Если каждый божий день пить вместе пиво с водкой, то поневоле сближаешься. Но на самом деле мы освоились друг с другом только после того, как Петя довольно неожиданно уволился из нашей редакции, проработав здесь больше пяти лет. За это время он как-то незаметно сменил двух жен и зажил холостяком. Потом, впрочем, я узнал тайну этого странного увольнения: как оказалось, он едва ли не случайно влез в какой-то неподцензурный альманах и, как он мне потом сам сказал, не хотел подставлять главного редактора, который действительно по-доброму относился к нему. И тут же привел еще один, запасной для самого себя, мотив хочу спокойно посочинять. И вот однажды, уже довольно давно не работая у нас, он позвонил мне и предложил составить ему компанию и поехать с ним в деревню. Я ничего не знал о его деревенской жизни, мне стало любопытно, я согласился.
Об этом самом озере Пете рассказали знакомые биологи. Они по-студенчески, хоть все были уже кандидаты наук и женаты, ходили там на байдарках. Со всеми сопутствующими прелестями: холодными палатками, сырыми спальными мешками, кашей из котелка, дымом костра, безухими студенческими гимнами и инсектами летающими и ползающими.
Но Петя был уже взрослым мальчиком и выбрал другой путь. Как-то он сорвался с ними, доехал на поезде в плацкартном вагоне – других туда не подцепляли – до городишка Селижарово, стоящего у слияния еще мелководной в тех местах Волги и так называемого Селижаровского плеса, вытекающего из Селигера. Но не поплыл по воде до конца биологического маршрута, а вылез на берег и пошел пешком. Набрел на деревеньку, сторговал за бесценок полуразрушенную избенку и вот теперь уговорил меня съездить взглянуть на это свое приобретение: для столь дальнего путешествия ему нужен был партнер и спутник.
В середине июня мы отправились на его Жигулях до Твери по неудобному и забитому Ленинградскому шоссе; свернули налево, миновали разрушенный и разоренный, будто подвергшийся бомбежке и нашествию мародеров, с сиротливыми старыми церквями Торжок; по приличной и почти пустой Осташковской дороге гнали еще сотню километров до грязного, ссыльного вида, поселения под названием
Селище. Здесь в своих неказистых домах жил поселковый люд, а в обшарпанных коммунальных бараках – цыгане, подпольно торговавшие
паленой водкой; на веранде столовой цементного завода давали вонючее кислое бочковое пиво – я смог осилить только треть кружки.
От этого последнего форпоста цивилизации до деревни Колобово нужно было добираться сквозь мрачный, непролазный и болотистый лес еще два десятка километров грунтовой раздолбанной дорогой с огромными рытвинами, полными талой воды. Это была настоящая глухомань, и можно было ожидать, что такая-то долгая дорога окупится какими-нибудь дивными прелестями: скажем, нам предстоит столкнуться с не утраченным еще дедовским народным укладом, бродить по волшебным чащам и любоваться северными видами, когда на восходе солнца серебрится и дышит туманом глубокая озерная вода.
Все оказалось куда прозаичнее, и нужно быть таким романтиком, как
Петя Камнев, чтобы в этой глуши купить ободранную халупу и по-детски радоваться новому витку собственной жизни. К тому же в день нашего приезда похолодало и пошел долгий нудный дождь, не кончавшийся почти все время нашего пребывания. Но Петю и это нимало не смущало. Здесь нужно сказать, что все бурные повороты в жизни Пети сопровождались еще и новыми увлечениями. Причем не только романтического, но и гуманитарного свойства. Так нынче, в деревенский, скажем так, период жизни, Петя впал в роман со вдовой лет на шесть его младше, но с пятилетней дочерью. В дополнение он вдруг решил, что свою прозу отодвинет на время, а займется сочинением произведений драматического свойства. Впрочем, зная Петю, я не удивился, что его неожиданное увлечение театром ознаменовалось вовсе не сочинением пьес, но изучением теории. И это при том, что театр Петя никогда не любил, был в нем два с половиной раза, как он выражался, а в последний свой визит в храм Мельпомены смог выдержать только первый акт и со второго, к ужасу и гневу его, теперь уже бывшей, жены, которая доставала билеты на эту премьеру, ушел в буфет пить коньяк. Теперь, во время первого нашего визита в Колобово, у Пети в машине лежала книга Джавилегова, посвященная комедии дель арто.
Больше того, Петя собирался, уединившись в деревне, сочинить большую статью о театре, потому что, как все журналисты, очень ценил старый рецепт: если хочешь узнать предмет – напиши о нем.
