– Да пребудет в вечности Царство Света со всеми провинциями его, где каждый – от любого короля до отдавшего себя стальному чреву последнему отбросу – равен друг другу в благости, верности и неизбывности.
– Готова предположить, что такое благость и верность, – проворчала Эсокса, когда подвода вновь выкатила на тракт, – но что такое неизбывность?
– Месиво в центре Светлой Пустоши, – процедил сквозь зубы Хаустус. – Или, как называют его в Храме Света, Пир! Полторы тысячи лет прошло, а оно все не избудется. Булькает, воняет, блестит, никак не засохнет. Другое меня интересует, что такое «отдавший себя стальному чреву последний отброс»?
– Не знаю, – пожала плечами Эсокса. – Но иногда я слышала, что Храм Света стоит в стальном чреве.
– В том-то и дело, – приподнялся, нахмурился, приглядываясь к происходящему на тракте, Хаустус. – Со стальным чревом понятно, но что значит «отдать себя»? И что такое «последний отброс»? А ну-ка девоньки, – Хаустус завозился на облучке, – до Лулкиса пара лиг осталась, кажется, впереди дозор, досматривают подводы или ярлыки смотрят. Вы на всякий случай приготовьте свои мешки и оружие.
– Сражаться будем? – клацнула клыками Эсокса.
– Не хотелось бы, – пробормотал Хаустус, выуживая из-под соломы странный, словно свитый из вытянутых в длину корневищ, посох с оплетенным древесными корнями красным камнем у оголовка. – Магия впереди. Злая магия. Я вот что думаю, надо бы дозорным ярлык того проповедника показать. Он, конечно, помоложе меня был, но по стати такой же. Худой и маленький. Так ведь?
– Да, – содрогнулась, вспомнив мертвеца, Кама.
– Вот, – поднял палец Хаустус. – Имя я его знаю, отговорюсь, если что. А вы держите ключики. Прилепите их к вашим ярлыкам. К кирумским лучше всего. Имен на них нет, даккитские отметки имеются, а о прочих вряд ли каждый дозорный знать будет. Только сначала накиньте на себя холстинки. Вот между кожами торчат, серые. Завернитесь, как в плащи.
– Это еще зачем? – недовольно пробурчала Эсокса. – И так припекает, вовсе потом обольемся!
– Да хоть обделаться, лишь бы живым остаться, – беспокойно зачастил Хаустус, потому как дозор был уже близок, и среди десятка дозорных в черном, на крепком коне восседал храмовник в белом балахоне. – Если скажу слова, что помирать неохота, так глаза закрывайте сразу же.
– Зачем? – не поняла Кама.
– Там поймешь, – хихикнул Хаустус, поглаживая посох. – Три ученика за всю жизнь и вот этот посох. По капле силушку в него вливал, по вздоху драгоценный мум отцеживал, по искре. Сколько было, столько и вливал. Все ж не Син, не Бенефециум, не Пуссилус, даже не Йор, а обычный паренек из Даккиты. Вот паренек и состарился. И посох подошел к краю. И ученики. Один сдох, второй ушел, третья – неблагодарная девчонка, пусть даже она и лучше прочих была.
– Я еще пока с тобой, Хаустус, – скривила губы Эсокса.
– Это я еще пока с тобой, – продолжал посмеиваться Хаустус. – Не забудьте, если услышите, что «помирать неохота», закрывайте глаза. А потом уж как подскажет голова… да ноги. Главное, запомните, Касасам его зовут.
– Кого зовут? – не поняла Кама.
– Кузнеца, – бросил через плечо Хаустус и тут же вскочил на ноги, прижав к груди посох и склонив в почтении голову.
