узея.
По пути домой он чуть разминулся с печальным Кулонским, возвращавшимся из набега в Веселую Гору. Левый глаз почетного бедняка был подбит и светил тем самым лиловым пламенем, обещавшим, что к утру он совсем заплывет и потемнеет до черноты.
Леонард, задумчиво помахивая веником, уже повернул за угол, когда в конце улицы показался тоскливый силуэт товарища Комбеда. Тот брел в серой, наливающейся мути и разговаривал сам с собой. В тот вечер их встреча не состоялась.
А ведь товарищ Антоний сумел бы многое рассказать отставному флейтисту. Много интересного.
Начался сбор необходимых припасов мирно. Прибыв в Веселую Гору, городской голова для начала немного подумал, ковыряя носком лаковой туфли лежалый снег. Слабые вечерние тени лениво переползали от дома к дому. Товарищ Антоний напряженно размышлял.
«Что им сказать? Может, митинг собрать, да объяснить?» — металось в седой голове. Мысль про митинг была тут же отвергнута. Сбор обитателей Веселой Горы, имевших обрезы и винтовки, был делом неосторожным и даже глупым. Вообразив массу усатых и толстых лиц, обращенных к нему, городской голова поежился. Не поймут. Темнота и прижимистость крестьян была известна далеко за пределами Города.
«Ведь сволочи же», — слабо рассудил он. — «Скажешь, дай пудов десять муки, удавят, не сходя с места. Еще и посмеются.»
Представив себя гонцом, принесшим плохие вести, он загрустил. Выходило все очень плохо. Ему мерещились различные страшные вещи: плахи в потеках ороговевшей крови, дыбы, испанские сапоги и посажение на кол, словом, все эти далеко не забавные приспособления, что изобретательное человечество мастерило, начиная с бородатых веков. И дело, с самого начала выглядевшее непростым, на месте оказалось совсем невозможным. Припомнив беспощадные рыбьи глаза красного командира товарища Тарханова, отважный пан Кулонский вздохнул.
Единственным выходом из положения ему виделся разговор с глазу на глаз. Тихий и непритязательный, когда собеседник доверительно вертит тебе пуговицу на рубахе, представляя в руках конец веревки палача. Разделяй и властвуй, гениальный принцип великих казался градоначальнику спасительным. Откуда он это знал, Антоний Кулонский, окончивший гимназию с большим трудом, не помнил. Его покойный учитель истории как-то мудро заметил, глядя на молодого Тоника: «Этот далеко пойдет. Уж больно глаза у него бессмысленные». И Тоник пошел далеко.
«Разделяй и властвуй», — повторил про себя достойный градоначальник, слова спасительным бальзамом пролились в страдающую душу. Товарищ Комбед даже повеселел:
«Пять-шесть дворов и с каждым строго поговорю. Скажу — три пуда муки с дома или пять зерна. Только речь надо какую-нибудь торжественную, не то побьют», — думалось ему, — «такую речь, чтобы опешили. Сильную речь… Вот только какую? Что им сказать, сволочам этим? Революция в опасности?»
Потоптавшись у колодца, украшенного причудливыми ледяными наростами, он, наконец, решился и постучал в ближайший дом. В последнее мгновение перед тем, как на пороге показалась громадная темная фигура с кинутым на плечи тулупом, пан Кулонский приосанился, приобретя грозный и официальный вид.
— Именем революции! — громко объявил он, стараясь казаться выше. Тьма мелькнула перед ним, ослепляя неведомо откуда проявившимися мириадами искр. Ноги пронеслись перед лицом, и он ощутил затылком приятный холод стылой земли. Дверь громко хлопнула, послышалось удаляющееся тяжелое топанье.
— Именем революции, — уже тише повторил товарищ Комбед. Слова его беспомощно упали в вечернюю пустоту и брех собак. Веселая Гора молчала. С неба сидевшего в снегу пана Антония безразлично разглядывали первые звезды.
Смотрели на него толстые сволочи, отталкивая друг друга от серых окон. Скучный декабрь лежал на земле повсюду, упитанный и ленивый, объевшийся людскими печалями и бедами. Крестьяне осторожно переговаривались: «Один там, не? Цо там? Один?»
Их винтовки были аккуратно прислонены у пестрых занавесей, а домашние с детишками прятались в подпол, где коптили керосиновые лампы и стояли бочки с припасами. Веселая Гора готовилась дать настоящий бой, как это уже было с залетной бандой, забредшей в начале декабря. Тогда немного постреляли от домов, густо обсыпав нападающих пулями. Когда же противник ответил, с чердака ближайшего дома застрекотал пулемет. Покрутившись еще немного на околице, всадники благоразумно дали задний ход, растворившись в белых просторах.
Вот только пан Кулонский был один, и сидел в снегу огорченный и потерянный. Не было рядом ни грозного товарища Тарханова, обнимавшего сейчас пана Мурзенко и требовавшего: «Давай за пулеметы, а? За пулеметы! Не то гидру эту никак не победим». Торговец сеном кивал, но членораздельных звуков издать уже не мог. И не было рядом хитроумного Зиновия Семеновича, спавшего в углу чайной, положив ладонь на больную щеку. Некому было помочь одинокому товарищу Кулонскому. И нечем. Очки, слетевшие с носа председателя исполкома, валялись рядом. Грузно завозившись на земле, он встал, и отряхнувшись потопал назад.
