Но работа курибана — сезонная, она только во время рыбной путины, В зимнее время Фома пристрастился к охоте. В двадцать лет он уже имел отличную собачью упряжку. Не было, кажется, на Лавовом плато уголка, в который бы не заглянул он. К концу каждого охотничьего сезона он возвращался домой с полным мешком пушнины — мехов белки, соболя, выдры, росомахи. Заячью шкурку он даже не считал за мех. Охотничья слава его гремела на всю область — редко еще кто добывал за зиму столько пушнины.
Потом пришло время, когда потребовался хороший проводник — в середине тридцатых годов началось изучение вулканов Камчатки, одновременно геологи приступили к поискам нефти, о выходах которой было давно известно. И пошли изыскатели на поклон к Фоме Подкорытову. Тот знал себе цену и, как говорят, «совесть прятал в платочек», запрашивал сумму вполне приличествующую для своего авторитета. Особенно в зимнее время, когда на экспедицию работала и его собачья упряжка.
Но все это — в прошлом. Сейчас Фоме уже под шестьдесят, вулканологи и геологи больше не нуждаются в опытных проводниках, сами хорошо изучили местность на своих маршрутах, и опрос на Фому Подкорытова прекратился. Слава его осталась в прошлом, за исключением разве одного — собачьей упряжки, не знающей себе равной во всей округе. Но это уже чисто спортивная слава, она не дает денег.
А собачки у него действительно на подбор. Как уже сказано, все они имеют одну масть — белую. И экстерьера одного — чистопородные лайки одной отцовской линии. Сам лично вывел эту породу Фома Подкорытов.
Было это так. Лет пятнадцать назад охотился он на соболя в восточных отрогах Валагинского хребта. С ним была отличная, воспитанная им самим охотничья лайка Дамка. Она была щенная, и Фома приберегал ее. Но на этот раз, как назло, взял с собой, потому что накануне нашел след соболя, а для Дамки распутать его — пустяшное дело. След завел их довольно далеко от землянки, прошел по острию гребня одного из отрогов, дальше, на плоскогорье, еще километра три, потом скрылся в дупле старой кривой березы.
Пока Фома обметывал сетку вокруг березы и выгонял из дупла соболя, погода резко стала меняться — запуржило, подул порывистый шквальный ветер. Соболя все-таки удалось поймать, но когда пошли в обратный путь, видимости не стало никакой. Фома пустил Дамку вперед, уверенный, что она выведет его. И вот острие гребня. Его длина — метров сто. Они подходили к концу гребня, как вдруг чудовищный порыв ветра ударил слева. Фома успел упасть, — прильнуть к камням, а Дамку ветер подхватил и, как перышко, швырнул в пропасть. Отгоревал охотник и забыл о собаке.
Это случилось в конце февраля. А в конце июня у двора Подкорытова дома объявилась Дамка… Фома ушам своим не поверил, когда услышал знакомый лай у калитки. Кинулся как сумасшедший во двор, распахнул калитку и — вот она, сама Дамка! При появлении Фомы от Дамки прытко отскочил небольшой белый песик — коренастый, дюжий в груди и стати. Больше двухсот километров от села произошла зимняя трагедия, но собаке пробежать это расстояние ничего не стоит.
Значит, Дамка ощенилась на месте или в пути. Но только ли в этом дело? Вот Дамка напрыгалась и радостно наскулилась возле хозяина, начисто облизала ему руки и бороду, и Фома принялся ощупывать ее. Боже мой, на ней кожа да кости. Так и есть — перелом обеих задних ног выше колен!
Сколько же перенесла она страданий и мучений: добывала себе пропитание с поломанными ногами, ощенилась, прокормила, пусть одного, и вернулась домой! Наверняка щенок был не один, значит, остальные погибли. И если этот, белый, выжил, то уж не случайно.
Песика Фома нарек Белканом, скоро приручил его к себе, старательно обучал, пристально наблюдал за его повадками и развитием. И вымахал Белкан богатырского роста, отличного экстерьера, редкостный собачий красавец: весь белый, только пятачок носа да глаза — черные. К осени Белкан не знал себе равных в собачьих сворах, а зимой стал одним из самых сильных в нартовой упряжке. А еще через год Фома сделал его вожаком.
С той поры пошла от Белкана отцовская линия в упряжке Фомы и сделала ее непобедимой в собачьих гонках.
Три года назад, в пятьдесят пять лет, Фома выхлопотал себе вполне приличную пенсию: несколько академиков, знавших его в молодости еще рядовыми геологами, ходатайствовали за него, своего бывшего проводника. Кроме того, подрабатывал и любительской охотой. Надолго не уезжал промышлять, а так, на недельку-две выскакивал на Лавовое плато, к границе Кроноцкого заповедника, легко добывал там и по ту и другую стороны границы положенных по лимиту десять соболей, попутно потихоньку браконьерничал — стрелял диких оленей, горных баранов.
Прошлой осенью хорошо уродились орешки кедрового стланика. Фома Подкорытов быстро сообразил: при его возможностях, если не пожалеть труда (чувство лени ему было неведомо), то можно зашибить хорошие деньги. Еще бы, на соседних рыбокомбинатах, когда туда приходят с моря океанские рыбаки, можно оптом продавать орешки мешками из расчета по пятьдесят копеек стакан. Рыбаки ведь приходят с большими заработками, и в первые дни на берегу, добравшись до земных благ, денег не считают, тем более когда встречают такой экзотический деликатес.
