— Теперь на Петропавловск! — крикнул Житнев.
— Горючее! — Мурутян ткнул пальцем в показатель уровня бензина.
Лицо Житнева помрачнело: горючего оставалось примерно на такое же расстояние, какое, по расчетам, отделяло их сейчас от Петропавловска. Конечно, если все пойдет нормально.
А между тем пурга заметно усиливалась, болтанка стала еще большей. Приходилось делать огромные усилия, чтобы держать машину в ровном положении. Кажется, отпусти штурвал и педали, и самолет начнет кувыркаться подобно перышку, подхваченному ветром.
— Ашот, вызови диспетчера.
Когда в наушниках послышалось: «Диспетчер слушает», Житнев спросил:
— Есть ли где-нибудь просветы в районе Центрального хребта?
— Небольшой просвет — между Авачинским вулканом и Корякской сопкой. Как обстановка?
— Дело дрянь, — равнодушно сообщил Житнев. — Горючего мало. Иду вслепую где-то над побережьем Камчатского залива. Визуальности — никакой. Предположительно обойду с востока Кроноцкий полуостров, поднимусь повыше и лягу курсом прямиком на Центральный хребет, в районе Авачинского вулкана. Он виден от вас?
— Виден.
— Вот и хорошо. Сориентируюсь по нему. Только бы перевалить хребет… Прошу не выпускать меня из поля зрения.
Самолет еще Долго кидало туда-сюда. Шли все время слепым полетом — нигде никаких ориентиров. Только муть пурги. Стремительные снежные нити заполняли все видимое пространство. Они двигались как бы волнами. Или это было так на самом деле, или казалось оттого, что самолет все время кидало.
…Наступили сумерки: это был плотный заряд пурги. Когда Житнев попробовал оттянуть на себя штурвал, чтобы поднять самолет повыше, машина вдруг задрожала, будто ее забила жестокая лихорадка. Самолет не шел вверх, хотя на высотомере было 1500 метров. Вибрация была настолько сильной, что на некоторое время у пилотов потемнело в глазах.
— Горючее! — закричал в самое ухо Житнева Мурутян.
Взглянув на циферблат, первый пилот понял: все! Он повернул слегка побледневшее лицо к помощнику, спокойно приказал:
— Ашот, иди к пассажирам.
— Арсений…
— Иди!
— Слушай, Арсений, вместе…
— Товарищ Мурутян, приказываю немедленно покинуть пилотскую кабину!
— Есть, командир, покинуть кабину!
— Диспетчерская, диспетчерская, говорит Житнев, слушайте меня, говорит Житнев, иду на вынужденную посадку, вынужденная посадка, предположительный район — Кроноцкий залив, Кроноцкий залив. Говорит Житнев, иду вынужденную посадку, иду вынужденную. — Житнев говорил ровно, без интонаций, спокойным, негромким голосом.
Машина падала вниз не то чтобы стремительно, она кренилась то на правый, то на левый бок, планируя. Вытягивая шею, Житнев старался заглянуть — что внизу. Справа показалась темная стена. Выруливая почти свободно планирующую машину (мотор в последний раз прочихивался), Житнев пошел вдоль стены. Видел только: она серовато-бурая, острия скал на ней; от них он старался уклониться чуть-чуть влево, но и не оторваться, понимал — обрыв какой-то долины или побережья океана. Повел вдоль него машину, потом увидел снег внизу, и на этом оборвалась нить его памяти.
4. ПОГРЕБЕННЫЕ В СНЕГУ
Появившийся в пассажирской кабине второй пилот увидел непонятную картину: задняя половина ее была занавешена простыней, возле нее по эту сторону сидел Славик, пряча что-то под широкой полой дохи.
— Идем на посадку, пристегнуть пояса! — объявил пилот.
— Тише, рожает, — прошипел на него Славик. Только теперь Ашот обратил внимание на то, что лицо у студента бледное, на дохе следы крови, а тонкие ноздри Славика нервно подрагивают.
— Что с вами?
— Видите? — Славик открыл полу дохи, под ней оказался белый сверток в красных пятнах.
— Что это?
— Ребенок…
В ату секунду из-за занавески высунулась Вика со вторым таким же свертком.
— Возьми…
— Еще будет? — чувство юмора все-таки не покидало Славика.
— Не знаю.
— Господи, хоть бы только не больше двойни! — взмолился Славик. — А то куда же еще я их буду засовывать?
Оторопевший Ашот смотрел на все широко открытыми миндалевыми глазами. Он явно растерялся, столкнувшись со столь необычным случаем в своей летной практике. У него, этого крепко скроенного парня с гордым кавказским профилем лица, был сейчас вид смешной и обескураженный; наконец он взял себя в руки.
— Подсунь их повыше, — велел он Славику, — повыше, повыше. Вот так. — Потом пошарил за его спиной, нашел там ремни и туго опоясал ими талию Славика.
— Теперь сиди спокойно. Идем на вынужденную посадку.
— На вынужденную? — выдохнул студент. — Да как же я с ними. Ой, заберите у меня их, я же их подавлю…
— Сиди спокойно и пошире расставь ноги, упрись в пол, — приказал Ашот. — К вам можно? — крикнул он за занавеску.
— Одну минутку, Ашот, я сейчас.
Вика торопливо укрыла роженицу кухлянкой, стянула резиновые перчатки, вышла из-за простыни. Вид у нее был возбужденный, глаза поблескивали, щеки зарумянились.
— Ох, вот счастье-то, — возбужденно говорила она. — Хоть и трудно было, но ты понимаешь, Ашот, все обошлось благополучно. Кажется, идем на посадку? Понимаешь, Ашот, когда началась сильная вибрация самолета, тут она и…
Ашот не дал ей договорить.
— Вика (Мурутян редко называл ее по имени), только не пугайся, идем на вынужденную посадку.
— Почему? — она как-то вся замерла.
— Горючее на исходе.
— Боже, это же ужасно. — Вика зажала бледнеющие щеки смуглыми по-детски маленькими своими ладошками. — А где садимся?
— Пока неизвестно. По-видимому, где-то у побережья Тихого океана, — объяснил Ашот, пристегивая носилки с роженицей. — Ты тоже, да побыстрей, кажется, мотор сейчас заглохнет, — скороговоркой бросил он. — Судя по всему, Кроноцкий вулкан обогнули, а это самое опасное место.
Едва оба они пристегнулись ремнями, как мотор несколько раз чихнул и замолк, наступила страшная тишина. Только свист ветра и летящей машины доносился снаружи. Вика сразу стала мертвенно-бледной, она вся обвисла на пристяжном ремне.
— Ой, ой, — стонала она.
— Ничего, Викочка, ничего, милая, — успокаивал ее Ашот, — Житнев опытный летчик, это у него уже не первая вынужденная… — Голос Мурутяна немного дрожал. Он оборвался на полуслове — неожиданный удар кинул всех к стенке фюзеляжа, ужасный треск и звон заглушили вопль Вики. И самолет замер, круто накренившись вправо. Наступила тишина, тишина до звона в ушах. Необычное состояние неподвижности привело всех на минуту в оцепенение. В кабине стало мрачно, как в поздние сумерки.
Первым пришел в себя Ашот.
— Живы? — с деланным спокойствием произнес он.
Мгновенно отстегнув пояс, он кинулся к двери пилотской кабины. Рывок, другой — дверь не открывается.
— Что за чертовщина, почему он закрылся? — Ашот стал барабанить в дверь куланами. — Арсений, открой!
В ответ — тишина.
— Арсений, ты слышишь меня? Открой же!
И снова никакого ответа.
— Что такое, неужели?.. — Ашот помрачнел, постоял в раздумье. — Надо снаружи!
Он кинулся к наружной двери, нервным рывком отворил ее. Белая туча снежного вихря хлынула в пассажирскую кабину, закружила по ней. Стремянка не потребовалась — самолет брюхом лежал на снегу. Ашот выпрыгнул и по пояс оказался в рыхлом, как пух, сугробе.
— Закрой дверь, — крикнул он Вике, — а когда постучусь, откроешь.
Он очутился в объятиях невообразимой круговерти пурги, ни с чем не сравнимой мартовской камчатской пурги.
Было около пяти часов, а казалось, что уже наступила ночь. Видимости вокруг — никакой, весь воздух — белесоватая кутерьма. Ашот буквально выгребался и тонул в снегу, добираясь до нижней плоскости левого крыла, долго залезал на нее, потому что под ногами не было никакой опоры. Шагнул к пилотской кабине, и сердце его замерло: кабина справа смята, оба правые крыла начисто сломаны, за ними темнеет отвесная каменная стена.
Ашот стер рукавом снег со стекла кабины, заглянул внутрь. Холод подступил к горлу: Житнев как сидел в своем левом кресле во время полета, уперев ногами в педали, так и остался в нем. Только руки безжизненно повисли по бокам кресла да голова неестественно откинута назад. А по правой стороне бледного лица бежит и нарастает по краям вишневыми натеками струйка крови. Она уже угасает, но, видно, текла сильно из широкой косой рассеянны на лбу выше правой брови. Кровь залепила глаз, расползлась по щеке, по губам и дальше — по подбородку и шее — уходила под меховой воротник куртки. Но даже в этой безжизненной позе, или, может быть, благодаря нее, особенно ярко вырисовывалось сейчас молодое продолговатое русое лицо, успокоенное и мужественное.
— Ах, Арсюша, Арсюша… — с горечью прошептал Ашот, разглядывая дорогое и близкое лицо командира и друга, и тяжко вздохнул.
Он долго и пристально прослеживал жилки на его виске, вену на шее — не пульсируют ли? И вдруг все-таки уловил — вена пульсирует, чуть-чуть.
«Что же предпринять? — лихорадочно соображал пилот. — Как попасть к нему?»
Он детально осмотрел кабину, обратил внимание, что кресло второго пилота, его, Ашотово, погнуто и сдвинуто к левому сиденью.
Это была его смерть; глубокая вмятина зияла в боковой правой стенке, блок радиоаппаратуры, вмонтированный позади кресла в углу, переломан посредине, перегородка и дверь, разделяющая пилотскую и пассажирскую кабины, перекошена.
«Неужели заклинило дверь? — Ашоту до тошноты стало не по себе. — Что же предпринять, где выход?!»
Сначала возникла мысль разбить «фонарь» — смотровое стекло, но, подумав, он понял, что из пилотской кабины будет еще труднее открыть дверь, чем из пассажирской, тем более что весь инструмент находится в стабилизаторе самолета.
И еще: Житнев сейчас укрыт от ветра и снега. Тепло еще не остывшего мотора сопревает его.
Ашот расторопно добрался до дверц пассажирской кабины, попросил подать стремянку и кашкой взобрался в самолет. К этому времени Вика уложила новорожденных к ма