— Никакого покою, что делается? — озабоченно произнесла экономка и придвинула к Леонарду половиненую пачку «Зефира» и спички, — курите прямо здесь. Тоскую я чего-то без этого духа.[2]
Скучный декабрь плавал над этими двумя, запертыми в домике на окраинах Города. Втекал в трубы и холодные сенцы. С удивлением смотрел на суетливых серых людей, с треском и грохотом носящихся по улицам.
Хальт! — кричали эти люди иным, тем, которые носились в проулках, падали с недоумением в стынущих глазах.
Х.й догонишь! — обещала телега, оснащенная пулеметом Хайрама Максима, звонко отщелкивающего гильзы на выезде из Города.
Хох! — заявляли другие, затянутые в фельдграу, и неслись, неслись редкозубыми цепями на мелькающее злобное пламя. И тоже падали, поднимались, елозили по снегу, марая его красным. Тосковала пани Смиловиц без запаха табака, тосковал Леонард Штычка неведомо почему. И было в этой тоске нечто несбыточное и непостижимое. Потому что брошенные в водоворот изменений люди, подобны песку поднимаемому ветром. Кружатся, летят, туда, куда никогда не хотели и не мыслили попасть.
— Хороший табак, — похвалил папиросы флейтист, — третий сорт, наверное. Я, Вы знаете, пани Анна, будучи в Гданьске, когда панихиду служили по графу Шувалову Павлу Андреевичу, тот как раз преставился, познакомился с одним датчанином. По-нашему он конечно не бельмеса. Гуль-бгуль, у них язык-то. Булькают, как узвар пьют по жаре. Только к третьему дню, я то бульканье понимать стал. Так и узнал, что звать его то ли Гунар, то ли еще как. И был он матросом на рыболовной шхуне, а еще был он коллекционером, пани Анна. Табак собирал в неимоверных количествах, а если и учесть, что выпить тоже не дурак был. То прям душа человек. Славно мы с ним погуляли. Все про коллекцию свою рассказывал. Гуль- бгуль-мгуль, говорит, так и так два короба папирос ему надо, как сейчас помню, дрянных каких-то, что гимназисты курят. Ты говорит херр Леон, а он меня все херром за каким называл. Давай-ка два короба мне принеси на шхуну, только, говорит, другим про то не говори, они тоже коллекцинера знатные, могут отнять. Я, говорит, из них орнаменты составлять буду. На то без бандеролей нужно, чтоб покрасивше, стало быть. А то портят бандероли эти коленкор. Что ни на есть, дешевые бери и ночью мне на борт подкинь. Я ему, по- дружбе, папиросы приобрел, двенадцать рубликов, помню, отвалил. А его заарестовали, оказывается. Уж очень сильно увлекающийся человек был, помимо моих, еще четыре короба где-то заимел. А это уже непорядок первостатейный оказался. Арестовали на чистом глазу человека. И капитана арестовали и боцманмата ихнего, тоже кой чего нашли. Коллекции тоже с умом собирать надобно, а то, как бы чего не вышло.
— Я вот, море никогда не видела, пан Штычка. Все собирались с Антоном после войны съездить. И не получилось ничего, — грустно сообщила экономка и налила ему еще чаю.
— А то еще мож съездите, отпуск ему дадут, по ранению и заслугам. Может руку отстрелят или ногу, поедете первым классом, за счет части. У нас так завсегда делается, — успокоил ее флейтист.
Тикали часы на буфете, отбивая тягучее декабрьское время. Топленная печь исходила сухим жаром, а Леонарду хотелось какого- то другого тепла, близкого и пламенного. Как бывает в предутренние часы, когда уютно и лениво. Он прищурил глаза и придвинулся к пани Анне.
— Отдадимся желанию, пани? — произнес он и погладил ее коленку под тяжелой тканью юбки. — Пока мировые изменения не закончатся? На что нам это время, двум одиноким мятущимся душам? Може, забудем его?
— Я вас на пять лет старше, Леонард. — тихо проговорила пани Анна, но не отстранилась. — Вам веник купить надо, а то я со своим к вам хожу. Истрепался он уже весь. И мыла в доме нема. Вы бы мыло приобрели тож, постираться.
— А то может и приобрету, потом, — он приобнял ее, потянувшись губами к тонким губам экономки. Та прикрыла глаза и придвинулась к музыканту, но на этом моменте их прервали.
— Тюрен ауф! Фер да? Маш шнель, мамка! — раздалось во дворе и по крыльцу грузно затопали. Затем во входную дверь заколотили прикладами и сапогами. — Тюрен ауф!
Этот грохот совершенно разбил уют и тихое тепло, влетев с мятежной улицы. Оборвал все мысли, попутав будущее, так, как ветер путает листы бумаги, сдувая со стола. Он был из другого, непредсказуемого мира, в котором определенности не существовало, а было только сейчас, тяжкое и непонятное. Такое обидное сейчас, против которого не встанешь и не скажешь: у меня другие охоты. Бесцеремонно войдя, оно усаживается перед тобой. И все. Нет ничего: желаний, ответов, правды, а счастье тихо растворяется, оставляя в душе пустоту и пепел.
Они тихо сидели, в тщетной надежде, что все эти печали пролетят мимо. И не заденут их своими крылами. Но у скучного декабря были свои мысли на этот счет. Он глядел в окна, чему-то ухмыляясь про себя.
— Тюрен ауф! — орали за дверью, унося прочь все несказанное.
