– Так её называл мой муж. Я, разумеется, в таких вещах не разбираюсь. По-моему, этот негодяй, – она указала на меня, – тайно привёз сей зловредный предмет из Сармы, скрыв его от представителей ордена, при званных не допускать сюда предметы поклонения Тём ному.
– И этот инструмент предназначался для наблюдений за небом?
– Да, этот и, наверное, много других нечестивых вещей, о которых я ничего не знаю.
Надо же, ничего не знает, но называет их нечестивыми. Но как я понял из расспросов, самого инструмента ловцы не нашли. Видимо, господин Фируз, опасаясь проблем, которые могут возникнуть в городе в связи с туннелем, спрятал всё запрещённое ловцами и, в частности, звездоскоп в поместье.
Линии тоже был задан вопрос о сармийских ритуалах, и на него она ответила отрицательно. Оно и понятно, не хотелось же ей и самой оказаться причастной к этим обрядам. Но удар господину Фирузу эта коварная женщина нанесла с другой стороны.
– Супруг заставлял меня делить с ним ложе в то время, когда у меня случались ежемесячные кровотечения.
Не знаю, как к этому относилась инквизиция на Земле, но орден ловцов считал совокупление с женщиной во время месячных нечестивым актом, поскольку зачатие в эти дни было невозможно. Говорили, что якобы сармийцы прибегают к этому методу, чтобы избежать появления на свет детей, которые вырастут колесованными, то есть по-земному – как крещёнными.
– У вас ведь нет детей, госпожа? – уточнил судья.
– Нет, но это не моя вина. Мой муж – жестокий человек с ужасным нравом. Я жила в постоянном страхе перед ним.
Мне стоило огромных усилий сдержать свою ярость. Господин Фируз по отношению к родным и друзьям всегда был добрым и заботливым. Но кого здесь интересует моё мнение?! И всё же в какой-то момент, когда Линия снова заговорила о жестоком обращении с ней со стороны мужа, я не выдержал и вскочил.
– Наглая ложь! Эта женщина наговаривает на своего мужа, чтобы избавиться от него!
Мне моментально заткнули рот кляпом, не дав закончить обличение шлюхи. А она продолжила обвинять господина Фируза во всём, что мне даже в голову не могло прийти. Было очевидно, что ею двигали деньги и тщеславие. Имущество признанного виновным подлежало конфискации, однако нетрудно было понять, что Линия заключила с ловцами соглашение и рассчитывала в обмен на нужные показания стать единственной владелицей мужнего состояния. Впрочем, за всем этим мог стоять и Корин де Мозер. Он одновременно избавлялся и от мужа своей любовницы, и от человека, который мог разоблачить его махинации с туннелем.
Следующим свидетелем был мужчина, которого я не узнал. Он заявил, что работал под началом господина Фируза на строительстве туннеля, и показал, что якобы видел, как я и господин Фируз заносили в туннель обломки колёс. Тогда он якобы не придал этому значения, но сейчас, когда ловцы открыли ему глаза, понял, что это было очернением символа Единого.
В туннеле я вообще не был ни разу, никаких обломков колёс в глаза не видел, но возразить на сей раз не мог – с кляпом-то во рту. Признание нас – меня и господина Фируза – виновными было предопределено. Что бы я ни сказал, взывая к фактам и разуму, повлиять на исход дела это уже не могло.
Мой так называемый адвокат ни разу не задал никому из свидетелей ни единого вопроса.
Наконец кляп изо рта вытащили, и судья поинтересовался, что я могу сказать по существу предъявленных обвинений.
– Все они бредовые! – заявил я. – Ваш суд имеет такое же отношение к справедливости, как другой суд над сармийцем, состоявшийся много лет назад.
– Ага, обвиняемый, значит, вы признаёте себя сармийцем?! – обрадованно воскликнул судья.
– Под сармийцем я подразумеваю нашего Спасителя Единого, колесованного в Сарме. И я, подобно ему, сейчас претерпеваю мученичество по ложному обвинению.
Трибуналу мои слова не понравились, и меня спровадили в темноту каземата, где я в одиночестве провёл ночь. Поутру дверь распахнулась, и меня снова вывели – как я был уверен, чтобы сжечь на костре.
Но вместо этого меня отвели в большое полуподвальное помещение, где уже находились пятеро узников, в том числе один хорошо мне знакомый. Не обращая внимания на его смущение, я заключил Рикуса в крепкие объятия. Он отвёл меня в уголок и заговорил шёпотом:
– Тебя не сожгут, бастард, но приговор тебе вынесен суровый. Сто плетей и отправка на рудники.
– Откуда ты знаешь?
– Мой двоюродный брат, разбогатевший на скупке у эльфов земель в обмен на выпивку, выкупил у ордена и мои грехи. Предоставил им нашу родословную, убедил в чистоте крови и добился, что меня отправят в имперскую армию. По моей просьбе кузен хлопотал и за тебя, но ему объяснили, что твоей судьбой заинтересован некто очень влиятельный в Калионе. Брат выяснил, что кто-то уже заплатил за спасение твоей жизни. Конечно, каторга на рудниках не намного лучше сожжения на костре, однако ты, по крайней мере, будешь жить, и, возможно, когда-нибудь… кто знает? – Рикус пожал плечами, и его лицо помрачнело.
