Внутри что-то тревожно сжималось. Что мне делать, если он решит в очередной раз причинить мне боль? В этом больше не было необходимости, как мне казалось. Я думала, мы действительно стали ближе.
Кай вернулся, и конечно же с камерой в руках. С явной демонстративностью он поставил ее на стол и выложил рядом мятую пачку сигарет. Господи, стоило бы догадаться. На свет божий снова нужно вытащить очередной миллиграмм девичьей души.
— А теперь что ты хочешь услышать? — чужим ломким голосом поинтересовалась я. — Я уже все рассказала.
Кай быстро затянулся и взялся за свой проклятый аппарат. Он отодвинулся подальше, отрегулировал объектив… Это уже не в первый раз воспринималось как прицел оружия на коже. Я недвижно сидела, глядя в сторону. Мы когда-нибудь сможем существовать без камеры? Или это единственное, что имеет смысл в нашем союзе?
Что за чушь… Это не союз. И не симбиоз. У него особая форма паразитизма. Фотосессии сосут твою кровь. Твою душу, личность. Ты не стала сильнее и лучше. Тебя разобрали на составные части. Каково тебе жить в собственных фрагментах? Ты соберешь себя заново, когда он прекратит?
А он прекратит?
Кай снова посмотрел на меня поверх объектива, продолжая пускать дым в мою сторону. Я занервничала и начала говорить сама:
— Тебе делать больше нечего? Мог бы прибрать в комнате. Ты начинаешь повторяться. Все это уже было.
— Помолчи, — буркнул он и выпустил очередную струйку дыма мне в лицо.
— Не понимаю! — Я с яростью уставилась на него, чувствуя, как щиплет глаза.
— По-моему, ты собираешься расплакаться, — со злорадной усмешкой констатировал Кай.
— В лицо не дыми, — процедила я. — Это из-за твоих дурацких сигарет!
— Замечательный предлог, который скроет истинную причину твоих слез. Плачь, Марина. Как будто из-за дыма…
— Чего ты добиваешься? — ошеломленно спросила я. — Ты и так получаешь что хочешь. Я не оказываю тебе сопротивления… ни в чем.
В глазах-льдинках вдруг возникла мысль, которую мне удалось прочитать. Он хотел, чтобы я сопротивлялась. Затем он сказал это вслух.
— Помнишь твой рассказ про мальчика в бассейне?
— И что?
— Как он давил на тебя, а ты не смела уплыть. Уходила под воду. Подчинялась ему. Как мне сейчас. Если я тебя раздавлю окончательно… ты будешь счастлива?
Эти фразы выпадали из того язвительного, снисходительного тона, с которого он начал утро. Он спрашивал меня всерьез.
— А ты разрешения просишь? Тогда утопи меня вместо него, — сказал кто-то другой.
Кажется, моя личность неизбежно расщеплялась. Я продолжала все осознавать, но говорила какую-то чушь…
— Слушай, сейчас я сделаю последнюю фотосессию — и можешь идти.
Меня как будто огрели по голове чем-то тяжелым.
— Что значит последнюю? — онемелыми губами спросила я.
— Последнюю — значит, ты идешь отсюда куда подальше. Ты думала, что будешь тут жить? — И он ухмыльнулся, как крокодил. — Или что, может, мы будем вместе? Охренеть как романтично. Настоящий стокгольмский синдром в Амстердаме.
Я продолжала сидеть на стуле, но ощущение было, словно падаю куда-то вниз.
Я не могла уйти. Только не это.
Это жестоко. Он изменил меня. Он стал для меня всем.
— То есть… ты осознал, что душа из меня вышла.
— Почти.
— И больше… я ничего тебе не должна?
— Нет.
— А ты?
— Что? — Он как будто не понял мой вопрос.
Во мне начала закипать дикая злость, а когда боли так много, хочется не просто выплеснуть ее. Нужно заставить того, кто причинил ее, быть причастным. Нельзя взваливать это на одного человека, когда виноваты… двое.
— Ты мне ничего не должен? За все это? За твой маразм? За похищение ради фотосессий? Твой расчет… как ты меня привязывал к себе… день за днем заставляя к тебе привыкать…
Одной рукой я до боли стиснула запястье другой, пытаясь вернуть себе чувство реальности и пока только понимая, что чудовищно в нем ошиблась. Кай посмотрел меня с затаенным весельем в глазах и задорно щелкнул камерой.
— Я тебе ничего не должен. У тебя был миллион возможностей все остановить… Но ты наслаждалась. Тебе понравилось. И вчера вместо того, чтобы уйти, ты побежала за ублюдком, который тебя похитил. Ты противоречивая, Марина. И очень слабая. Дело даже не в камере. Просто ты отказываешься двигаться сама. Ты взваливаешь себя на всех, кто тебе попадается. А когда они в ужасе разбегаются, винишь их.