— Матка боска, дверь же попортят, — обречено шепнула пани Смиловиц и отправилась открывать гостям. И на пороге возникли две фигуры в серых шинелях и кастрюлеобразных касках. На стальных уборах пришельцев красовались кокетливые рожки. А под козырьками светились бессмысленные глаза.
— Фер да? Ире папирен! — грозно выкрикнул один из гостей. Голова его болталась в металле, как язык в колоколе. — Шнель!
— Да вы не вовремя зашли, братцы. — дружески ответил музыкант и подпер подбородок ладонью, — у нас тут приватный разговор с пани образовался. Никак не могу отвлечь внимание, поболтать. Вы бы заглянули попозже? Предположим в понедельник, а?
— Твой документи, думпкоф, — перевел вопрос тот из посетителей, чтобы пониже, и мотнул винтовкой, задев примкнутым штыком заварочный чайник пани Смиловиц. — Бистро. Шнель!
Видя его промедление и задумчивость, пришельцы вытряхнули досадовавшего вторжением пана Штычку со стула и сноровисто обыскали его. Результаты суетливых поисков оказались более чем скромны. Помимо носового платка месячной давности и табачной трухи из кармана штанов был извлечен документ, в котором значилось:
«Выдать подателю сего, флейтисту музыкантской команды седьмого стрелкового полка рядовому Штычке Леонарду Матеичу: портянок 4 (четыре) и пару кальсон. Связи с утерей и полным прихождением в негодность.
Писарь Шуцкевский.»
За чем на потертом листке была грандиозная подпись со многими вензелями и отворотами.
— Васистда, Гюнтер? — поинтересовался тощий.
— Васисда? — в свою очередь спросил тот у помятого музыканта.
— Вот те на! — пан Штычка огорчено всплеснул руками — Совсем забыл получить. Да ист портянки, пан солдат. — Леонард показал руками и продолжил, говоря громче, как с глухим. — Кальсоны, говорю, совсем позабыл получить. Лежат мои кальсоны где-то на складе. Дожидаются меня. Хорошие, наверное, кальсоны. До войны еще шили, небось. Сейчас вот, что за кальсоны? Ерунда одна. Пару дней не помоешься, разлазятся, чисто из бумаги склеены. А то был случай в третьей бригаде, говорили, кому-то кальсон не хватило после атаки, а тут видите? Сам позабыл получить.
Немецкие пехотинцы озадаченно заговорили, попеременно пихая странный документ друг другу, а пан Штычка скромно стоял, подняв руки, у стола с разлитым по скатерти чаем. Низенький что-то доказывал худому в болтающейся каске, тыкая в подпись писаря.
— Махно? — подозрительно спросил он у флейтиста, указывая в бумажку.
— Никак нет, пан. То писарь Шуцкевский, большого надо сказать, ума человек. Гений чернильный, практически. Так научился мастерски подписи подделывать, что сам полковник фон Визен его похвалил. Свинья ты говорит Шуцкевский, но хорошая свинья. Если ты мне, в офицерский буфет к Рождеству малагу не истребуешь какими нить путями, я тебя, свинью, на передок за милое дело отправлю вшей кормить. Так и сказал ему. Святой человек!
— Ти врать! — объявил собеседник, переварив полученную информацию. — Ти ком с нами. Идти!
— Ну да как же, пан солдат? Истинная правда, — честно ответил пан Штычка, тепло глядя на него. — Он еще до войны грязелечебницей заведовал, в Одессе. У кого хотите, можете спросить, об этом обстоятельстве все в полку знали.
— Врать, — упорствовал низенький. — Идти! Ком, шнелль.
— Ну, как знаете, братец, тут и ошибаться можно, по причине непонимания.
Досадливо отмахнувшись, немец направился в другую комнату, где кинув беглый взгляд за дверь и не обнаружив ничего, кроме постели пани Смиловиц с горкой подушек, укрытой кружевным покрывалом, туалета с зеркалом в пятнах и темного распятия, горестно взирающего со стены.
— Ес ист ниманд да, Макс, — констатировал он и козырнул застывшей пани Анне. — Ендшульдигн, фрау.
С эти словами, подталкивая непопадающего в рукава шинели Леонарда, гости изволили покинуть теплый дом пани Смиловиц. С их уходом таинственно исчезла раскрытая пачка «Зефира» и недокуренная папироска пана Штычки, до сего момента отчаянно дымившая в пепельнице. А экономка, растеряно оглядев чайную лужу на столе и снег, нанесенный сапогами и таявший теперь на паласе, по-сиротски вздохнула.
— Раздору причинили-то, как же теперь бедный пан Штычка будет? Спослал на нас Господь испытания тяжкие.
В ее глазах плыла катастрофа. И палас с чайником, лежащим на боку, и тяжелый военный дух с кислым пороховым дымом, оставленный пришельцами, побудил в ней такую жалость ко времени и судьбе ее, что, присевши на еще не остывший табурет, оставленный полковым музыкантом, она тихонько заплакала.
бросает тень изволит — может, лучше всё же "бросать"?
ополовиненную пачку?
Глава 6. Бильгорай, кальсонен
Сунув руки в карманы худой шинели, Леонард, в сопровождении двух конвоиров, быстро шагал по направлению к управе. Туда, куда стягивался выбивший махновцев батальон. Мимо них тряслись повозки с разным военным скарбом. Першероны с мохнатыми ногами, всхрапывая, тяжко тянули низенькую пушку, меж больших колес которых выглядывал короткий зеленый ствол. На щите ее сидел упитанный артиллерист, что-то весело крикнувший тощему Максу. Орудие подпрыгивало в колеях укатанного снега, и удержаться на сидении было нелегко.