи, которые ставила перед ним мировая революция.
— … комитет помощи. И людей побольше обхватить. Разъяснительную работу вести. Агитировать необходимо. Народ собирать постоянно, понимаешь, товарищ?
— Понимаю, — понуро откликнулся градоначальник. — Вам провизию, да овес-то, к какому дню везти?
— Ты уж постарайся, товарищ Кулонский, к послезавтра. Понимаю, тяжело, — прервал товарищ Федор, начавшего было возражать пана Антония, — Прояви сознательность и пролетарскую смекалку. Не то не успеем мы к сроку выйти. А то расскажу тебе случай был: маскировался тут один под идейного. Я говорит, товарища Ленина лично видел, делу революции предан по самую душу. Так расстреляли в Речице!
У ломавшего голову над проблемами сбора необходимых припасов пана председателя отчаянно зудел затылок, а злосчастная папироска дымила желтым вонючим дымом, не давая сосредоточиться на главном. И думал он вовсе не о клопах. А думал храбрый комиссар о Городских запасах, не соотносившихся с частой сменой властей. Те медленно, но, верно, подходили к концу. А далее неумолимо маячила очередь сытой Веселой горы, уютно расположившейся в подбрюшье у Города. Но там у каждого первого был обрез, а то и винтовка. И договориться со скаредными крестьянами, имевшими два ответа на все возможные вопросы: «Трохи» и «Тильки закинчилося», было труднейшей задачей.
«Архиважнейшей!» — глупо поправил он сам себя.
— Сам то с пролетариата или с прогрессивной интеллигенции будешь? — участливо поддержал пожухлого как трехлетнее объявление на столбе пана Антония собеседник.
Потомственный дворянин Кулонский в очередной раз изобразил гениальнейший, точно отрепетированный универсальный жест на все случаи жизни, после чего товарищ Тарханов дружески хлопнул его по плечу и произнес:
— А ты молодец! Ничего не боишься. А ведь контры вокруг ще ой-ой сколько!
На что осторожный почетный бедняк тоскливо оглянулся на толпу сытых обитателей бывшего имения помещика Сомова и подумал про себя: «И то правда». На этом тягостные для него разговоры прекратились, потому что кругом образовался праздничный митинг, организованный стремительным комиссаром Певзнером.
— Товарищи! — обратился к собравшимся на площади жителям Города и усатым обитателям Веселой горы товарищ Зиновий. Он стоял на телеге, возвышаясь над всеми, в руке оратора была зажата великолепная казацкая папаха, а из-за пазухи выглядывал любопытный котенок, национализированный им в Трутове у пустого амбара.
— Товарищи! — повторил он, и в толпе зашушукались, обсуждая маленький рост грозного участника дуэта Полутора большевиков. — Наступил новый век! Новое время стучит в наш возмущенный мировым капиталом разум!
— Что говорит? — спрашивали стоявшие в задних рядах у бывших поближе. От декабрьской скуки на рыночную площадь навалило столько народа, что, несмотря даже на зычный и глубокий баритон говорившего, до дальних рядов долетало лишь отрывистое стаккато бессмысленных звуков. Толпа была тем больше, потому что вошедшая в Город власть, заняла его без какого-нибудь боя. Находившиеся в ней доброхоты по цепочке передавали смысл стоявшим далее, превращая сказанное в полнейшую белиберду.
— Мировая революция твердой поступью надвигается, искореняя своими трудовыми мозолистыми ногами старые порядки! — говорил комиссар Певзнер.
— Мозоли лечить будут, — предполагали стоявшие позади.
— Кому?
— Кому- кому… Всем. Искоренять будут поголовно.
— Да зачем — то?
— Как зачем? Потому что большевики! Стары порядки вона… отменили, провалиться мне на этом месте. А по новым все мозоли — искоренить! А иначе, к стенке.
При этих словах из толпы словно мошкара, разносимая ветром, повалили самые осторожные. Мало ли что там еще взбредет в голову, рассуждали они, вон при Петлюре объявили самостийность. И что? Немногочисленные вывески, еще остававшиеся в Городе, заставили переписать. А народонаселение приказали выучить украинской мови в кратчайшие сроки. Для какой цели из Киева даже выписали профессора Звидригайло, бывшего при царе половым в трактире. Светило украинизации прибыло в Город в изрядном подпитии и долго мучило горожан, принимая в управе экзамены на знание языка. Что заключалось в правильном произношении единственной фразы: «Звыняйте дядьку». Профессор пригибал бугристую голову в пучках жиденьких волос, направляя на собеседника толстое ухо. Это казалось очень зловещим. Неспособные к языку при этом мямлили и потели. Впрочем, к общей радости все обошлось парой ведер чистейшего бимбера и волчьей шубой помещика Сомова, преподнесенной в самой торжественной обстановке.
Большевизм же этот, нежданно упавший с небес, был сторона не изученная. Все при нем было непонятно, скажут на голове ходи, так и ходи. А как не можешь, то и ответ, по всей вероятности один. Нееет. С мозолями и прочим надо было осторожней. Как бы чего. Все-таки не май месяц, а декабрь на дворе. И босым у стеночки против ружей стоять было совсем неудобно.
— Все, что украдено буржуазией у нас на Родине, должно быть возвращено народу! — надрывался товарищ Зиновий.
— Говорит, возвращайтесь на родину… — доносили до подпиравших забор.
— Это куда? — недоумевали в задних рядах.
— Куда, куда, в Палестину! — додумывали на ходу переводчики. — Идите, говорит на родину Господа нашего, в Палестину. Чего непонятного?
— Так он же большевик?
— Так у него на лице написано, какой он большевик.
Леонард, затесавшийся в толпу, мило развлекался подобным образом на протяжении всей речи товарища Зиновия. Коверкая любую мысль, изреченную маленьким комиссаром. Особенно ему удался пассаж про всеобщую и повальную национализацию и борьбу за светлое будущее.
— …зажжет новые горизонты! И это слово — национализация! Излишки поступят в общее распоряжение и будут поделены!
— Говорит, излишки отнять и сжечь за горизонтом, — перевел он глуховатой бабке Вахоровой, топтавшейся рядом.
— Дерьмище, эт самое, — точно определила ситуацию та и выпустила из-под пыльных вишенок облачко растворившегося в воздухе пара. Когда речь зашла за излишки, толпа толстых жителей Веселой горы заволновалась. Каждый поглядывал на соседа, а то и на голодных Городских обитателей. У кого они были? И что есть излишки в этих скучных временах? Ответов на эти вопросы не знал никто.