— А обжениться, панове, я так и не успел! Не успел и все тут! Представляете?
На что пан Штычка, стоявший несколько в стороне от сумятицы, не преминул ввернуть поучительную, по его мнению, историю:
— Вот в Вильно до войны был случай, жил на Малой улице один аптекарь, и полюбил он одну барышню по фамилии Сабакаускас, дочку городского головы. Все честь по чести, за ручку подержались, два раза в синематограф сходили. А ведь дорогое удовольствие! Купил он ей тогда пирожных и лимонаду. В общем, вошел в расход с целью получить ее в свое мужнино пользование. Пришел он к ее родителям, хочу, дескать, получить Катеринку, а ее звали Катеринка, в свою руку и сердце. Комната у меня есть, доходу годового сто двадцать рублей. Кредиту банковского и контокорренты столько то. Молодой (а было ему сорок семь тогда) и перспективный. Все выложил как на духу. А ему говорят, вы вроде как недостойны дочери нашей единоутробной. Аптека у вас захудалая. На окнах мухи дохнут от скуки. На то жених им заявляет, я, мол, уже в расход вошел на четыре рубля пятнадцать копеек. И потрудитесь мне за все про это вернуть. Те ни в какую. Дескать, по доброй воле пан потратились, мы за то не в ответе. Долго спорили, а вконец аптекарь пошел домой, взял револьвер и перестрелял всю семью: пана Сабакаускаса, пани Сабакаускас, двух дочерей их, дворника у ворот, экономку, горничную, кошку не пожалел тоже, кроме того застрелил городового, пришедшего посмотреть на непорядок и наделал убытку в квартире рублей на сто-сто двадцать.
— Глупее я истории не слышал, — мрачно ответил распорядитель Кулонский, которого грызли сомнения по поводу правдивости рассказов полкового флейтиста и наличию в них начальства всех уровней. Затем он поправил бывшую шляпу, сползающую на глаза и, найдя противоречие в изложенном, продолжил. — Стал бы аптекарь стрелять по такой мелочи?
— Про то в газете писали, может, читали?
— Я пропаганду эту не читаю, согражданин Штычка. — надулся градоначальник, — я декреты читаю, распоряжения. Мне недосуг до такого вздора. Тут такие дела великие происходят волею народа, а вы все старорежимные глупости рассказывать изволите. В какой вот газете про то пропечатали? — гуляющие остановились перед вмурованным в камень мостовой рядом прилавков. Пан Шмуля водрузил водку и стаканы на поверхность ближайшего.
— В какой не знаю, врать не буду, — честно сказал Леонард, предлагая владельцу чайной налить, — нам на фронте, когда четвертушки для интимных надобностей выдавали, названий не сообщали. Потому как военная тайна. За разглашение сами понимаете, пан голова, цугундер светит. Но то, что именно в Вильно произошло, могу поклясться. Там еще объявление ниже было.
— Все равно глупость и непотребство, — устало заявил Кулонский, — давайте лучше за новый, сияющий Храм Свободы выпьем. С девяти завтра начнем строить.
— А что, служить пан ксендз будет попеременно? День в костеле, день в участке? — спросил путеец, прилаживая к столбу совсем потерявшего форму отставного учителя. Тот вяло потрепыхался пару секунд, пока не сполз к основанию и не замер в философских видениях.
Прежде чем ответить, согражданин распорядитель поправил очки и остатки шляпы.
— Про то еще не известно, скажут, будет служить у пана Вуху. Не скажут, в костеле будет. Потому она — свобода и организуется.
Солнце почти зашло за крыши, оставив теням множиться и наливаться черным. Над красным закатом плыли редкие облака. В домах мелькали огни. Добровольный затворник доктор Смела, глянув из окна на площадь на которой покачивались видения, зачем-то плюнул на подоконник.
— Нет больше меня. Пусть воззрит Господь из столба облачного и огненного. — произнес он и исчез в темноте по своим загадочным делам.
Пили на рыночной площади долго, разговаривая при этом о строительстве. Торговец сеном, усаженный близ прилавка, временами встревал в беседу, односложно переспрашивая у городского головы разную чепуху.
— А фасад белым будет… - говорил голова.
— Каким? — интересовался Мурзенко.
— Белым, — кривился собеседник.
— Что? — спрашивал торговец сеном.
— Фасад, — уточнял тот.
— Зачем? — справедливо спрашивал обладатель овальной головы. Градоначальник фыркал и высасывал стакан за стаканом, чтобы успокоить бурлящие нервы. Разговор их не клеился и через некоторое время все разошлись.
Себя пан Штычка обнаружил ближе к полуночи. Удивляясь отсутствию ног, он пару раз привстал на собственной кровати, прежде чем выявил искомое, вяло брошенное поверх подушки. Один ботинок был снят и валялся на боку в центре комнаты вместе с обмоткой, второй пачкал белоснежную наволочку таявшим в тепле снегом. На столе гнездилась пара полупустых штофов бимбера и цилиндр отставного преподавателя гимназии. Как они появились там и как сам отставной флейтист оказался у себя дома, оставалось тайной.