Всю дорогу домой, он лихорадочно думал, представляя грядущий разговор с красным командиром. В мыслях его Федор Иванович зло щурил глаза и яростно напирал.
«Подавиться тебе веником!», — сообщала жестокая половина дуэта Полутора большевиков. — "Мы тебя, гражданин Кулонский, расстреляем перед строем, как того в Речице. Со всей нашей пролетарской беспощадностью. В расстрельной команде только большевиков тебе выделю. Чтобы празднично было. Расстреляем тебя насмерть. Так что ты не обижайся, время такое«.
Градоначальник ежился и набирал снег, который прикладывал к растущему синяку. Снег таял холодными каплями и от этого настроение почетного бедняка становилось еще мерзее. Поганые были времена. Совсем поганые, без определенности и надежды. Креста на тебе нет, говорили и тут же стреляли в спину. Милосердие и доброта заканчивались сразу же за порогом дома. И везло еще тем, у кого он был, этот порог, а не то носило человека беспросветно по простывшим полям и дорогам. В темноте без света. В голоде и холоде носило, пока не находил он свой конец где-то в неизвестности.
Улицы кружились вокруг. Пан Антоний ругал строптивых крестьян последними словами. А веселые селяне в его мыслях густо гоготали, выкрикивая время от времени: «Ниц нэма, пан комиссар!», «Трохи е!», «Тильки для себэ!».
«Сволочи!» — огрызался товарищ Комбед. — «Я вам покажу: ниц нэма! Я вам покажу: трохи е! Хааамы!»
С этими мыслями он сел за стол в столовой, на котором, стараниями предусмотрительной супруги уже были бодяга и чистые лоскутки.
— Бодяги, на раз осталось, Тоничек, — нежно сказала выпускница маркизы де Провенсэ. Показывая, что если смены властей не остановятся, то лечить синяки пана Кулонского будет нечем. Сострадательная пани Ядвига погладила мужа по голове и вышла подавать ужин.
— Эти, может, надолго, Ядичка, — удрученно произнес вслед градоначальник, — уж больно серьезные. Пулеметы, пушки у них. А командир у них, так и вообще… Страшно становится, Ядичка..
Городская поэтесса недоверчиво хмыкнула и загремела посудой. Власти в Городе менялись, как исподнее — строго по расписанию. И куда, куда было остановиться этому замершему в медленном водовороте времени? Как жернов мололо оно, неторопливо и неумолимо, все и вся, судьбы, планы, жизни и души. А выходила после него такая невообразимая масса, в которой спокойно терялись и правда, которую безуспешно искал отставной флейтист, и здравый смысл, утерянный остальными. И не важно было, борешься ты или спокойно плывешь, как полено несомое рекой. Будущего не было и не могло быть.
Из воздуха перед паном Антонием ожидаемо сгустился злорадный пан Вуху, навестивший градоначальника с вечерним визитом. Сегодня десятник явился эффектно — с негромким хлопком. Отряхивая налипшую на рукав тьму, он важно прошелся по столу, а потом зачем-то потрогал носком сапога баночку с бодягой.
«Лечишься, мазурик?» — весело спросил он у Городского головы.
«Тебе-то какое дело?»
«Да никакого,» — согласился толстый десятник, — «Мое дело десятое».
«Радуешься, небось, пан Вуху? Как же, как же! Ай-ай, потомственному дворянину, окончившему с отличием, тридцать лет верой и правдой… Которому Святого Станислава пожаловали! Награждая, поощряет! Вот этому человеку хамы глаз подбили…», — съязвил товарищ Кулонский и зашипел, прикладывая тряпицу к налившемуся синяку.
«А ты б им револьвером, револьвером, товарищ Кулонский!» — мелкий пакостник счастливо захихикал и авторитетно заключил, — «Револьвер — по сегодняшним временам твой Станислав, жена и друг. Без него ты товарищ, а с ним — человек».
Пан Антоний издал короткое слово, от которого в салонах дамы падали в обморок. Десятник хохотнул и уселся на солонку.
«Ты вот только про отличия свои не заливай, Антоний. Орден тебе тесть выбил, когда был при должности еще. Если б не он, сняли бы тебя за пожженный склад. Уж про памятник говорить не буду».
«А что памятник? Был бы памятник, кабы не революция» — твердо опроверг его товарищ Комбед.
Пан Вуху коротко хихикнул и залетал вокруг градоначальника, напоминая откормленную муху. Для пущего эффекта он даже издавал басовитое жужжание. Его собеседник замахал свободной рукой, отгоняя настойчивого противника. Так и не построенный памятник «Страждущим инокам» был для товарища Кулонского делом прошлым, но напоминания о нем все равно казались неприятными. Памятник, что памятник? Нет его и хорошо, зато в гардеробе Ядички блистало соболиное манто, а в столовой светились лаком штучные полы. Такие же бесполезные, как и причина появления всего этого.
«Вредный ты для общества человек, Антоний!» — заключил десятник, прекративший свои упражнения и вновь усевшийся на стол.
«Да ты кто такой, пан Вуху?!» — обозленный городской голова ткнул в бесплотного соперника пальцем.
«Откуда я знаю?» — пожал плечами тот, — «может, совесть твоя?»
Предположение упало в пустоту. Совесть была давно забыта в скучном декабре за ненадобностью. Потому что совестливые умирали первыми. Съесть и выпить ее оказалось невозможным. От холода она не защищала, от болезней не лечила. И поэтому вдруг стала чепуховым и ненужным пустяком. Очень вредным для озлобленных, голодающих людей.