Когда я сообщил родителям, что нашел работу в небольшом городке и собираюсь уезжать, они стали энергично протестовать, но я уже принял решение. Накануне отъезда, с наступлением темноты, я взял несколько дорогих для меня вещей и зарыл их под кустом в дальнем углу городского парка. Это был самый надежный и легкодоступный тайник.
На следующий день я в последний раз пообщался с родственниками. Мы говорили так, словно расстаемся на короткое время, но вокруг все было так неопределенно, что верить в это было невозможно. Я ощутил страх и сомнение, когда, прощаясь, пожал руку отца и поцеловал сестру Ирину. В последнюю ночь дома, когда все еще спали, в мою комнату вошла мама. Она не знала, что я не сплю, и до зари просидела возле моей кровати. Я чувствовал, как на мою руку капают ее слезы, но лежал без движения. Я понимал, что если открою глаза, то не осмелюсь уехать из дому.
Утром я уже ехал в поезде. Причина, которую я привел родственникам для объяснения своего отъезда, отчасти была истинной. Сокурсник по училищу Игорь связал меня с человеком, искавшим сторожа для своего дома, который находился в небольшом городке между Петроградом и Москвой. Пустые дома использовались Советами в своих интересах, и владельцы частных домов были заинтересованы в надежных людях, способных присмотреть за их собственностью и отвадить непрошеных гостей. Игорь и многие мои друзья нанялись на такую же службу в Петрограде и окрестностях. Я ждал тихого, небогатого событиями времяпрепровождения. Я нашел прибежище в неухоженном провинциальном городке с немощеными улицами. Зато дом оказался комфортным, с большой библиотекой. Я проводил время в чтении и работе в саду. В качестве мер предосторожности я носил морскую форму, не писал и не получал писем, старательно избегал общения с внешним миром. Моим единственным компаньоном был восьмилетний мальчик, сын соседа. Это был дружелюбный голубоглазый паренек, мы вместе коротали вечера.
Однажды утром, после нескольких недель спокойной жизни, я возвращался домой из магазина. У ворот меня встретил Миша, мальчонка из соседнего дома.
— К нам приходил комиссар, — сообщил он, — расспрашивал о вас. Папа думает, они хотят арестовать вас.
Очевидно, местная Чека уже обратила внимание на мое пребывание в городе и начала расследование. Единственный шанс скрыться — это сесть в очередной поезд, прежде чем чекисты начнут действовать.
Я вошел во двор и попросил Мишу войти в дом через черный ход, чтобы его никто не заметил. На случай неудачи я быстро написал записку Игорю: «Друзья Апфельбаума настаивают, чтобы я к ним зашел. Не представляю, когда мы увидимся снова. Николай». Апфельбаум была настоящая фамилия известного большевистского руководителя Зиновьева. Я полагал, что Игорь поймет смысл моего зашифрованного послания.
Пока я писал записку, Миша наблюдал за мной с выражением недоумения на лице. Положив записку в конверт и надписав на нем адрес, я вручил послание мальчику и сказал:
— Тебе придется помочь мне выбраться. Я иду на вокзал и хочу, чтобы ты шел за мной, не приближаясь. Не вступай со мной в разговор — делай вид, что не знаешь меня. Если увидишь, что я благополучно сел в поезд, возвращайся домой и сожги это письмо в печке. Если меня арестуют, брось письмо в почтовый ящик на станции. Понял?
Миша энергично кивнул. Его глаза заблестели от возбуждения — мальчишеское воображение рисовало таинственные приключения. Направляясь к вокзалу, через четверть часа я взглянул через плечо. На противоположной стороне улицы, примерно в квартале позади себя, заметил маленькую фигурку Миши. Он в точности следовал моим инструкциям.
Надежда на то, что я сяду в поезд незамеченным, улетучилась, когда на вокзале меня остановил патруль из трех человек. Один из солдат спросил, кто я и куда направляюсь. В ответ я сказал, что являюсь матросом, возвращающимся к месту службы на Балтфлоте, и что фамилия моя — Волков. Когда же от меня потребовали предъявить документы, я смог лишь предложить затасканную отговорку, что потерял их. Солдат сказал, что вынужден задержать меня и доставить к комиссару. Я попытался оторваться от патруля, но два солдата быстро схватили меня за руки, а третий для пущей убедительности двинул прикладом ружья по спине.
В моем новом окружении не было ничего, что согрело бы сердце специалиста в пенологии. Меня привели в тюрьму и поместили в камеру с восемью другими заключенными. Мы спали на скользком каменном полу и пользовались открытой сточной трубой в углу туалета.
Дважды меня вызывали на допрос к комиссару. У того была дурная привычка поигрывать револьвером, когда задает вопросы, но я оба раза говорил одно и то же. Меня не оставляла уверенность в безопасности своего положения, пока комиссар верит, что я не лгу, а также я знал, что из-за всеобщей неразберихи у него нет возможности проверить правдивость моих показаний.
На четвертый день утром, после того как я провел беспокойную ночь, размышляя о плане действий, к двери подошел охранник и позвал:
— Волков! Вас хочет видеть комиссар. Возьмите с собой вещи!
