Из той же статьи Маяковского я узнал, что на самом деле никакой мистики там не было и в помине: «Викжель» — это всего-навсего «Всероссийский исполнительный комитет союза железнодорожников».
Узнав это, я, по правде говоря, был сильно разочарован. О чем тут же и сказал Володе. На что он, улыбнувшись своей милой, конфузливой улыбкой, тут же признал, что и он тоже вычитал это четверостишие из статьи Маяковского. И что его тоже слегка разочаровало, когда оказалось, что загадочный, жутковатый «Викжель» оказался всего-навсего профсоюзом железнодорожников.
Это совпадение, помню, очень меня тогда обрадовало. И даже как-то мне польстило, словно бы повысив меня в собственных глазах.
Вкус к слову, чувство слова, способность отличать истинную поэзию от мнимой — все это у него тогда действительно было. Не может быть, чтобы мне это только померещилось…
Нет, все это было, было.
Помимо любви к стихам, к одним и тем же поэтическим строчкам, было у нас — уже тогда — что-то общее и в отношении к нашей родной «Софье Власьевне». Не какое-нибудь там отрицательное или — еще того больше — разоблачительное. Но — свободное, без придыхания и ложного пафоса.
Перед этим патрулированием, о котором я сейчас вспомнил, всех нас, вызванных тогда в райком комсомола (а было нас там довольно много), подробно инструктировали. И среди этих разных, показавшихся нам довольно глупыми инструкций была такая:
— Если вы увидите, что какие-тю люди пытаются прикрепить к стене какого-либо здания прокламацию или листовку антисоветского содержания, — внушал нам «инструктор» (как я теперь понимаю, он был не из райкома, а из «органов»), — вы должны захватить преступников врасплох и незамедлительно пресечь их преступную деятельность.
Выйдя после этого инструктажа на улицу, мы с разными шуточками и прибауточками обсуждали все рекомендации инструктора, а особенно эту. Тут мы сразу нарисовали себе примерно такую картину. Идем, значит, мы втроем по какой-то глухой, темной московской улице и видим, что какие-то люди наклеивают на дом антисоветскую листовку. Мы к ним подоходим и довольно строго (мы ведь люди официальные, комсомольский патруль) спрашиваем, что это они тут делают.
— А вам-то что? — грубо отвечают нам они.
И тут мы, сразу оробев, отвечаем:
— Да нет, ничего… Может, вам помочь?
Да уж, чего другого, а чувства юмора Володе Солоухину было тогда не занимать. И вот все это съела, слопала, сожрала с потрохами проклятая чушка-идеология.
Ходили, правда, слухи, что этой мракобесной, черносотенной идеологией Володя был заражен еще в те давние литинститутские наши годы.
Вспоминали стихотворение, сочиненное им то ли на первом, то ли на втором курсе, в котором рассказывалось о кукушатах, которых мать-кукушка подбрасывает в чужое гнездо. Хозяева гнезда кормят их наравне с родными своими птенцами, а те потом вырастают, им в гнезде становится тесно, и тогда они выкидывают из гнезда этих сводных своих сестер и братьев, губят их.
В разговорах на эту тему кое-кто припоминал даже, что в описании кукушат автор делал особенный упор на их длинные клювы, чуть ли не называл их долгоносиками, прозрачно намекая, что на самом деле тут имеются в виду вовсе не кукушата, а люди известной национальности.
Сам я этих Володиных стихов тогда не слышал и не читал, помню их только в чьем-то пересказе. Помню не столько сами стихи, сколько разговоры о них. Да и разговоры эти я как-то пропустил мимо ушей. Во всяком случае, в антисемитизм Володи Солоухина тогда не поверил.
Да и в последующей идейной Володиной эволюции антисемитизм его — теперь уже вполне для меня очевидный — не был, как мне тогда казалось, главным злом.
Пиком, последней, высшей точкой его идеологического остервенения для меня стала написанная им незадолго до смерти книга о Гайдаре.
Да-да, я не оговорился. Тот самый Володя Солоухин, который никак не мог понять, чего ради я вдруг решил писать книгу про Гайдара (ведь тут же нет никакой проблемы!), под конец жизни, под самый, так сказать, занавес, не нашел более благодатного источника для своего художественного вдохновения, чем жизнь Аркадия Голикова, ставшего потом писателем Аркадием Гайдаром.
Проблема, выходит, все-таки была.
Но это была другая проблема — совсем не та, что когда-то волновала меня.
Чтобы определить сверхзадачу этого солоухинского сочинения (появилось оно на свет Божий, разумеется, в черносотенном «Нашем современнике»), нет нужды даже кратко пересказывать его содержание. Вполне можно ограничиться лишь несколькими строчками из отклика на эту «документальную повесть», появившегося тогда же (в 1994 году) в «Литературой газете»:
Помните, в повести «Школа» пятнадцатилетний герой убивает в лесу из маузера своего ровесника, «беляка», пробирающегося на Дон к Краснову? Так этот, убитый, мне роднее.