– Именем Света и во славу его, кто, куда и зачем? – отчеканил храмовник в белом, и все десять дозорных шагнули к подводе, положив руки на рукояти мечей, а тот, что стоял у начала повозки, обнажил его. Кама нащупала в соломе рукоять меча, оглянулась. За их подводой скопилось не менее сотни телег. Столько же, если не больше, уползали в сторону близкого города. С десяток подвод расположились на сельской площади за башней дозора. Тут же имелся рынок, торговля на котором шла не слишком усердно, хотя и вправо, и влево от тракта начинались улицы пригорода Лулкиса.
– Да вот же, – засуетился Хаустус и протянул ярлык ближайшему дозорному. – Вот он я. Кожи везу в Лулкис. Да. Вот кожи. А вот девчонки мои. Покажите, что там у вас.
Кама и Эсокса подняли над головами ярлыки с блеснувшими на них ключами. Дозорный, взявший у Хаустуса ярлык, передал его храмовнику. Гордое и холодное лицо атера скривилось, и ярлык полетел в лицо Хаустусу.
– Проповедь твоя должна была вестись в Анкиде! Что ты делаешь в Эрсет?
– Выбор был неправильный, – прошипел Хаустус и тут же жалобно запричитал: – Ну как же, а девчонки? Пристрою их, а потом уж и я…
– Ты плохо учил наставления Храма, – укоризненно произнес храмовник. – Или украл этот ярлык. Иначе бы ты знал, что ключ паломника уже с год выдается только тем, кто способен стать воином Царства Света! То есть мужчинам от двенадцати до тридцати шести лет! А отбросы следует доставлять в отстойники, где ими будут заниматься специальные пастыри. Смерть.
– Но, – начал Хаустус и не успел договорить. Дозорный с мечом ткнул им так же просто, как ткнул бы пикой в весеннее сено, чтобы спугнуть заползшую в него по осени змею. Замерев, Кама в ужасе увидела вышедшее из спины старика острие клинка, услышала звериное шипение Эсоксы, лязганье от покинувших ножны прочих девяти клинков дозора и тихое, едва различимое бульканье из груди Хаустуса:
– Неохота помирать.
Посох не опустился, он выпал из рук старика. Но еще до того, как он коснулся камня дороги, Кама успела зажмуриться, хотя уже и рукоять меча лежала у нее в ладони, и тело начало разгибаться в прыжке, а еще через долю секунды раздался треск и вспыхнул свет такой яркости, что даже сквозь зажмуренные веки Кама едва не ослепла, а когда она все же смогла видеть ясно, то увидела посеченных дозорных, хрипящего и истекающего кровью слепого храмовника под ногами у мулов, окровавленные мечи в своей руке и руке Эсоксы и воющих, орущих людей за спиной, которые все до одного перестали видеть.
– Это ненадолго, на час, – прошептала Эсокса, посмотрев на Каму. – Простенькое заклинание. По капле. Всю жизнь.
Кама шагнула к Хаустусу. Лицо его было опалено, но слипшиеся ресницы еще дергались.
– Лучше прячь то, что у тебя внутри, – прохрипел он. – Ты можешь, но нужно лучше прятать. Зоркий глаз мог провидеть тебя, – он забулькал кровью. – Ну, где ты там, друг Авункулус? – и умер.
– Быстро, – прошипела сквозь зубы Эсокса, обыскивая убитых. – Если нас не спасет этот кузнец, то Лулкис будет последним нашим пристанищем.
Вместе с бегущей в панике полуослепленной толпой спутницы вошли в город через десять минут. Через двадцать – они по звону молотов и молотков определили, где находится кузнечная слободка, а всего через час после гибели Хаустуса Кама и Эсокса стояли у тяжелых, сделанных из дуба ворот с тщательно выкованными петлями и бронзовой табличкой, на которой атерскими рунами было выведено: «С божьей помощью кузнец Касасам».
– Вот и все, – подняла руку, чтобы постучать в дверь, Эсокса. – Теперь все будет зависеть от того, от каких богов надеется получить помощь этот кузнец.
После стука в ворота стук молотов в кузнеце за стеной не прекратился. Но шаги послышались, и небольшое окошко в воротах приоткрылась, чтобы явить конопатое лицо полноватой женщины-руфки, которая явно была выше на голову не только Эсоксы, но и Камы.
