— День добрый, панове, — поздоровался отставной флейтист и скромно уточнил. — Прибыл в пулеметную команду сражаться за Родину!
Его поприветствовали и подвинулись, уступая место у раскаленной печи. Рядом с которой лежала кучка мелкого угля.
— С Города, что ли? — нехотя спросил сидевший поблизости маленький солдат.
— Ага, — подтвердил музыкант, — Леонард Штычка. Послан паном ротмистром в пулеметную команду.
— Ну, иди тогда к Вавжиняку вторым номером, — собеседник попытался запахнуться в шинель плотнее. — у него второго вчера списали. К доктору отнесли. Пойдешь?
— Пойду, чего не пойти? Я можно сказать, как тот Самсон с ослиной челюстью, — полковой музыкант покрутил пальцами. — Мне их благородие прямо так и сказали. Ступай, говорит, и ничего не бойся. Бей филистимлян, благослови тебя Бог.
Гревшиеся у печки промолчали и вернулись к своим разговорам. Обсуждался такой важный предмет, как макароны и тушенка. Один из жолнежей, закутанный поверх шинели в ватное одеяло, почти невидимый за всем этим, вещал из своей норы.
— Вот ты, Мацей, глупости говоришь. Макароны, если отварить, да с тушенкой, милое дело выходит. Никакая картошка с этим не сравнится. Толку то, что с твоей картошки? Пожевал, а в желудке пустота. Как и не наелся, получается.
— Что ты? Жена ее делает со шкварками, вот это пальчики оближешь. Сначала поджаривает сало и кладет лук…
— Лук надо потом класть, после картошки, — заспорил дрожавший от холода Мацей, — потому как пригорит у тебя все.
— А что, братцы, обед скоро у нас? — влез практичный Леонард. — Есть хочется прямо очень, лопни мой глаз. Кормят когда?
Собеседники дружно застонали. Война, да, впрочем, и мирное время, все это лишает солдата, казалось бы, простых удовольствий: сна, свободы, отдыха, тепла, света, солнца, безопасности, оставляя вместо них лишь одно, которое называется еда. И то маленькое, хилое, на любителя удовольствие, недалекое командование умудряется испортить, превратив его, подчас, в изощрённую пытку.
Слава Богу что у кого-то еще хватило милосердия засекретить рецепты военных деликатесов, или, говоря суконным языком циркуляров — закладок! Слава Господу нашему! Хотя милосердие это было, или обыкновенное скудоумие, тайна, покрытая мраком. Отчего же еще было создавать тайну из двух гнилых брюкв и пары волокон мяса? Неужели противник, поглядев в бумаги, мог бы устыдиться, или, наоборот, с большей яростью бросится в бой? Разве в его котелках плещется что-то иное? А, может, вся эта изуверская рецептура создавалась с единственной целью: не позволить солдату испытать еще одну из малого количества его радостей, посещение уборной?
Глубокомысленные сидельцы в министерствах думали, что они знают, что у него в котле, на это повара и хлеборезы шевелили объемистыми животами и чему-то усмехались в усы. Во всем этом тотальном слабоумии не было ни одного рационального зерна.
— У тебя, може, что есть? — поинтересовался обладатель ватного одеяла.
— Нет, панове, ничего, — вздохнул Леонард. Как человек бывалый, он понимал, что значит общий стон. Это значило: кормили плохо.
Кормили действительно плохо. И кроме военных рецептов, у экипажа «Генерала Довбора» была еще одна веская причина для уныния. Звалась она Миколай Пшибыл. Приземистый санитар из Влоцлавека, обладатель низкого лба и кистей, каждая из которых складывалась в громадный арбузный кулак, был экипажным поваром. Если бы Сатана устраивал кулинарные конкурсы, то Больница имени Иосифа Беднарца, исторгшая свое порождение на фронт, могла гордится сыном. Все три недели похода тот радовал экипаж самым отборным месивом, что можно было найти на помойке преисподней.
Попытки устроить пану Пшибылу темную, начавшиеся после отправления бронепоезда из Варшавы, потерпели полное и сокрушительное фиаско. Самому ретивому из недовольных он сломал руку. Остальных, стоя в проходе у кухни, обвел свиными глазками и предупредил:
— Головы откручу, еще кого увижу.
В итоге в броневике установилось хрупкое равновесие. Экипаж страдал желудками, а санитар все свое время проводил на мешках с крупой. Попыхивая трубкой, он рассматривал продукты, ожидая вдохновения, которое позволило бы ему превратить все эти богатства в первостатейную, гениальнейшую мерзость.
Глава 37. Варенье из угля
На головы сидящих у печки солдат посыпался иней, броневик задрожал и включился свет. Плюющийся техник развел пары. По броневагону забегали огрызавшиеся на беспомощные требования тепла железнодорожники. Паропроводы, служившие для этой цели, были давно перебиты в боях и заглушены.
— В первом подкапывает по правому борту, пан инспектор, — доложил один из них по телефону. В ответ из трубки послышались неразборчивые плевки. — Задвижка на четвертом совсем не держит. Даем давление сразу начинает капать. И нечем перекрыть… Да, пан инспектор… Минут сорок… Будет сделано.
