вой вид и образ жизни, отрастить патлы, нацепить бандану, обвешаться цепочками и платочками и улечься на газон в ожидании неминуемого милицейского наряда. Но здесь, на море, Петя соорудил себе ожерелье из раковин, запустил бородку, украсил панаму павлиньим пером, благо павлины свободно бродили по территориям здешних санаториев, и в таком виде и повстречал свою первую жену литовского происхождения.
Дело было так. Он познакомился на той самой веранде с двумя прелестными подругами и не сразу смог сделать выбор. Они были студентками Вильнюсского университета: одна – светленькая и грудастая Рута, очаровательного крестьянского типа, с зелеными глазами и выгоревшими волосами цвета сырой соломы, она отчего-то напоминала Пете деревянную скульптуру. Другая звалась Мяйле, что переводилось с литовского довольно символично – Любовь, темно-каштановая, с глазами отчего-то восточными, загадочными, гибкая, с высокой светлой шеей, почти не тронутой загаром из-за того, что свои пышные волосы она носила распущенными. Оказалось, она литовка лишь по отцу, по матери – грузинка, и Петя уже к концу вечера остановился на этом коктейле, который показался ему куда более пикантным, чем пасторальная прибалтийская краса. Потом он, кстати, часто вспоминал эту самую Руту не без запоздалого сожаления.
Они втроем провели несколько вечеров. Но, когда оставались вдвоем,
Мяйле была неуступчива, так – прижимания и бесстрастные поцелуи, что
Петю раззадорило, поскольку ему почудился в этой сдержанности своего рода европейский стиль. Вскоре подруги отбыли восвояси, расцеловав
Петю по очереди в обе щеки и оставив ему свои вильнюсские телефоны.
Оказалось, что добраться из Крыма не то что до Баку, но даже до кавказского побережья довольно затруднительно. Учитывая к тому же, что отцовы деньги Петя уже благополучно прогулял. Конечно, можно было попытаться просочиться на паром без билета и попасть, скажем, в
Тамань – мирным контрабандистом. А уж там “Ракетами” и катерами приблизиться к Сухуми. Или добраться до Краснодара или до
Ордженикидзе, вернувшего себе позже славное имя ермоловских времен, а там сидеть на какой-нибудь скале над Военно-грузинской дорогой, как отец Федор, питаясь ворованной колбасой. Нет, нужно
прорываться в Москву, решил Петя. И здесь мы подходим к одному важному моменту, весьма характеризующему моего приятеля. А именно – к Петиным способностям гипнотизера.
Однажды Петя, не помню, по какому случаю, провел со мной на эту тему собеседование. Вот какие примеры из своего опыта он приводил. Когда он еще учился в обычной, не языковой, школе по месту жительства, директор заведения оказался завзятым шахматистом. И, соответственно, в этой школе все всегда играли в шахматы. Участвуя в общешкольном турнире, пятиклассник Петя обыграл в пух и прах одну подающую шахматные надежды девятиклассницу. Петя сам страшно удивился тому, что такое случилось, а его партнерша, получив мат, покраснела и разрыдалась. Петя рассказывал, что на него будто сошло какое-то наитие. Он вдруг неожиданно для самого себя сконцентрировался, умственно сгруппировался, и нужные ходы стали сами приходить ему в голову, как если бы он читал мысли своей противницы.
В другой раз, в красном уголке, где висели медальные профили основоположников и портрет бровеносца в потемках, как тогда народ именовал своего лидера и партийного вождя Брежнева, а также предвыборный плакат, зовущий на выборы в советы рабочих и крестьян, он играл на бильярде с соседом по дому. Тот тоже был постарше, как и побежденная некогда шахматистка, и над Петей, который долго ждал своей очереди взять кий, всячески подтрунивал. И с Петей произошло нечто подобное тому, что было тогда, за шахматной доской: он стал класть такие шары, которые было не пробить и чемпиону. Наверное, резервы такого рода есть у каждого, заключил Петя, никогда не умевший толком играть ни в бильярд, ни в шахматы, вот только нужно очень захотеть победить, но люди, как правило, страшатся собственных побед.
Еще более поразительный случай произошел с Петей именно в то крымское лето в аэропорту Симферополя. Он, имея при себе только студенческий билет и ни копейки денег, неведомо как убедил командира корабля взять его в кабину пилотов. Несмотря на то, что в те тихие, благословенные имперские времена еще ничего не знали о воздушном терроризме, прокатиться в кабине пилотов из Крыма в Москву все равно было немыслимо. К тому же даже с деньгами в разгар сезона билетов на самолет было не достать. Петя сам затруднялся объяснить, как у него вышел этот фокус. Он помнил только, что не сочинял никаких жалостливых историй, а сказал все, как есть: он бедный студент, деньги кончились, а ему надо успеть к отправке его экспедиции на
Каспий. И что он оставит свой студенческий в залог того, что вернет деньги за билет. Вряд ли сыграл роль последний посул, потому что студенческий билет пилотов не заинтересовал. Но Петю взяли на борт, в полете напоили лимонадом и даже провели для него экскурсию по приборной доске.