Он отвёл глаза. Потом прошептал предупреждение, что никому в камере, пусть они товарищи по несчастью, доверять нельзя. Если эти люди и не стали ещё шпионами ордена, то запросто станут в надежде хоть немного облегчить свою участь.
Прошло несколько однообразных изнурительных дней, и ко мне заявился мой адвокат. Он сообщил о приговоре, о котором мне уже было известно от Рикуса. Правда, я притворился несведущим и сделал вид, будто очень удивлён, что сумел избежать костра. Но тогда я ещё не знал, что на самом деле меня ожидает. Мужчины и женщины нередко умирали под кнутами. Выдержать бичевание, не лишившись чувств, считалось признаком мужества и стойкости.
Место для сожжения господина Фируза соорудили на главной площади Ролона. Рикус, который, похоже, хоть и постоянно оставался со мной в темнице, имел в столице глаза и уши, сказал, что приготовление к аутодафе велись больше недели и что все в Калионе восхищены их размахом. Люди толпами стекаются в столицу, чтобы стать свидетелями разнообразных наказаний и, конечно, сожжения, которое увенчает собой праздник. Я говорю «праздник», потому что орден позаботился придать казни пафос религиозного торжества.
Ударили барабаны, послышались хлопки и восклицания, и впереди нас двинулась процессия ловцов. За ними, словно самое горделивое рыцарство страны, на прекрасных конях, в сверкающих латах, ехала орденская стража.
Балконы особняков, располагавшихся вдоль нашей дороги, украшали роскошные ковры, гобелены и знамёна с родовыми гербами их владельцев.
Каждый из нас нёс в руке свечу и колесо от телеги – символы победы ордена над Тьмой.
За нами, идущими пешком, катила позорная колесница с господином Фирузом. Когда она появилась, я заплакал, хотя свидетели казни и могли посчитать меня трусом, оплакивающим собственную участь.
– Не плачь, – сказал мне Рикус, – господин Фируз предпочтёт, чтобы достойные люди почтили его храбрость, а не оплакивали его. Когда он посмотрит на тебя, дай ему понять взглядом, что ты уважаешь его и приносишь ему клятву отомстить.
Процессия добралась до площади, и тех из нас, кому предстояло бичевание, привязали к столбам. Когда привязывали меня, я поднял глаза и увидел на одном из балконов Лафета с де Мозером. Потом, рядом с Лафетом произошло какое-то движение, и внезапно оказалось, что я смотрю в глаза Элоизе. Какое-то мгновение она смотрела вниз, на меня, взгляд её не блуждал по площади. Но прежде чем первый удар обрушился на мою спину, девушка ускользнула с балкона и пропала из вида.
Тогда я был уверен, что мою жизнь выкупила она. Элоиза пришла сюда не затем, чтобы смотреть на мучения наказуемых, а желая удостовериться воочию, что меня действительно не сожгут.
Когда господин Фируз сошёл с колесницы, чтобы взойти на костёр, толпа разразилась таким рёвом, как будто он лично чем-то смертельно навредил каждому из тысяч этих людей. Но он проигнорировал эти крики и направился к месту казни величественно, словно король на коронации.
Я слышал, как разгорался костёр – сначала занялся трут, потом хворост, языки пламени заплясали и взметнулись ввысь. Я слышал жуткое шипение поджарившейся плоти, ужасные хлопки взрывающихся пузырьков жира и, чтобы вытеснить эти кошмарные звуки из сознания, заполнял его, снова и снова мысленно повторяя одно и то же слово: «Месть, месть, месть…» И я почти не чувствовал ударов бича. Сознание от бичевания я так и не потерял. Мой столб оказался одним из ближних к кострам. Я слышал почти всё и предпочёл бы умереть, лишь бы не оставаться в сознании. Всякий раз, когда ужас лишал меня чувств, бич возвращал к действительности. Толпа возмущалась работой палача, из неё неслись крики, будто мою спину он щадит, ибо на ней даже после ста ударов кое-где осталась целая кожа…
На рудники меня отправляли пожизненно, но, поскольку мало кто выдерживал на этой каторге больше года, срок приговора особого значения не имел.
Когда горная дорога расширялась и у каторжан могла появиться мысль юркнуть в чащобу, нас сковывали одной цепью. В один из таких переходов со мной рядом приковали полукровку. Осуждённый за кражу мешка проса для прокорма семьи, он отправлялся на рудники уже во второй раз, до этого его приговаривали к шестимесячным работам за неуплату долга. Этот полукровка напомнил мне каторжника, которого когда-то убили у меня на глазах. Невольно поделился с ним этим невесёлым воспоминанием, а он в ответ рассказал мне о рудниках. Это тоже были, мягко говоря, невесёлые истории, однако я должен был заранее узнать побольше о своей новой тюрьме, чтобы во что бы то ни стало выжить и вырваться на волю. Я поклялся отомстить и не имел права умереть на каторге.
– По прибытии на место первым делом нас всех изобьют, просто чтобы научить покорности, – предупредил он. – Однако бить будут так, чтобы не покалечить, иначе мы не сможем работать.
Моя спина ещё не зажила после порки на аутодафе, которая толпе зевак показалась недостаточно жёсткой. Со стороны, может, и виднее, но я знал, что рубцы в память о той экзекуции останутся на моей спине до конца жизни, сколько бы она ни продлилась.