Первыми обнаружили ограбление мышевидные грызуны: им стало нечего есть, после того как прошли белки. Сначала семейными кланами, а потом и целыми стаями пустились они на поиски еды. А за ними вслед — совы, некоторые из молодых соболей, даже енотовидная собака.
Пустела Моховая падь. Тревожно и неуютно становилось кругом. Сильные охотились за слабыми, слабые старались искуснее прятаться.
ПОСЛЕДНИЙ ПИР
Еще во второй половине лета появились первые вестники осени — усыхающие былинки трав, сухие листья на кустарниках и деревьях. В августе прекратилось пение птиц. Немногие птичьи голоса, которые теперь оглашали лес, звучали прозаически и односложно: либо «чирик-чирик» — это значит, что поблизости пасется выводок синиц и они переговариваются между собой, либо «тень-тень» — это поползни. А иногда в сумерки услышишь грустное, как стон: «Сплю-у, сплю-у…» Это сыч тоскует в одиночестве и кого-то зовет.
В конце сентября за каких-нибудь три-четыре дня лес на глазах переоделся в новый наряд. Сначала к зеленому стали примешиваться красные и бордовые пятна — это багульник и клены. Потом появились бледно-желто-зеленые мазки рябины и осины. А вскоре заполыхали тепло-оранжевой пестротой сразу все лиственные деревья. И ни одного холодного тона или оттенка! Стояла солнечная, сухая погода, и казалось, будто солнце плавилось с утра до вечера в лесной пестряди.
Меняли расцветку своей одежды и пернатые и четвероногие жители леса. У рябчика желтело оперение, в нем появлялось все больше белых крапинок, у изюбра, кабарги и кабанов белели пах и подбрюшники, блекла желтизна по бокам и на спине.
Во второй половине сентября начался листопад. В лесу стоял таинственный шелест, кроны деревьев с каждым днем все заметнее редели, становились прозрачными. Но вот подул ветер, и лес почти совсем оголился. Сразу исчезли насекомые — бабочки, жучки, гусеницы, пауки. Некоторое время ночной лес еще полнился дружным хором сверчков, но с наступлением осенних утренников прекратились и их однообразные песни. Вслед за ними исчезли и насекомоядные птицы, которые зимуют в теплых краях. Остались те, кто зимует дома: поползни, синицы, дятлы, совы, рябчики, кедровки. На Дальнем Востоке эти птицы почти не поют, даже летом. Суровые условия несомненно накладывают свою печать на характеры здешних лесных обитателей. Голос рябчика, этой крупной лесной птицы, похож на голос малюсенькой синицы, но только он тише и слабее, как у новорожденного цыпленка. Дятлы чаще молчат, а если и издают крик, зычный, звонкий, то лишь в минуту опасности. Смотрите, мол, враг! Голос совы вообще похож на мяуканье кошки, и подает она его очень редко.
Стали особенно заметны лесные ягоды — рябина, лимонник, шиповник, красная смородина, боярышник, калина, дальневосточный барбарис. Пока созревали — маскировались под зелень листвы, но вот листва пожелтела, а плоды вдруг так яростно закраснели, что увидишь их в лесной чаще за добрую сотню метров.
А черемуха, дикий виноград, амурский бархат, аралия маньчжурская, элеутерококк избрали для своих ягод черный цвет. На фоне желтой пестроты лесов эти ягоды тоже видны издалека.
В двадцатых числах сентября в хрустально-прозрачных струях речки стали мелькать какие-то почти черные крупные рыбы в темно-бордовых поперечных полосах, иные (это были самцы) с хищно загнутыми и выдвинутыми вперед зубами, похожими на птичьи когти. Рыбы упорно стремились против течения, шли по самому фарватеру, бились на перекатах. Перед ними разбегались по заливам и ямам хариусы и чебачки, гольяны и даже ленки и таймени. Это было нашествие существ воинственных и бесстрашных, сильных и жестоких к тем, кто становится на их пути. В Амуре и Уссури разбегается вся рыба, даже крупная, когда бывает рунный ход лосося! Это были первые и самые сильные гонцы осенней нерестовой кеты. В одной из головных стай мчались рядом, иногда перегоняя друг друга, Зубач и Беззубка. Он — побольше, пошире, она — поменьше, поуже.
Четыре года назад они родились чуть выше устья Барсучьего ключа, в одной из ям Моховки, в нерестовом галечном бугре. Они ушли отсюда трехмесячными мальками величиной с мизинец. Где только не побывали они за эти четыре года! «Скатившись» вниз по течению Моховки до Голубой реки, они потом попали в Амур, проплыли по нему почти тысячу километров и в конце концов очутились в Татарском проливе, отделяющем остров Сахалин от материка.
Дальше их путь лежал через Японское море, пролив Лаперуза, Охотское море, наконец, через проливы южной части Курильской гряды, ведущие в Тихий океан. Здесь, на бесконечном просторе, где было вволю любой пищи, они росли и развивались. За это время они побывали у восточных берегов Японии, потом, следуя по могучей океанской реке — теплому течению Куро-Сиво, пересекли в восточном направлении Тихий океан, кормились у западных берегов Канады. Но пришел срок, нужно было плыть домой. Океанское течение принесло их к проливам Северных Курил, потом в Охотское море, а уж местное круговое течение доставило их снова в Татарский пролив к устью Амура.