Отправление «Генерала Довбора» ожидалось на вечер. Дозоры, расставленные молчаливым хорунжим, стягивались к станции. Солдаты двигались по улицам внимательно вглядываясь в окна. Опыт на войне приобретается быстро, ведь цена любой ошибки, даже самой незначительной слишком высока. Последним двигался арьергард с двумя пулеметами. Вместе с ним шли четверо добровольцев, на скорую руку схваченных на Городском рынке и бабка Вахорова, твердо решившая отправиться со святым человеком отцом Бенедиктом в паломничество.
«Святости наберусь, грехи свои… Грехи свои замолю. Каждый день молить буду, эт самое. Прямо с утра жесли встану, так и за молитву. Уж больно хорошо пан излагает. Прямо по святому писанию чешет, как по уголовному положению», — размышляла она, решительно топая сапожищами по снегу. Серая пелена, надвигавшаяся с востока, потихоньку прикрыла половину неба. В тихом воздухе над станцией висели тяжелые лохмы дыма. Броневик тоненько свистел, собирая людей в свое железное брюхо. Кит, собиравший новых Ион на подвиги. К новым подвигам и безумию, что творились в скучном декабре. Уже бились на заводе Арсенал в Киеве части Гайдамацкого коша и Петровцы с восставшими рабочими. Падали кирпичные трубы под залпами петлюровской артиллерии.
В штыки! Бей! Штурмующие серой солдатской массой втекали в разбитые ворота на площадь перед цехами. Грохали выстрелы, с хрипом бросались на серебристую сталь штыков. Носились по пустым улицам Киева конные разъезды.
Двигались к Крутам красные отряды, взявшие Бахмач. Медленно и неумолимо отбивая станции у Верховной рады. Петлюровцы отступали по железной дороге разбирая за собой пути. Били орудия Черноморского флота по позициям окопавшихся под Одессой гайдамаков. Земля мешалась с плотью. Власть качалась в хрупком невесомом равновесии, готовая разбиться и собраться вновь.
Истошный свист броневика носился над Городом, залетая в проулки словно потерявшая голову птица. Шатавшиеся по привокзальной площади обитатели Города махали руками и шапками, и лишь потерянный и одинокий инженер Коломиец с ненавистью взирал с утоптанного холмика в своем огороде. В серых клубах, вырывавшихся из трубы паровоза, испарялись его вера, патриотизм и недостроенные сараи.
— Лайдаки, — бормотал он, на душе у него скребли кошки. — Чтоб вам пусто было! Чтоб у вас отсохли руцы которыми вы вашу щкоду наделали! Вот придет пан Пилсудский!
К кому придет усатый маршал и когда железнодорожник так и не решил, бессильно сочиняя жалобу.
«Пан Юзеф! Пшепрашам, но творится форменное беззаконие! Разобрали сараи которые я своими собственными руками устроил. Надрывался и потерял на этом деле здоровье. Как так може быть, пан маршал? Что это такое? У меня три похвальные грамоты!»
Коломиец все думал и думал, морщил лоб, будто похвальные грамоты, да и все прочая бумажная чепуха имели хоть какое-нибудь значение. Возившиеся внизу у станции фигурки не обращали на его одинокую тень никакого внимания.
Сборы оказались недолгими. Уже через пару часов в навалившихся сумерках поезд дал последний тоскливый гудок и грузно двинулся по рельсам. Пан Штычка, торчавший в откинутом люке, махал провожавшим фуражкой. Он опять уходил из Города не в силах разорвать этот круг возвращений — отъездов- возвратов — уходов. Цепкое декабрьское время все никак не хотело его отпускать. Может мне так и написано, думал он, никакого покоя! Иди пан Штычка! Вот уж тебе сразу правду твою покажут! Ту, что тьму от света отделяет. Только увидеть ее не каждому дано, а только через испытания. Страдай и воздастся тебе! Свыкнувшись с этой мыслью, он в очередной раз прощался с местом обитания.
— Далей! Далей! Огня! — орал он, пока его не оттащили и не захлопнули тяжелую броневую дверь.
— Наорешься еще, когда с орудий по нам грузить будут. За этим дело не станет. На полные штаны наорешься, — буркнул любитель жареной картошки.
У выходной стрелки, в полукилометре от станции, броневик стал. Та оказалась намертво примерзшей и направляла движение на запасный путь. Попытавшись сбить ее кувалдой, команда «Генерала Добвора» добилась только того, что сломала рычаг стрелочного перевода. Неосторожно выглянувший из вагона Тур-Ходецкий был тут же пойман железнодорожным инспектором.
— Стрелка примерзла, пан командир, — плюнул тот и завел разговор о недостаточном давлении в котле, — на следующей остановке котел надо выщелачивать, господин ротмистр! На двухстах мы не набираем должной мощности. Котел кипит, но мощности не дает. Машина приходит в негодность. Мы не можем поднять давление, потому что все взлетит к чертям. А поворотные механизмы в башнях? По всему бронепоезду перебиты магистрали их питающие. При большем давлении мы теряем мощность. Приходится вращать орудия по горизонту вручную. Если мы будем….
— На двухстах, конечно, партию не возьмешь, — сухо согласился пан Станислав и вернулся к картам с Дюбреном. Сегодня они резались в двадцать одно на бутылки «Перно».
— Садись, жулик, — пригласил товарища репортер и принялся тасовать засаленную колоду карт. — Что за суета? Почему стоим?
Тур-Ходецкий налил себе в грязный стакан, выпил чуть поморщившись на первом глотке, а потом занюхал рукавом шинели.