Хэл отрицательно покачал головой.
— Можно не торопиться.
Она смотрела на него, не моргая, и слезы постепенно высохли на щеках двумя грязными дорожками.
— А вы сможете забрать их отсюда до того, как вернется домой мой отец? — попросила Олив через минуту или две. — Наверное, так было бы лучше.
Хэл почувствовал во рту горький привкус желчи.
— Когда он обычно приходит?
— Он заканчивает работу в три часа. У него неполный рабочий день.
Сержант механически взглянул на часы. Он пока что плохо соображал.
— Сейчас без двадцати три, — тупо произнес он.
Олив держалась на удивление спокойно.
— Тогда к нему на работу мог бы зайти полицейский и сообщить ему, что произошло. Так было бы лучше, — повторила она. В этот момент они услышали вой сирены. — Пожалуйста. Я прошу вас, — умоляюще произнесла Олив.
Хэл послушно кивнул.
— Хорошо, я сейчас все устрою. Где он работает?
— В компании перевозок «Картерс». Это рядом с доками. Хэл передавал по рации сообщение, когда две полицейские машины с включенными сиренами обогнули угол и притормозили у дома номер 22. По всей улице стали распахиваться двери, из которых высовывались изумленные лица соседей. Он выключил рацию и посмотрел на Олив.
— Я все сделал, как вы просили, — доложил он. — Теперь можете за отца не волноваться.
Большая слеза прокатилась по неровной щеке.
— Может быть, сделать чаю?
Хэл вспомнил кухню и тут же заторопился.
— Лучше не надо.
Сирены стихли, и из машин начали выпрыгивать полицейские.
— Мне так неловко, что я вызвала столько беспокойства, — произнесла Олив куда-то в пустоту.
После этого она ничего не говорила, но только потому, как вспоминал Хэл, что к ней никто не обращался. Ее усадили в гостиную и оставили под присмотром потрясенной сотрудницы полиции. Так она там и сидела и почти не шевелилась, молча наблюдая через открытую дверь за тем, как в квартире суетятся стражи порядка. Если она и понимала, какой ужас начал сгущаться вокруг нее, то и виду не подала. Время проходило, следы эмоций стерлись с ее лица, Олив больше не выражала ни горя, ни сожаления по поводу того, что натворила. Встретившись с таким уникальным безразличием, полицейские единодушно пришли к выводу, что Олив сумасшедшая.
— Но ведь она плакала перед тобой, — перебила Роз. — Ты сам как считал, можно было ее назвать безумной?
— Я провел в той кухне два часа вместе с патологоанатомом. Мы пытались восстановить картину событий по пятнам крови на полу, столе и кухонных полках. А потом, когда были сделаны все фотографии, мы приступили к решению страшной головоломки: надо было догадываться, какая часть тела кому из двух женщин принадлежит. Конечно, я сразу решил, что Олив ненормальная. Никакой здравомыслящий человек так бы не поступил.
Роз в задумчивости пожевала карандаш.
— Тут сам собой напрашивается вопрос. Все, что ты сейчас сказал, подтверждает лишь то, что сам поступок свидетельствовал о сумасшествии человека, совершившего его. Я же хотела узнать, считал ли ты ее безумной не из-за этого поступка, а после общения с ней.
— А, ты начинаешь уже копаться в деталях. Я считаю, что одно от другого неотделимо. Да, я считал Олив ненормальной. Поэтому мы были с ней предельно внимательны и аккуратны и дождались, чтобы приехал ее адвокат к тому времени, когда она должна была делать свое заявление. Нас пугала даже сама мысль о том, что сейчас ее отправят в психушку на год, а потом какой-нибудь идиот решит, что она прошла курс лечения и может опять вернуться домой.
— Значит, ты удивился, когда узнал, что ее сочли нормальной, и она могла заявить о том, что считает себя виновной?
— Да, — признался Хэл, — удивился.
Около шести часов внимание полицейских снова было перенесено на Олив. С ее рук удалили запекшуюся кровь и тщательно обработали каждый ноготь, после чего девушку проводили наверх, чтобы она смогла помыться и переодеться. Ее старую одежду аккуратно упаковали в отдельные пластиковые пакеты и перенесли в полицейскую машину. Инспектор отвел Хэла в сторону и негромко произнес:
— Полагаю, она уже созналась в том, что сотворила. Хэл кивнул.
— Да. Более или менее.
— Скорее менее, чем более, — снова перебила рассказчика Роз. — Если все то, что ты говорил мне раньше, правда, она еще ни в чем не сознавалась. Она сказала, что поссорилась с матерью и Эмбер, что мать сильно разозлилась, и что сама Олив не хотела, чтобы все получилось именно так. Но она не говорила о том, что убила их.
Хэл был вынужден согласиться.
— Все верно. Но подразумевалось и то, что все это сделала она, поэтому я и попросил ее тогда пока что ни о чем не говорить. Я не хотел, чтобы впоследствии она заявила, будто ее никто не предупреждал ни о какой ответственности. — Он отпил глоток кофе. — Но, если идти твоим путем, то можно сказать, что она и не отрицала того, что совершила убийства. А ведь именно так и повел бы себя невинный человек, особенно, в том случае, если бы его одежда была сплошь заляпана кровью жертв.
— Но ведь теперь получается, что ты предположил, будто Олив виновна, еще до того, как узнал об этом наверняка.