Начинался последний и самый трудный переход в их жизни — против течения. Нужно было пройти почти полторы тысячи километров до родного дома, отыскать его где-то среди сотен рек и речушек, впадающих в Амур.
Войдя в пресные воды, рыбы вовсе перестали питаться. Почему? Чтобы легче было идти? А за счет чего восстанавливать силы? Ведь впереди месяц пути, напряженнейшего труда, безостановочного движения. И тут напрашиваемся мысль: а не для того ли, чтобы сохранить в чистоте какой-то тончайший и совершеннейший химический анализатор, который позволяет лососю найти среди миллионов струй «ниточку», неповторимую в своем химическом составе, ту самую «нить Ариадны», которая приведет его безошибочно к родному дому? Ведь при переваривании пищи в организме будет происходить изменение его химизма, усложнится процесс отщепления «своей» ниточки.
Чтобы хватило сил дойти без пищи до родного дома, кета заранее, перед последней дорогой, накопила достаточный запас жира и белка. На конечном пункте у нее почти вовсе не остается жира, а белка — всего лишь одна восьмая часть первоначальных запасов, ровно столько, чтобы не умереть от истощения до окончания нереста.
Зубач и Беззубка, как и их собратья, входили в устье Амура красавцами, с чешуей, будто отлитой из чистейшего серебра. Сейчас на них страшно было смотреть: они почернели, словно обуглились, их сплющенные корпусы (а когда-то он был, особенно у Беззубки, совершенно круглым) перепоясали в шесть рядов багрово-кровавые полосы, которые почему-то называются «брачным нарядом». Уж какой там брачный наряд!
К устью Барсучьего ключа из трех тысяч рыб, родившихся здесь, вернулось только полдюжины пар. Остальные погибли в пути или попали в сети рыбаков.
Беззубка, орудуя носом, боками и хвостом, стала готовить грядку: разгребла галечник, выкопала траншею около двух метров длины и до двадцати сантиметров глубины почти на том же самом месте, где был нерестовый бугор, из которого она сама вышла четыре года назад. Зубач тем временем крутился рядом. Он не принимал участия в работе, хотя и не стоял без дела — отгонял себе подобных от грядки. Наконец Беззубка опустилась на дно траншеи, и под ней мгновенно появилась горка оранжевых зерен. В ту же секунду Зубач оказался рядом. Мутно-белое облачко возникло над зернами, окутало их. Беззубка тотчас же принялась заваливать икринки крупным галечником. Тем временем Зубач отгонял роившихся вокруг хариусов и чебачков, их ватаги носились рядом, готовые сожрать посев — зернистую икру.
Так продолжалось несколько дней. На том месте, где была раскопана грядка, теперь вырос длинный галечный бугор высотой до трети метра. Сами рыбы имели теперь ужасный вид — израненные, тощие, черные. Им осталось жить совсем недолго, но до самой последней своей минуты они не уйдут от бугра. Тут и умрут.
Но почему именно бугор? В чем его секрет? Люди давно задумывались над этой загадкой, пытались механически воспроизвести его и вырастить в нем мальков лосося. Икра погибала. И только сравнительно недавно, примерно треть века назад, удалось разгадать тайну нерестового бугра. В нем все удивительно целесообразно и рационально. Три условия необходимы для этого подводного инкубатора. Во-первых, у «изголовья» бугра должен быть родничок. Во-вторых, дно должно быть галечным. И, в третьих, вода не должна промерзать. Нарушение любого из этих условий ведет к гибели икры. Зачем родничок? Чтобы икру все время обмывала чистая вода без каких бы то ни было механических примесей. Любые осадки на икринке вызовут ее гибель. Зачем галечник? Чтобы укрыть икру от хищников и чтобы защитить ее от солнечных лучей, иначе икра «засветится» и погибнет. В галечнике образуются лабиринты пустот. Они будут «детским садом» для будущих мальков. В первые же дни мальки, израсходовав пищевые ресурсы «желточного мешочка» икринки, как бы «пришитой» к животу, должны, выходить из дома на поиски пищи. В это время они совсем еще беспомощны, а кругом враги. В лабиринтах же мальки могут укрыться в случае опасности.
И еще одна удивительная «придумка» природы. Из бугра весной выйдет около трех тысяч мальков. Три тысячи голодных ртов! Пусть они совсем малюсенькие, им требуются мизерные крохи, но ведь их три тысячи! Где же брать еду? Но присмотритесь внимательнее: рядом с бугром лежат трех-четырехкилограммовые тушки размытых водой рыбин. Это сами сеятели подводного поля. Они позаботились не только о рождении потомства, но и о его пропитании, принесли себя в жертву детям. Вот почему они не вернулись в вольные просторы океана, где для них есть все — и пища, и тепло. Да и усилий особых не потребовалось бы — течение само унесет тебя. Но родительский долг превыше собственного благополучия — так у всего живого.
Приход в Моховку нерестовой кеты был сигналом для четвероногих и пернатых хищников Моховой пади. Первыми обнаружили кету выдра Ласа, норка Свира, орланы и коршуны. Ласа хорошо знала этих пришельцев, с их появлением она переставала испытывать недостаток в пище. Обычно она ловила только самок: их икра — лакомство для выдры. Но поймать их не так уж просто. На предпоследнем этапе пути, в Охотском море, лососей непрерывно преследовали н