Так что я уверенно ждал ответа. Мать не шевелилась; казалось, что она в самом деле заснула. Но в конце концов из-под руки, которой она прикрывала лицо, до меня донесся ее ясный, совсем не сонный голос:
— На это я тебе денег не дам.
— Почему?
— Потому что не вижу необходимости дарить миллион домовладельцу, в то время как ты прекрасно можешь жить на Аппиевой дороге.
Я понял, куда она клонит, с опозданием сообразив, что придуманный мною предлог был единственным из всех, к которому мне никак не следовало прибегать. Тем не менее я притворился удивленным и воскликнул:
— При чем тут это?
— Однажды ты дал мне понять, что собираешься переехать, — проговорила мать медленно, жестко, монотонно, — и я, как ты, наверное, заметил, тебя не торопила. Но сейчас ты просишь у меня денег на ремонт студии. Отсюда я делаю вывод, что свое обещание ты взял обратно.
Я сказал не без раздражения:
— Я ничего тебе не обещал. Более того, я никогда не скрывал отвращения, которое вызывает у меня перспектива совместной жизни.
— А в таком случае, дорогой Дино, ты не должен удивляться, что на этот раз денег я тебе не дам.
Два дня назад я отдал Чечилии последние тридцать тысяч, которые у меня были, а сегодня вечером она должна была прийти ко мне снова. Разумеется, я мог ничего ей не давать, как делал уже много раз, но не так давно я заметил, что без этого я уже не мог обойтись сам. И не потому, что, давая ей деньги, я обретал иллюзию обладания, наоборот, эти деньги придавали недоступности Чечилии новый оттенок — оттенок бескорыстия. Именно потому, что она не давала завладеть собой посредством денег, я чувствовал себя обязанным ей их давать, в точности так, как, почувствовав, что не сумел овладеть ею посредством полового акта, я несколько раз повторял самый акт. Деньги и половой акт давали мне минутную иллюзию обладания, без которой я уже не мог жить, хотя знал, что за нею неизбежно последует глубокое разочарование.
Я взглянул на мать, которая продолжала лежать на спине, прикрыв лицо согнутой рукой; потом вспомнил о Чечилии, о том, как в тот самый момент, когда я вкладывал в ее руку деньги, она приоткрывала рот навстречу моему поцелую, и почувствовал, что ради денег способен на преступление. Особенно притягивала меня рука, которой мать прикрывала глаза: худые пальцы были унизаны драгоценными кольцами, Достаточно было сдернуть одно такое кольцо, чтобы обеспечить Чечилию по крайней мере на месяц. Потом, не знаю сам почему, я вспомнил довольное, хотя и себе на уме, лицо матери в тот день, когда она позволила мне ухаживать за Ритой, и внезапно переменил весь свой план. Я встал, подошел к кровати, сел рядом с матерью и сказал с деланной нежностью:
— Мама, мне хочется быть с тобой откровенным. Деньги мне нужны не на студию. Они нужны мне на другое.
— На что же?
— Было бы лучше, если бы ты дала их мне безо всяких расспросов. О некоторых вещах трудно говорить.
— Мать имеет право знать, как сын тратит ее деньги.
— Шестнадцатилетний — может быть, но когда речь идет о тридцатипятилетнем мужчине…
— Мать всегда мать, возраст не имеет значения.
— Ну хорошо, пусть так. Деньги нужны мне для женщины.
Произнеся эту фразу, я посмотрел на мать. Она не шевелилась. Можно было подумать, что она спит. Потом до меня донесся ее голос:
— Разумеется, какая-нибудь потаскушка.
— Но, мама, если бы это была потаскушка, разве бы я просил триста тысяч?
— Порядочные женщины денег не берут.
— Ну а если эта женщина в самом деле нуждается?
— Будь осторожен, Дино. Есть женщины, которые ради того, чтобы вытянуть у мужчины деньги, способны сочинить целый роман.
— Какой там роман, речь идет о самом насущном — еде, жилье, одежде.
— Одним словом, ты должен полностью ее содержать.
— Не совсем так, только немного помочь первое время.
— Побирушка, — сказала мать. — Насколько было бы лучше, Дино, если б ты завел связь с какой-нибудь замужней женщиной, дамой из нашего круга, которая ничего бы у тебя не просила и никак бы тебя не обременяла.
Я ответил без капли иронии:
— В моем кругу таких женщин нет.
— Твой круг — это мой круг, — сказала мать. — Кроме того, Дино, будь осторожен, не подцепи какую-нибудь болезнь, эти авантюристки, кто знает, где они бывают…
— До сих пор я ничего не подцепил, не подцеплю и дальше.
— Откуда ты знаешь, с кем встречается эта женщина, когда тебя нет? Повторяю, Дино, будь осторожен. Надеюсь, ты знаешь, что в иных случаях надо принимать меры предосторожности.
— Ты еще расскажи мне, как я должен вести себя во время любви.
— Я просто хочу тебя предостеречь, ты мне сын, и твое здоровье мне не безразлично.
— Ну в общем, даешь ты мне эти деньги или нет?
Мать сняла локоть с лица и посмотрела на меня.
— А кто эта женщина?
Я ответил фразой, достойной Чечилии:
— Женщина как женщина.