Но орешками занимался не только Фома, а и многие, кто знал кедрачи и мог добраться до них. Скоро в ближайшей округе их оббили, а забираться далеко не каждый мог. Вот и надумал Фома Подкорытов смотаться в самую глухомань Лавового плато, туда, где когда-то промышлял зверя или водил экспедиции и потому хорошо знал места, где много кедрового стланика. Там даже была его охотничья землянка, сооруженная в середине сороковых годов. Возможно, она уцелела, и тогда можно будет с недельку пожить там, набрать орешков, а возможно, и поохотиться, мяса добыть. С собой он прихватил младшего сына, Владика — студента второкурсника Петропавловского пединститута; он приехал на каникулы дамой, скоро должен был вернуться в институт, но отец все-таки уговорил его помочь ему, даже если это грозит небольшим опозданием с каникул — не было, мол, транспорта.
Они выехали из поселка в полдень 11 марта с тем, чтобы к вечеру добраться до знакомых горячих ключей и заночевать возле них.
3. КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ
Около десяти часов утра 12 марта в аэропорт позвонили из облздравотдела и попросили срочно подготовить санитарный самолет к вылету в Быстринский район — один из самых глубинных и труднодоступных в центре камчатского полуострова; там нуждается в неотложной помощи роженица. Акушерка уже выехала на аэродром.
Пилоты прогревали мотор на взлетной полосе, когда в дверце кабины показалась чернявая, курносенькая девчушка в пыжиковой ушанке и явно великоватой по ее плечам меховой куртке, какие носят летчики; огромная санитарная сумка заметно отягощала ее правое плечо.
— Андреевна приехала! — крикнул второй пилот первому. Андреевной пилоты окрестили юную акушерку полгода назад, когда она по окончании фельдшерско-акушерской школы впервые вылетела с ними в один из отдаленных районов.
— Вика Андреевна, — представилась она тогда пилотам с таким солидным видом, будто перед ними была по меньшей мере заслуженный врач РСФСР.
В ответ пилоты хитро перемигнулись, даже не скрывая от нее этого, потом весело рассмеялись.
— Здравствуйте, доктор, — игривым баском приветствовал ее первый пилот, Арсений Житнев.
— Здравствуйте, Андреевна, — в тон ему произнес с армянским акцентом второй пилот, Ашот Мурутян.
Смуглые щеки девушки порозовели, в черных, с камчадальским разрезом, глазах сверкнули сердитые искорки, широкие брови — вороньи крылья — почти сомкнулись на переносье.
— Я прошу называть меня как я сказала — Викой Андреевной, — строго, почти приказным тоном заявила она. Но ее так, и не послушались. Говорят, плетью обуха не перешибешь — величательное «Андреевна» так и прилипло к ней. В конце концов Вика вынуждена была смириться и стать тем, кем являлась на самом деле — простой улыбчивой девчушкой без малейшей претенциозности, очень деловитой, в меру хохотушкой, иногда — остроязыкой пересмешницей.
Пилоты заглушили мотор, когда Вика залезла к ним в кабину.
— Ребята, здравствуйте, — она всегда так приветствовала друзей. — Ну что ж, летим?
— Давай-ка, Андреевна, сначала уточним маршрут полета, — Житнев раскрыл планшет.
Пунктом назначения был поселок оленеводов. Он лежал в долине небольшой речки в среднем ее течении; кругом, горы с отметками до тысячи и больше метров высоты. Речка впадала в реку Камчатку.
— Полетим, как обычно, по долине реки Камчатки, а там свернем в эту долину, — объяснил Жита ев. — Хотя здесь придется лететь не над горами, а по долине, зигзагами, но зато будет вернее, потому что там очень сложная мозаика хребтов и речных долин, можно потерять ориентировку.
И вот самолет в воздухе. Вверху безбрежная голубизна неба, внизу — белизна снега, хаос гор, там и тут видны исполинские конусы вулканов, уперших свои белоснежные шапки, кажется, в самый потолок поднебесья. Над некоторыми из них слегка курится пар. Удивительное это ощущение, быть между небом и землей. Вика не отрывала лица от окна. Позади остались Корякская сопка и Авачинский вулкан — справа, слева — шеренга Ганальских востряков, каменными пиками ощетинившихся по самому острию Срединного хребта, а впереди — широкая и привольная долина реки Камчатки.
Как всегда, когда приходилось пролетать над этими местами, Вика с волнением ждала появления родного села; самолет обычно пролетал над ним.
Вот и сейчас, прилипнув курносым носиком к стеклу окна, она нетерпеливо смотрела вниз — ну когда же оно появится? Ага, вот знакомые квадраты полей, а вон и порядки изб, линии улочек. Она без труда нашла свою избу, даже увидела кого-то во дворе, но разглядеть с высоты, кто там — отец, мать или кто-нибудь из сестренок, — она не смогла.
Вика была коренной камчадалкой, — так здесь называется местная народность, которая давно смешалась с русскими, утратила свой язык, черты быта, но зато сохранила приметы вн