«Соли-то, соли не приобрел, лопни мой глаз», — подумал музыкант и осторожно потряс налитой свинцом головой, в которой плясали злые боли. — «А и ладно, соли, может, в следующий раз. Не так уж важна она, соль эта, раз такие дела на белом свете творятся. Правду надо искать, вот без чего жить нельзя во всяком случае. Я если ее обнаружу где, то всем об этом доложу сразу. Пусть обрадуются. А иначе, зачем воевать? Столько верст за этим отмахать, и все без толку особого. Никакого смысла меж этим нету. Суета одна. И жизни нету без этого совсем».
Глава 4. Вечер поэзии
- Боже, Тоничек! — всплеснула руками пани Кулонская, узрев в сенцах, по стенам которых метались жирные тени, согражданина распорядителя, — Боже, боже!
— Так вот, Ядичка. — прокряхтел возившийся с обувью супруг. — Солнце свободы встало над Городом.
С сомнением глянув на последствия рассвета равенства и братства, пани Ядвига уплыла в столовую, где завозилась у буфета, разыскивая бодягу и корпию. Строгая школа маркизы де Провенсе полагала в таких случаях полнейшее спокойствие, и этим правилом супруга городского головы пользовалась неоднократно. Непредсказуемый скучный декабрь, царивший уже которую неделю, лихо взбрыкивая по судьбам, так и не смог вывести мягкую жену пана Кулонского из равновесия. Достойная женщина хладнокровно принимала как красные банты, так и черно желтые розетки, да и все остальные пестрые лоскутки, ежедневно сменяющие друг друга.
— Будешь ужинать, Тоничек? — спросила она, выставляя на стол пузырьки и неопрятный моток корпии. — Я крупеник сварила.
Ее Тоничек грустно втек в столовую и, не обращая внимания на заботу жены, твердо решившей вылечить все его раны — телесные и душевные, потребовал зубровки.
— Печально мне что-то, Ядичка, — поморщился он, облачаясь в домашний халат. — Все как-то запуталось опять. Чисто пятый год начался. Кстати, знаешь, пан Штычка с фронта вернулся. Худой этот, пучеглазый, что на трехсотлетие от десятника Вуху бегал. Он ему еще в газете объявление напечатал, что, дескать, пан Вуху, за гривенник откровения божии изрекает. А за два лечит от мужских слабостей. И что у него еще третий глаз пониже спины, и видит он этим глазом судьбы разные.
Выразив удивление чуть приподнятой бровью, пани Кулонская захлопотала над поглощающим зубровку мужем.
— А что теперь в Городе будет, Тоничек? — спросила она, вытирая смоченной в теплой воде тряпочкой сохлую кровь. — Может уже все установится, наконец?
— В Городе теперь храм будем строить, — сообщил городской голова. — Век, приказали, золотой начинать. Братство устанавливать повсеместно. На должность меня назначили. Распорядитель трудового народа.
Пани Ядвига вздохнула, прервав мерный ход стенных часов и вновь занялась последствиями рукоположения пана Кулонского в сан.
— Ой! — заныл распорядитель, когда корпия, смоченная щедрой дозой бодяги, коснулась ран. — Больно, Ядичка!
— Потерпи, Тоничек, — сострадательно сказала она, — может, крупеник будешь?
Упрямый супруг замотал головой, вцепившись в стакан янтарной зубровки. Душа его требовала покоя. Но даже тут, у него дома, все выходило как-то не так. Чудовища, рожденные декабрем, толпились повсюду, нагло прыгали вокруг буфета с открытыми дверцами, взирая на горе и печали пана распорядителя. Возглавлял орду десятник Вуху, укоризненно качающий головой:
«А ну-ка посмотри нам в глаза!», — требовал он. — «Посмотри в глаза, Антоний!»
И пан Кулонский пытался смотреть, но в них, этих глазах, была пустота и забвенье, и лишь глубоко во тьме, на самом дне моргающего хаоса вспыхивало безумие. Да такое, что и не понять было за этими всполохами, куда завернет прихотливый узор в следующее мгновение. Завораживающая была эта тьма, малопонятная и пугающая.
«Позапуталось все» — уныло подумал градоначальник.
— Тоничек, вот послушай, — прервала видения супруга. — Пыль ангелов, их белоснежных крыльев, все сыпет вниз, с мерцающих небес..
Стихотворные упражнения пани Кулонской были непременным атрибутом тоскливых зимних вечеров, стоявших в Городе. Ими были полны разлезающиеся тетрадки, шитые толстыми вощеными нитками, содержащиеся в отдельном и боготворимом пани Ядвигой шкафу. Сам же городской голова склонности к рожденным стараниями Полигимнии творениям не испытывал абсолютно. Но под мягкой настойчивостью своей ясноглазой супруги таял, и в любом состоянии духа выслушивал сочиненное с серьезным выражением лица.
— Хорошо, Ядичка, — заверил он жену и отхлебнул жидкий янтарь. Омерзительные привидения временно покинули разум, уступив место настойчивой воспитаннице маркизы де Провенсе.
— Мне тоже понравилось, — польщенно откликнулась та. — Какая метафора, да, Тоничек? Пыль ангелов!
— С небес, тоже неплохо звучит, — похвалил голова. — С небес на землю, как говорится. Хлопнулся оземь вот тебе и ушибся.
— Вот у Рэли: “А Небо — зритель, метит острый взгляд”, сегодня вычитала, замечательно, правда, Тоничек?
— Замечательно! — подтвердил тот и подумал, — «Чтоб мне провалиться».
— Давай я тебе почитаю? — в светлых глазах супруги, пан Антоний увидел собственный приговор.