В Москве Петя узнал, что из университета он отчислен. Узнал случайно, от сокурсницы. Это, конечно, было неприятное известие, но легкомысленный Петя понадеялся, что отец осенью все как-нибудь уладит. Забегая вперед, скажу, что Камневу-старшему действительно многое удалось уладить: после того как он помог Пете освободиться от армии и спас из узилища, он добился, что сына перевели на заочное отделение, которое тот потом быстренько и закончил. А пока же Петя собрал экспедиционный рюкзак и перед отъездом не преминул написать нежное письмо Татьяне в Омск, а также позвонить по вильнюсскому телефону, получив вежливое приглашение посетить Вильнюс – гостиницу ему закажут. Он пообещал приехать в столицу советской Литвы осенью и отбыл на заработки.
О своих каспийских приключениях Петя, как я уже упомянул, потом написал повесть. Это была лабуда в духе уже отгремевшей к тому времени так называемой молодежной прозы. Одно название чего стоило
– Нет земли подо мной. А ведь к тому времени Петя считал себя уже прожженным парнем. По-видимому, здесь имело место своего рода раздвоение, свойственное не только молодым людям: нигилист и скептик, Петя уже тогда, как мы помним, одной рукой сочинял совершенно непроходные рассказы, что не мешало другой выводить самую расхожую романтическую молодежную прозу. При этом заподозрить Петю в осознанной конъюнктуре было решительно невозможно. Случаются же ерники в быту, на официальной сцене ведущие себя сервильно, причем в обеих ролях они абсолютно искренни. Так или иначе позже эту повестушку отклонили в журнале Юность, уже уставшем к тому времени печатать про мятущихся студентов и выдавшем
Бочкотару, предвестницу гениальной Москва-Петушки. Но Петя тиснул-таки эту вещицу, сочиненную в девятнадцать лет, в своем первом тощем сборничке, вышедшем в издательстве Молодая гвардия
лет через пять. Много позже я прочитал-таки этот опус, хотя Петя не велел этого делать, стыдясь не только самого текста, но и марки издательства. Это была бойкая, но поверхностная вещица, и Елена
Петровна была права, когда острила по поводу такого рода прозы – умный Петя и впрямь выглядел в ней простачком. С наивностью комнатного мальчика он изображал волны и барханы, верблюдов, встреченных им в Каракумах, когда судно пересекло Каспий и зашло в
Красноводск за водой и продуктами. Описывал четырехбальный шторм, при котором многие блевали, а его лишь мутило. Того, что у критиков называется конфликтом характеров, не было и в помине. И мне мало что запомнилось, разве что описание полчища летучих мышей, облепивших верхнюю, крашенную белой краской палубу, когда корабль ночью бросил якорь в устье Куры…
По возвращении осенью Петя получил заработанные деньги, сумел увернуться от объяснений с отцом, который, как мы знаем, еще не ведал об отчислении сына, и сел на Белорусском вокзале в поезд
Москва – Вильнюс. Мяйле встретила его, довела до гостиницы, но в номер подниматься отказалась. Когда они гуляли по городу и Мяйле показывала Пете местные достопримечательности, его приворожила маленькая, красного кирпича, пламенеющей готики церковь Святой Анны.
Впрочем, он не столько глазел по сторонам, сколько приглядывался к своей подруге, обнаружил провинциальную застенчивость и своего рода милую неуклюжесть. У нее оказались ноги – бутылочками, как тогда говорили, и она неустойчиво шла по булыжнику на высоких каблуках.
Даже ее акцент на фоне башни Гедиминаса стал много заметнее.
Знаешь, говорил потом Петя, я не в нее влюбился, а в Литву, вот что…
Несмотря на то, что тот год в жизни Пети был полон приключений, он среди своих забот ухитрился еще несколько раз побывать в Литве. И в глубинке, на хуторах и озерах, и в Каунасе, где с ним отказывались говорить по-русски, и в Паневежисе, где его ограбили в привокзальном ресторане. В каком-то глухом углу, куда он поехал паломником к одному знаменитому на всю страну ксендзу-поляку, проведшему пятнадцать лет в лагерях в Воркуте, его вообще чуть не убили. Петя приобрел русско-литовский разговорник и даже по прошествии трех десятков лет мог при случае сносно произнести лаба диена, аш ижгярча лиетовюс калбос и самое коронное и заветное аш ишгярча трупутя дактиня, последнее означало, что, мол, он, Петя, с охотой выпил бы немного водки.
Конечно, всякий раз, бывая в Литве, Петя виделся с Мяйле, но их отношения оставались, как это ни странно, платоническими. Впрочем, она уже привыкла к Пете, они много смеялись, гуляя по городу, взявшись за руки, ходили по костелам, даже на польскую службу в
Петра и Павла, во время которой украдкой целовались в потемках собора, под темными витражами, перекусывали в караимском кафе слойками с бараниной, по ночам ездили в невиданное тогда в Москве ночное кабаре с канканом, который отплясывали полуобнаженные девицы.
О ксендзе, окормляющем сельскую паству в каком-то глухом углу, Пете рассказала однокурсница-литовка. Ехать одному, без языка и без проводника, в литовскую деревенскую глушь она Пете не советовала, но какой там, Петя в