Деревня не обошлась без сюрприза. Непосредственно за домом Пети оказался выпас совхозного скота. В мае, когда осуществлялась покупка, это широкое поле было пусто, но сейчас туда запустили на летний откорм сотню молодых бычков, которые табуном разгуливали по двору и терлись боками о Петину избу, о Петину баню и о Петин сеновал. Так что пришлось начать с сооружения ограды. А заодно и уличного сортира, нужного места, как старомодно выражался Петя, – сортира при доме тоже не оказалось. Эти самые бычки были довольно симпатичными, хоть и туповатыми тварями, к тому же, что нас немало удивило, поголовно склонными к гомосексуализму. Причем из всего большого стада для удовлетворения этих наклонностей у них был выбран один хиловатой внешности бычок, ходивший с вечно окровавленным задом и пугливо жавшийся в сторонке, пока собратья щипали травку. И мы с
Петей могли ежедневно наблюдать эту модель мужского сообщества, где самый слабый был опущенным, говоря по-тюремному. И Петя, глядя на это племя молодое, глубокомысленно изрек, что, мол, всегда говорил:
педерастия – это вечное детство.
К моему удивлению, неказистая Петина избенка внутри оказалась удобной и даже по-своему уютной. Правда, некогда в ней жили, наверное, гномы, потому что нам пришлось приучиться низко кланяться при входе, чтобы не получить притолокой в лоб. Петя догадался приколоть над дверью сигнальный лист белой бумаги: он вспомнил, что так в полевой жизни поступал громадный Александр III. В первый же день я был поражен Петиной домовитостью. В Москве перед отъездом я помогал ему грузить какие-то мешки, баулы и ящики, и, когда они были распакованы, меня сразила Петина тщательность и предусмотрительная хозяйственность. Он привез не только нехитрую посуду, болотные охотничьи сапоги, мелкокалиберное ружье и рыболовные снасти – при том, что никогда не был ни рыболовом, ни охотником. Но и мотки проводов, керамзитовые изоляционные катушки, патроны для лампочек, розетки и сами лампочки, а также внушительный набор столярных инструментов. Даже свежий стульчак у него нашелся. Он изваял за стеной сеновала кривой верстак, кое-как укрепил над ним на двух столбах навес, собирался строгать и пилить и в ненастную погоду. Он начертил схему параллельного и последовательного соединения осветительных приборов и розеток, чем окончательно меня сразил. И я подумал, что просто-напросто у него никогда не было своего дома. Его однокомнатная квартирка у черта на рогах, в спальном районе, в счет не шла – там он как раз жил совершенно безалаберно, поскольку получил ее уже после развода: со второй женой, Ирой, они жили то на даче, то у нее, в огромной квартире ее отца, то снимали углы. Дачи его покойный отец не заводил: человек интеллектуальный, Виктор
Владимирович терпеть не мог жить пошлой жизнью дачника и огородника, не имея под рукой своих справочников и логарифмической линейки. Так вот, это новая квартирка, в которой Петя жил после развода с женой не могла, видно, удовлетворить его тяги к домовитости. В деревне же в ответ на мое восхищение он объяснил, что просто-напросто в нем дают о себе знать дворянские корни: в конце концов русские баре со своими мужиками только что из одного котелка щи не хлебали и вместе с ними трудились на земле. Как Николай Ростов, когда вышел в отставку, пояснил Петя. Не знаю, не знаю, я парень городской. Во мне дворянской крови нет, я здешний интеллигент из разночинцев. Мне нужен запах перегретого асфальта и дурного московского бензина, чтобы я чувствовал себя в своей тарелке. А все эти комары да мухи, все эти ароматы деревни, присутствие настырных грязных телков и полное отсутствие комфорта никакого удовольствия мне не доставляли.
И я только дивился на неприхотливость Пети, ведь он был избалованным мальчиком из приличной старой московской семьи. Впрочем, это, кажется, и означает быть джентльменом.
В течение первых пяти дней благодаря Петиной деятельности мы обзавелись нехитрого устройства деревенским хозяйством: Петя приладил умывальник в сенях, сколотил по всему периметру комнаты топчаны из поструганных им же досок, он провел свет и даже обтянул три окошка избенки марлей и повесил ситцевые занавески на резинках.
В десятилитровом эмалированном ведре Петя поставил брагу с изюмом, а ведро устроил у печки-голландки, в теплом месте. У одной крестьянской семьи – местной знати, так сказать, потому что жена была и звеньевой, и заведующей местным магазинчиком, а ее муж совхозным электриком, общественным инспектором рыбнадзора и главным браконьером, разумеется, а также бригадиром над этими самыми бычками
– мы покупали молоко, яйца, творог, картошку, а иногда и свежую рыбу. А в ее магазине – водку, папиросы и макароны.
Не впервые я видел, как люди, никогда не работавшие руками, приобретя, скажем, дачу, становятся настоящими ударниками, да что там – маньяками всяческого благоустройства. Но, надо отдать должное
Пете, ни с какими просьбами он ко мне не обращался, разве что
подержать вот так или подстраховать, когда он что-то там прибивал на потолке. Поэтому в первые дни я был за добытчика и повара. Но поскольку Петя колготился с раннего утра до глубоких сумерек, я не мог сидеть в стороне сложа руки. Или в одиночестве гулять по окрестностям, к чему он меня призывал. Во дворе я наткнулся на обрезки бруса и, пользуясь Петиным верстаком, освоил рубанок и сколотил для него рабочее кресло, удивляясь тому, что оказался столь памятливым на стародавние школьные уроки столярного дела. Короче, мы более или менее обжились, но так ни разу и