— Вот видишь, денег ты просишь, а доверять мне не доверяешь.
— При чем тут доверяешь или не доверяешь! Не все ли тебе равно, как ее зовут — Мария, или Клара, или Паола.
— Я спрашиваю не имя, а кто она такая — барышня или дама, работает или учится или ничего не делает, сколько ей лет, как она выглядит…
— Сколько ты хочешь знать за какие-то жалкие триста тысяч!
— Ты забываешь, что, если бы мы сейчас занялись подсчетами и прибавили сюда все, что я дала тебе раньше, получилась бы сумма, во много раз превышающая те триста тысяч, которые ты так презираешь.
— А, так ты подсчитывала?
— Разумеется.
— Ну хватит, мама, я не хочу тебе ничего рассказывать, по крайней мере сейчас, но ты уж, будь добра, скажи, даешь ты мне эти деньги или нет.
Мать взглянула на меня: должно быть, вид у меня был достаточно решительный и отчаянный, потому что она перестала приставать ко мне с своими расспросами. Делая вид, что подавляет зевок, она сказала:
— Ну хорошо, вот ключ, поди в ванную, ты знаешь, где шкатулка, и знаешь шифр. Открой ее, вынь красный конверт и принеси сюда.
Я встал, вошел в ванную, повернул крючок, открыл дверцу из плиток, потом сейф. На свернутых в рулон документах действительно лежал красный конверт. Я взял его и взвесил на ладони: судя по весу, в нем должно было быть не меньше полумиллиона десятитысячными банкнотами. Я вернулся в комнату и протянул конверт матери; сонная, она, тяжело дыша, сидела на краю кровати. Я увидел, как она открыла конверт и кончиками пальцев вытащила одну, две, три, четыре, пять ассигнаций по десять тысяч лир.
— Вот, возьми пока это.
— Но ведь тут по крайней мере пятьсот тысяч, — не удержался я.
— Даже больше. Но сегодня это все, что я могу тебе дать. А сейчас поди положи конверт на место, закрой сейф, принеси ключ и уходи. Я устала и хочу отдохнуть.
Я сделал все, как она велела. Но, пряча конверт в сейф, не мог не подивиться доверию, которое выказывала мне мать, со всеми такая подозрительная. Ведь в конце концов я мог бы прекрасно открыть конверт и вынуть из него еще несколько ассигнаций. Но тут же понял, что мать доверяла мне потому, что это доверие внушил ей я сам, чуть ли не с самого рождения упорно и искренне демонстрируя свое безразличие и даже презрение к деньгам; и еще я понял, что это не мать переменилась, это я переменился, раз уж почувствовал себя способным украсть деньги, если это понадобится Чечилии. Да, я переменился, но мать не подозревала об этой перемене и потому продолжала доверять мне, как раньше. Я закрыл дверцу сейфа, установил плитки и вернулся в комнату. Мать опять лежала на спине поперек кровати, прикрыв рукой глаза.
Я наклонился, вложил в ее ладонь ключ, но пальцы разжались, и ключ упал на подушку. Я коснулся губами сухой напудренной щеки и сказал:
— До свиданья, мама.
Она что-то промычала в ответ; на этот раз она в самом деле уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты.
Пятьдесят тысяч лир я решил разделить на две части: двадцать тысяч себе, тридцать тысяч Чечилии — на доказательство ее продажности, сделавшееся для меня жизненно необходимым. Однако как я уже говорил, я чувствовал, что Чечилия ускользала от меня в той мере, в какой я ей платил, — чем больше я ей платил, тем меньше она была моею.
К тому же к тревоге по поводу того, что мне никак не удавалось ею овладеть, примешалась сейчас тревога по поводу того, что это мог сделать мой соперник. Меня все больше мучила мысль, что Лучани в самом деле удалось завладеть Чечилией, причем удалось посредством того же полового акта, которого мне оказалось недостаточно. В общем, я боялся, что актер, как человек менее рассудочный и более импульсивный, преуспел там, где я потерпел поражение. И, полагая, что обладание заключается не столько в самом сексуальном акте, сколько в воздействии, которое он оказывает на женщину, я без устали допрашивал Чечилию о ее отношениях с актером. Вот образец такого допроса:
— Ты встречалась вчера с Лучани?
— Да.
— Встречалась или спала с ним?
— Ты же знаешь, что, когда я говорю встречалась, это значит спала.
— И много раз?
— Как обычно.
— А обычно — много?
— Как когда…
— А с кем тебе больше нравится спать — со мной или с Лучани?
— Это разные вещи.
— То есть?
— Ну разные.
— Но в чем разница-то?
— Он ласковее, чем ты.
— Тебе нравится, что он ласковый?
— Ну, это просто его манера любить.
— Но тебе нравится или не нравится?
— Если бы мне не нравилось, я бы с ним не встречалась.
— А еще есть какая-нибудь разница?
— Да, он разговаривает во время любви.
— И что же он говорит?
— Ну, что обычно говорят, когда любят.
— Но я тоже иной раз разговариваю.
— Нет, ты молчишь, единственный раз, когда ты заговорил, ты сказал мне: «Проститутка».
— Тебе было неприятно?
— Нет, мне не было неприятно.