— Разумеется, она шла у нас первой подозреваемой, — сухо сказал Хэл.
Инспектор велел Хэлу отвезти Олив в полицейский участок.
— Только не позволяй ей ничего говорить до тех пор, пока мы не свяжемся с ее адвокатом. Договорились?
Хэл снова послушно кивнул.
— У нее остался отец. Сейчас, наверное, его уже задержали. Я послал за ним на работу машину, но не знаю, что ему там сказали.
— Значит, надо выяснить. И, Бога ради, сержант, если он еще ничего не знает, сообщите ему о происшедшем как можно мягче, иначе с бедолагой случится сердечный приступ. Узнайте, есть ли у него адвокат, и хочет ли он, чтобы тот представлял интересы его дочери.
После этого на голову Олив накинули одеяло и провели к машине. Но слухи об ужасном преступлении в округе уже поползли, и фотографы суетились у автомобилей, желая первыми заполучить желанный снимок. Как только Олив вышла из дома, раздался неодобрительный свист и улюлюканье, а какая-то женщина открыто рассмеялась, заявив при этом:
— Ребята, что толку от вашего одеяла? Чтобы скрыть эту жирную корову, надо было приходить сюда с палаткой. В любом случае, я легко узнала ее по ногам. Что же ты натворила, Олив?
Роз перебила Хэла в следующий раз только тогда, когда он в своем рассказе дошел до встречи в полицейском участке с Робертом Мартином.
— Подожди-ка. Она ничего не говорила, пока вы ехали в машине?
Хэл на секунду задумался.
— Да, она спросила, нравится ли мне ее платье. Я сказал, что нравится.
— Из вежливости?
— Нет. После жуткой футболки и брюк в платье она выглядела куда лучше.
— Потому что на платье не было пятен крови?
— Возможно. Нет, скорее, не из-за этого, — тут же поправил он сам себя, взъерошивая волосы. — Платье ей шло, в нем она имела какую-то форму, и оттого выглядела более женственно. Да какое это имеет значение?
Но Роз не отреагировала на его вопрос.
— Что еще она говорила?
— По-моему, что-то вроде: «Вот и хорошо. Это платье — мое любимое».
— Но в своем заявлении она говорила, что в тот день собиралась в Лондон. Почему же она не была одета в платье, когда совершала убийства?
Хэл выглядел озадаченным.
— Ну, может быть, она собиралась отправиться в Лондон в брюках?
— Нет, — упрямо повторила Роз. — Если это было ее любимое платье, значит, именно в нем она и должна была отправиться в Лондон. Ведь эта поездка была как бы ее собственным подарком себе на день рождения. Может быть, прямо на вокзале Ватерлоо она мечтала случайно встретиться со своим Принцем. Она не могла поехать туда ни в чем, кроме как в самом любимом платье. Надо быть женщиной, чтобы понять это.
Эта идея понравилась Хэлу.
— Но я каждый день вижу сотни девчонок, которые разгуливают в бесформенных футболках и мешковатых штанах. Особенно это касается полных. По-моему, они смотрятся в такой одежде ужасно, и, что самое странное, она им нравится. Видимо, они просто не желают потворствовать общепринятым стандартам и понятиям о красоте. Почему ты считаешь, что Олив была какая-то особенная в этом отношении?
— Потому что она не была мятежницей по натуре. Она жила в своем доме и находилась у матери под каблуком. Она даже пошла на ту работу, которую подыскала ей мать. Очевидно, выбираться куда-то одной ей было настолько непривычно, что она даже попросила сестру составить ей компанию. — Роз нетерпеливо забарабанила пальцами по столу. — Я права, и точно это знаю. Если только она ничего не придумала насчет своей поездки в Лондон, значит, она должна была отправиться туда только в своем любимом платье.
Но это не произвело на Хэла должного впечатления.
— Она была достаточно мятежной, чтобы суметь убить собственную мать и сестру, — напомнил он. — А если она смогла сделать это, то смогла бы и поехать в Лондон в брюках. Ты снова вдаешься в ненужные подробности. А может, она переоделась специально, чтобы платье оставалось чистым.
— Но ведь она определенно собиралась ехать в Лондон, да? Ты сам проверял эту версию?
— Во всяком случае, она взяла отгул на работе. Мы просто поверили в то, что она собиралась ехать именно в Лондон хотя бы потому, что она больше никому не рассказывала о своих планах.
— Даже отцу?
— Если она что-то говорила ему насчет этого, он ничего не помнил.
Олив ждала в комнате для допросов, пока Хэл разговаривал с ее отцом. Беседа получилась трудной и напряженной. Может быть, у него была такая привычка и раньше, или он специально так настроился, но только Роберт Мартин проявлял минимальную реакцию на все, что ему говорили. Это был красивый мужчина, но красота его больше напоминала греческие скульптуры. Им можно было восхищаться, но в то же время от него веяло холодом. Лицо у него было удивительно невыразительным, невозможно было угадать его возраст. Только суставы пальцев, изуродованные артритом, давали понять, что он уже не молод. Раз или два он приглаживал ладонью белокурые волосы или чуть дотрагивался до галстука, но, лицо все время оставалось на редкость невозмутимым. По нему было просто нереально определить, насколько его потрясло то, что произошло в тот роковой день. Если, конечно, его вообще могло хоть что-то потрясти.