Это заявление рецензента — ярого солоухинского единомышленника — по правде говоря, меня не очень шокировало. Тогда уже модно было, вспоминая Гражданскую войну, выражать свое сочувствие не красным, а белым. И песня про поручика Голицына и корнета Оболенского, ставшая модным шлягером, давно уже исполнялась без всякого намека на ироническую стилизацию, какой она, в сущности, была, а — всерьез, с некоторым даже душевным надрывом.
Но было, как оказалось, в идейной эволюции бывшего моего однокурсника нечто такое, что не могло мне привидеться и в самом страшном сне.
Написав, что последней, высшей точкой его идеологического остервенения стала сочиненная им незадолго до смерти книга о Гайдаре, я, оказывается, сильно ошибся.
Спустя несколько лет после Володиной смерти попалась мне на глаза (не случайно, конечно, попалась: кто-то навел) действительно последняя его книга. Его, так сказать, духовное завещание.
Называлась она так: «Последняя ступень. Исповедь вашего современника».
Много неожиданного для себя узнал я из этой исповеди. Но ограничусь только одной сравнительно небольшой из нее цитатой:
…Евреи в своей борьбе главный упор делают на разложение народов… Это вроде как (я где-то читал, у Фабра, наверное) черви, питающиеся трупами погибших животных, не просто пожирают дохлое мясо и кожу, но сначала умеют разжидить их. Фабр называет это приготовлением бульона. Так вот, черви сначала приготовляют бульон, а потом уж им и питаются. Точно так же поступают и эти… У них даже есть термин «размыть народ». Они говорят, например, про французов, про англичан: ну, это народ уже размытый, этот народ нам не страшен!..
Гитлер называл себя последним шансом Европы и человечества…
Строго говоря, Гитлер и его движение возникло как реакция на разгул еврейской экспансии, как сила противодействия. Дальше медлить было нельзя. И так уж дело дошло до края, до пропасти, когда появился Гитлер, который называл себя последним шансом Европы и человечества. Это была судорога человечества, осознавшего, что его пожирают черви, и попытавшегося стряхнуть их с себя..
А теперь уже поздно. Теперь уже — рак крови. Парадоксально, что идеи побежденного Гитлера воспринял было Сталин, который собирался решать еврейский вопрос. Дело в том, что он все равно не мог бы его решить за пределами своего государства. Что из того, что он даже и физически уничтожил бы евреев на территории СССР. Это не изменило бы общей картины, общего соотношения сил на земном шаре. А добраться до Америки, Франции, Англии у него руки все равно были коротки. Добраться до них мог бы только Гитлер в союзе с Италией, Японией, остальной Европой, да еще если бы мы, дураки, вместо того чтобы воевать с ним… Между прочим, Сталин поверил в такой союз, он поверил приглашению Гитлера совместно решать основной вопрос человечества…
Но теперь уже поздно. Я не вижу на земном шаре силы, личности, которая могла бы спасти положение. Евреи это знают и ничего уже не боятся. Они делают что хотят.
Вот как далеко продвинулся… по привычке чуть было на написал «Володя», но после только что выписанной мною цитаты язык не поворачивается и рука не подымается назвать бывшего моего однокашника и приятеля этим привычным для меня именем…
Да, так вот, стало быть, как далеко продвинулся литератор Владимир Солоухин по пути, на который ступил когда-то, сочинив в пору нашей литинститутской юности стишок про долгоносиков-кукушат, прижившихся в чужом гнезде и выкинувших из него настоящих хозяев.
Если бы я писал статью, что-нибудь вроде критического (скорее — публицистического) отклика на эту последнюю книгу Владимира Солоухина, я, наверно, не удержался бы от восклицаний: как, дескать, могло случиться, что в стране, полвека назад очистившей мир от коричневой чумы, могут появляться такие книги! До чего мы дожили, докатились!..
Если бы копнул чуть глубже, мог бы вспомнить Владимира Соловьева, который утверждал, что следствием национального самосознания может стать (и, как правило, становится) национальное самодовольство, потом — национальное самообожание, в конечном счете — национальное самоуничтожение. (Я бы включил в эту провидческую соловьевскую «лестницу» еще одну неизбежную ступень: ксенофобию.)
Многое еще можно было бы наговорить по этому поводу.
Но я пишу не о Солоухине, а о себе. О своей жизни. И поэтому «исповедь» этого моего современника вызвала у меня совсем другие ассоциации.
В 1962 году, раскрыв очередной номер журнала «Знамя» (был это номер восьмой), я наткнулся там на маленький рассказ Владимира Солоухина «Обида». Незамысловатый этот рассказ, в основе которого лежало, судя по всему, действительное происшествие, тронул меня. И я — тогда же — откликнулся на него небольшой статейкой.
Статейку эту цитировать или даже пересказывать не стану, а сам рассказ придется пересказать. И в пересказе этом — уж извините — не избежать мне довольно пространных из него цитат:
Колька Ланцев был из Куделина, а я из Олепина. Сидели же мы на одной парте. Колька, бесспорно, был озорнее меня. Можно даже сказать, что он был драчун…