– Я могу чем-то помочь странницам? – низким голосом спросила она.
– Нам нужен кузнец Касасам, – буркнула, посмотрев на Каму, Эсокса.
– Кому нам? – уточнила женщина. – Дакитке и атерке с фальшивыми клыками?
– Странницам, – шагнула вперед Кама, снимая клыки. – Мы от друга.
– Как его зовут? – нахмурилась женщина.
– Хаустус, – прошептала Эсокса, хотя улица между кузнечных усадеб была пустынной. – Он был угодником, настоящим.
– Сейчас, – кивнула женщина и прикрыла дверцу.
Кама и Эсокса переглянулись. Через несколько секунд звон молотов затих, затем послышались шаги, и под скрежет снимаемого засова такой же скрежещущий голос поинтересовался:
– И что же такого случилось, что мой друг Хаустус, пьянчуга и добрый старикан, перестал быть угодником, которым он толком и не был никогда?
Створки открылись, Кама и Эсокса замерли в оцепенении. Бугрясь мускулами, голый по пояс, в фартуке, захлестнутым лентами на крепкой шее, перед ними стоял даку.
– А вот люблю я это оцепенение, – подмигнул волчьеголовый Каме. – Так что с Хаустусом?
– Он был убит у дозора на юго-восточном тракте час назад, – хрипло ответила Эсокса.
Глава 15Галата
Она сидела, прижавшись к нему спиной. Игнис почувствовал сквозь сон ее дыхание, открыл глаза, увидел желтые листья, засыпавшие площадку перед галатским дозором, поймал лицом холодный ветер, вздохнул. Воздух на перевале и в самом деле был редким, как редкая ткань, не надышишься. Медленно, осторожно обернулся, поймав ее за плечи, когда она начала падать, лишившись опоры. Бетула была бледна. Глаза ее были закрыты, но ресницы чуть подрагивали. Подрагивали в такт губам, которые словно пели неслышно. Игнис наклонился к лицу и услышал голос. Он не был тихим. Нет, он доносился издалека. Доносился так, как доносится звук ручья, который днем не слышен даже вблизи, а ночью звенит на сотни шагов. Или дальше.
Игнис оглянулся, над перевалом занималось утро. Между размытых туманом вершин со стороны Галаты пробивались лучи солнца. За спиной, там, откуда они с Бетулой пришли, все еще стояла тьма. Но она уже таяла. И таяли желтые листья вокруг. Они не исчезали, как поутру исчезает последний весенний снег, они тонули в волокнах бледного мха. Вот желтый цвет уже растворился вовсе. Скрылись подсохшие лужи крови. Оделись пушистым одеянием трупы. Основание дозорной башни. Камни. Ближние скалы. Она продолжала петь.
Игнис поднялся, подхватил Бетулу, которая тут же обвила его руками, прижалась, приросла, оказалась невесомой, и пошел навстречу солнечным лучам, отбросив, как неважную, быструю мысль, что нет у него теперь меча. Поднимать смертный ковер и искать трофейное оружие не хотелось. Все равно что грабить могилы.
Он шел так долго. Остановившись, увидел, что солнце палило почти из зенита. Скалы и горные склоны вокруг него уже не были безжизненны, лоскутами на них зеленела трава, даже какие-то кусты держались корнями за камни, а впереди, внизу, там, куда уходила узкая, почти нехоженая тропа, в горной долине кудрявился лес. Игнис опустился на камень, положил Бетулу на колени, сбросил с плеч мешок и отыскал в нем фляжку с водой. Рядом с ней, завернутая в листья травы, лежала рыба. Девчонка есть не стала. Выпила всю воду, потом потянулась к мешку, нашла мех с вином, прикончила и его. Поднялась, встала на камень, лежащий у обрыва. Успокоила Игниса, словно он нуждался в спокойствии: