— Давно понимаю. Врожденная ущербность.
— Она самая.
— Ну и валяй. Давай хоть примерно уточним, когда вернешься?
— Будем ориентироваться на трое суток. А там покажет дело.
— Когда сообщить в институт, что ты уехал?
— Обязательно сегодня же на вечернем сеансе. Ну, Игорек, давай лапу. Погодка-то!.. Эх и промчусь!
Они крепко пожали руки друг другу.
— Куропаток и орешек не забудь.
— Оленя привезу! — лихо пообещал Колодяжный, вылезая из землянки и загораживая свет в дверном проеме.
Игорь последовал за другом и долго наблюдал, как собачья упряжка резво понеслась с места, подняв снежный вихрь. Он провожал взглядом нарту с согнувшимся на ней седоком до тех пор, пока она не скрылась за поворотом реки. На ослепительной белизне нетронутого мартовского снега осталась лишь темная бороздка полозьев нарты и собачьих ног…
Через час, примерно, упряжка достигла развилка: здесь сходились сразу три русла — два с севера и северо-запада и одно с юга. Колодяжный остановил собак, чтобы решить, по какому руслу ехать. В южном он бывал много раз, туда же накануне ушла упряжка, которую Колодяжный пытался догнать. Неоднократно бывал он и в крайнем, северном. Поэтому решил направиться по центральному притоку, уходящему на северо-запад, в сторону Валагинского хребта. К тому же берега здесь были более пологими, почти безлесными, поэтому, при необходимости, можно было легко подняться на увал и оттуда осматривать окрестности.
— Кучум, тах, тах!
Пес рванул лямку, и свора с места помчалась во всю прыть. Позади уже осталось километров десять, собачки заметно притомились и вскоре побежали легкой рысцой. Колодяжный уже присматривал удобное место для отдыха, как вдруг услышал два далеких еле уловимых выстрела оправа. Такое не часто бывает в этом безлюдном краю.
Колодяжный с ходу затормозил упряжку, сорвал с головы шлем, чтобы лучше слышать. Он долго вслушивался, затаив дыхание. Наконец, еще один выстрел.
Выбрав наиболее пологую часть склона, Никита погнал упряжку на левобережный увал. Потребовалось почти полчаса, пока он достиг вершины бугра. Перед Колодяжным теперь открылись широчайшие просторы плато, изъеденного мозаикой долин, испятнанного темными островами кедрового стланика и березняка. Приложив к глазам бинокль, он стал обшаривать взглядом каждый клочок плато.
Прямо на горбине увала, километрах в трех — собачья упряжка, она стоит на месте, рядом — человек. Он нагнулся, чем-то занят рядом с нартой.
Не раздумывая, Колодяжный погнал упряжку вперед. Уже за полкилометра он разглядел, что человек разделывает оленя, видны рога. И вот он рядом с неизвестным. Действительно, на окровавленном снегу лежала распластанная и почти разделанная оленья туша. Никита с ходу остановил собачек, воткнул остол в снег между полозьями.
— Здравствуйте! — громко сказал он.
— Здравствуйте.
Незнакомец выпрямился, повернул лицо в сторону подъехавшего.
— Андрей Гаврилович!.. — Колодяжный сбросил черные очки, соскочил с нарт. — Какими судьбами?!
— Тю! Зятек! Никита!
— Он самый.
— Скажи на милость! Вот так и встречаемся мы с тобой все время! На дорогах.
— А почему вы здесь?
— Трагедия, Никита. Дочку ищу.
— Вику?
— А то кого же. Самолет где-то упал. Она была на нем. Вся область ищет.
— Так это тот самый, санитарный?..
— А какой же.
— Так и я ищу…
— Значит, вместе будем искать. А на оленя не гляди. Волки загнали. Увидел, и за ними. Не успели задавить. Поранили сильно. Пришлось пристрелить. Вот и разделываю.
— Но как вы здесь появились?
— А через Валагинский хребет перевалил. Пошел прямиком от Мильково на восток, выбрал удобный перевал. Сообщали, что самолет потерялся где-то в сторону Тихого океана.
Колодяжного, Вику и ее отца — Андрея Гавриловича — связывали события, о которых следует рассказать.
Это случилось три года назад, тоже в марте. Никита Колодяжный ехал на своей упряжке из села Ключи, что в низовьях реки Камчатки, в Петропавловск.
Под вечер третьих суток, когда он был уже в Ганальской тундре на пути к селу Малка, загудели «востряки» — частокол могучих скал-останцев, шеренгой острых пик вставших по самой вершине Ганальского хребта.
Ганальская тундра… Смотри, путник, в оба, если даже небо ясное, нестерпимо голубое, а над заснеженными просторами властвует тишина! Обманчивым бывает этот первозданный покой. Вон, на востоке, поднялся к синему поднебесью могучий скалистый хребет, увенчанный по гребню длинной шеренгой натуральных каменных пик, кажущихся колоннадой огромных обелисков.
Это и есть Ганальские востряки.
А на противоположной стороне долины, на западе, хаотическая цепь заснеженных вершин Срединного Камчатского хребта…
Ганальская тундра — гигантский лоток, начинающийся на юге у села Начики и незаметной покатью спускающийся на северо-восток по широкой долине реки Камчатки до Тихого океана. В этой исполинской трубе, зажатой между двумя хребтами, бывают едва ли не самые жестокие пурги на Камчатке.
Ганальский хребет крутой стеной отгораживает равнинную тундру — долину реки Камчатки с востока.
Шум возник как-то сразу, в одну минуту, грозный, уходящий к небу и спускающийся на равнину тундры, будто сотни паровозов появились откуда-то внезапно, и вот уже приближаются, тяжело дыша и посвистывая на всех парах.
Никита знал из рассказов бывалых камчадалов об этом удивительном явлении природы: хребет как бы предупреждает о приближении свирепой мартовской пурги.
И пурга не заставила долго ждать себя — через хребет перевалила мрачная волна клубящихся снежных туч, вмиг застлала небо и саму тундру. Сразу стало темно, как в поздние сумерки. Дорога на виду исчезла, ее переметало и засыпало сверху снегом. И вот наступил момент, когда от нее не осталось никаких признаков.
Решение одно: остановиться, чтобы окончательно не сбиться с пути. Колодяжному не впервой приходилось бывать в подобных переплетах, и он недолго ломал голову над тем, что делать. Отвязав собачек, он вытащил из-под сиденья лопату и вырыл широкий окоп в снегу более чем метровой толщины. Вбил в землю металлические колышки и поставил палатку, свой дорожный дом, с которым никогда не расставался. Потом отрыл окоп для нарты и собачек, бросил каждой по одной юколе — сушеной горбуше. Забравшись в палатку, разжег примус, поставил чайник со снегом, открыл фартук в палатке для выхода керосиновых газов.
По тому, как все сильнее провисало полотно палатки, можно было судить о том, что снег окончательно засыпает ее. Несколько раз стряхивал Колодяжныйенег с марлевого окна-фартука, пока сготовил себе чай и выключил примус. Потом включил электрический фонарик и читал до тех пор, пока сон не сморил его. Часы показывали десять вечера.
Его разбудил далекий собачий лай. Никита сразу сообразил, что пурга прекратилась. С трудом откопавшись, он высунулся из палатки и был ослеплен солнечным светом: сияющий его шар только что оторвался от Ганальского хребта. Собачки, ночевавшие под снегом, уже повылезали из своих берлог и теперь мирно сидели, обернувшись к солнцу, и время от времени полаивали. По его расчетам, до Малков оставалось километров двадцать, и он решил не готовить завтрак. Быстро откопал нарту, свернул палатку и стал запрягать собачек, как вдруг услышал собачий лай далеко позади. Там километрах в двух тоже кто-то ночевал под снегом: маячили две человеческие фигуры, занятые тем же, чем и он, убирали палатку.
Колодяжный не стал ожидать их, погнал свою упряжку по снежной целине вдоль вешек, указывающих дорогу.
Не проехал он и получаса, как вдруг прямо за спиной услышал собачий хрип. Оглянулся, а позади рукой подать собачья упряжка. «Черта с два обставишь меня», — подумал Колодяжный и ошалело гикнул на собак. Кучум, наверное, по интонации голоса хозяина понял, что случилось нечто неладное. Он зверски оглянулся на свору, что-то рыкнул ей, и только снежный вихрь заклубился за нартой. Колодяжный сразу оторвался на сотню метров от задней упряжки.
В Малке он не остановился, пронесся чертом по главной улице села и скоро скрылся в тундре. Километрах в пяти от Малки осадил собачек, перевел их на мелкую рысь, то и дело оглядываясь назад, не бежит ли следом соперник. Постепенно забылся, занятый своими мыслями. Вдруг увидел, собачки забеспокоились, оглянулся’ а он вот, на «хвосте». На успел Никита что-либо сообразить, как соперник вихрем промчался рядом, оставив за собой лишь клубы снежной пыли. Только и успел заметить вулканолог, что в нарте сидело двое: впереди крупная фигура, позади — подросток. Оба в малицах — оленьих дошках с капюшонами.
Напрасно гнал своих усталых собачек Колодяжный, соперник умчался от него как от «стоящего».
До самых Начик, села, от которого до Петропавловска оставался один дневной перегон, не мог успокоиться Никита от такого посрамления. Кто же был тот каюр, который так лихо обставил Никиту?
Во время обгона он запомнил собак. При въезде в Начики Колодяжный сразу обнаружил их в одном из дворов. Остановил упряжку, зашел в дом. Здесь уже шумело застолье. Ввалившийся в комнату заснеженный бородач произвел на всех впечатление взорвавшейся бомбы, до того напористым был его вид.
— Извиняюсь за вторжение в честную компанию, — загремел его голос, — мне хозяина упряжки, что стоит во дворе.
— Ну, я хозяин, — немного оробело произнес крепко скроенный камчадал с широкими черными бровями и обветренным мужественным квадратным лицом. Взгляд его черных больших глаз вопросительно уставился в лицо бородача.
— Вы, конечно, извините меня, я вулканолог, — Никита назвал себя. — Просто из чисто спортивного интереса зашел. Это вы так лихо обставили меня сегодня в тундре?
За столом дружно рассмеялись. Помедлив с ответом, камчадал хитровато улыбнулся, сказал неопределенно:
— А я нескольких обставил. Вот не знаю только, которая упряжка ваша.
— Та, что чуть поперед вашей кочевала под снегом.
— A-а, вот оно что! — воскликнул камчадал. — Это тот, которого я попервам не мог догнать? Ясно дело. У вас отличный вожак. Хорошие собачки.