Упоминание о вещах означало, что решение по моему делу уже принято. Когда солдат привел меня в кабинет, я увидел комиссара, стоявшего за столом. В центре кабинета возвышалась мрачная фигура в морской форме: на поясе у человека висел пистолет, из-под бескозырки выбивались завитки волос. На звук хлопнувшей двери матрос резко обернулся: это был Игорь. Прежде чем я мог собраться с мыслями, послышался его пронзительный крик:
— Это он! О чем вы думаете, когда держите в тюрьме красных матросов? — Он посмотрел в мою сторону: — Ты больший дурень, чем я ожидал! Почему ты не сказал, что должен быть в Кронштадте?
Я понял намек и произнес неровным голосом:
— Я говорил товарищу комиссару, что должен быть на месте службы, но он не поверил мне…
— Э-э! Так вы знали, что это красный матрос? — Игорь понизил голос до зловещего шепота и сделал шаг в направлении комиссара. — Вы знали, что ему нужно вернуться на службу, и все же не отпускали его? Это что, саботаж? Что вы замышляете против Красного флота?
Комиссар запаниковал.
— Нет-нет, товарищ, — затараторил он, запинаясь, — товарища матроса задержали по подозрению…
— К черту подозрения! — возмущенно продолжал Игорь, еще более повышая голос. — Я хочу привести сюда отряд красных матросов и разнести вдребезги эту мышиную нору кирпич за кирпичом! Товарищ Троцкий узнает обо всем этом! Матроса я беру с собой, но еще вернусь! Дайте мне лист бумаги!
Игорь склонился над столом и размашисто написал: «Получен один красный матрос, которого Совет держал в заключении четверо суток. Александр Зайцев. Политкомиссар».
Он бросил расписку на стол и, давая понять, что инцидент исчерпан, спросил:
— Когда следующий поезд на Петроград?
— Через тридцать минут, товарищ, — ответил комиссар, у которого тряслись руки. — Я сам провожу вас, — добавил он заискивающе.
В течение 15–20 минут Игорь, комиссар и я ходили по платформе, ожидая поезда. Говорил больше всех комиссар, стремившийся убедить Игоря в своей лояльности. Казалось, это не производило на Игоря никакого впечатления, он слушал объяснения комиссара в абсолютном молчании. Когда мы наконец сели в поезд, комиссар помахал нам рукой на прощание с нескрываемым облегчением.
В Петрограде Игорь привел меня в дом, где уже более недели скрывались не менее десятка гардемаринов. Они не принимали особых мер предосторожности, но старались не привлекать к себе внимания властей. Ни один из них не собирался подчиниться декрету Советов о регистрации, что с точки зрения коммунистов было противозаконно.
В этом доме мы вели необыкновенно простой образ жизни. Ни у одного из нас не было своей комнаты или кровати, каждый приходил и уходил по своему усмотрению, но, если возвращался с какой-нибудь едой, куревом или бутылкой вина, все приглашались на пиршество. Вечерами мы играли в карты или беседовали, стремясь найти ответ на постоянно мучивший нас вопрос: что делать дальше?
До нас доходили противоречивые слухи. Поговаривали, будто где-то на юге формировалась антибольшевистская армия, но точными сведениями об этом мы не располагали. Шепотом передавали друг другу вести о высадке в Архангельске британских и французских войск, намеревавшихся развернуть наступление против Советов. На границе сосредоточилась обученная немцами финская армия, готовая совершить рейд на Петроград.
Мы не знали, каким слухам верить и что предпринять. Возможно, наша доверчивость подверглась за год слишком тяжелым испытаниям, а общая сумятица подорвала нашу способность к действию. Мы нуждались в толчке, способном вывести нас из состояния пассивного ожидания. В знойный, душный день я неожиданно для себя почувствовал решимость.
Я бродил по улицам города без всякой цели. Уже несколько вечеров Чека производила массовые аресты, люди, попадавшиеся мне навстречу, выглядели настороженными и загнанными. Когда я проходил по Троицкому мосту, мое внимание привлекла вереница людей, прислонившихся к перилам и пристально смотревших на Петропавловскую крепость. Заинтересовавшись, я подошел к ним.
В нескольких сотнях футов от моста к старой крепостной пристани были пришвартованы борт о борт две большие деревянные баржи. Одна из них была пуста, другая — наполовину заполнена людьми. Пока я недоумевал, что это за люди, за крепостными стенами собралась толпа и стала спускаться к пристани. На расстоянии различить голоса и лица было невозможно, но смысл происходящего стал очевиден.
Отряд матросов, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками, гнал к баржам толпу численностью примерно сто человек. Судя по одежде, большинство из пленников были армейскими офицерами. Объяснений не требовалось: это были люди, арестованные в ходе последних рейдов чекистов.
В моем сознании промелькнули все самые мрачные картины. В этот миг я отказывался верить, что передо мною живые человеческие существа. Затем меня захлестнуло чувство беспредельного отвращения. Я понимал людей, которых безжалостно гонят неизвестно куда. Я понимал, кем они были, — я был одним из них.