— Кай, пожалуйста…
— Да, это был мой эксперимент, — перебил он, продолжая делать снимки. — Я хотел понять, что будет, если душу проявить через фотоаппарат. Хрупкая субстанция. Глазами не увидеть. А вот в элементах, деталях, срезах… начинают проступать ее грани. Это было великолепно. Но в довесок к душе идет тело. В довесок к душе идет столько лишнего — эмоции, комплексы, проблемы… Ты скажешь, что все это целое, неделимое, но это неправда. Мне уже немного поперек горла все твои излияния, но иначе не получить ее. Я — коллекционер человеческих душ. Хобби у меня такое.
— Дерьмовое хобби. И сам ты больной. Больной урод. — Я уже не могла контролировать своих слез и начинающейся истерики.
Кай зажал сигарету в зубах и сделал очередной снимок.
— Да ради бога… Называй как хочешь.
Я не выдержала и опустила голову. Надо пережить еще чуть-чуть. И сделать, как мне велели. Уходить. Внутри жгло от невероятной обиды на то, что он почему-то выбирает именно такие пути. Сколько веселой жестокости проявилось в нем в один миг… Нет, я не знаю этого страшного человека. Я не хочу его узнавать. Хватит того, что я стала жертвой его изощренных экспериментов и меня размазали так, что я вряд ли смогу вернуть хоть часть того, что считала своей личностью.
Хорошая идея — похитить человека ради искусства, вывернуть его наизнанку, провести через шок и унижение… И триумфально заснять это на камеру. Такой изобретательности только позавидовать.
— Ну, Марина… Зачем ты так сделала? — почти ласково спросил он. — Подними голову. Давай. Поднимай.
Как только в его голосе мелькнули эти властные интонации, эта чертова снисходительность… я поняла, что у меня нет таких сил, которые помогут сопротивляться. Прозвучал кодовый сигнал, и на него надо ответить.
Проклиная себя, я подняла голову, чувствуя, как слезы стекают за ворот майки и бегут по телу.
— Забавно, что ты послушна. — Как сквозь туман, проступила улыбка без лица. — Забавно, что только со мной…
Потому что я любила его — это чудовище, в чьих глазах сверкал снег и стоял вечный холод.
Но вслух я ничего не сказала. Похоже, это единственная очевидная вещь, которой Кай еще не заметил.
— Да, вот так.
Снова последовало бесконечное щелканье. Этот звук уже пробил дыру в моем черепе. Я только его и слышала. Всегда. Везде. Постоянно.
Меня продолжало трясти и почему-то сильно затошнило, желудок судорожно сжимался и разжимался.
Все, что я считала собой, разлеталось в такт щелканью. Я исчезала с табурета и уходила в фотокамеру. Мир вокруг — одна жуткая, размытая фотография…
— И на что смотреть? — глухо спросила я. — Ревущая влюбленная в тебя по уши девушка. Скучно. А ты — извращенец.
— Я уж знаю, на что смотреть.
— Извращенец, — повторила я уже в который раз.
Он хмыкнул и ничего не сказал.
— Скоро уже? — безучастно осведомилась я. — Давай быстрее.
— Почти все. И ты пойдешь домой. К родителям, которым нет до тебя дела. К Максу, который стоит тебя, а ты его, и ты даже знаешь почему. И ко всему прочему… Оно от тебя и не уходило.
Кай не закончил, потому что был слишком погружен в работу. Но ответа и не требовалось. Я и так все поняла. Руки сами потянулись к сигаретам и зажигалке. Кай лишь изредка немного нервно затягивался, сейчас ему было не до этого.
Вдруг, к собственному удивлению, ко мне вернулось ощущение своего тела. Кай стал четче. Теперь и я сфокусировалась на нем.
— Забавно не то, что я послушная… — произнесла я, чуть успокоившись. — Забавно, что я дура, а ты — потребитель. Это мы — неплохая парочка, а не я с Максом. И забавно, что всегда находится, что тебе сказать. Я вижу, как ты ловишь души. Проводишь по нервам так, что появляется флуоресцентное свечение. Семья, детство, первая любовь, унижение, смерть. Теперь боль. Тасуешь контекст, как карты, но если бы ты был чуть больше человеком… ты и так видел бы души. Без фотоаппарата. Твоя камера — это кресло для инвалида. И однажды ты сам себе в этом признаешься.
Он слегка опустил объектив, с любопытством уставившись на меня. Его невозможно было задеть. Не в моих силах было причинить ему боль своими мелкими колкостями — его реакцией всегда было любопытство. Возможно, однажды оно разовьется до каких-то других чувств.
Я начинала понимать его личность, которую он так тщательно прятал от меня. И дым между нами не препятствовал способности видеть.
Я неестественно рассмеялась.
— Ты заявил однажды, что никогда не будешь на моем месте. Но скажи, ты вспоминаешь о чем-то? Ты заставлял меня вспоминать о вещах, которые я благоразумно не трогала многие годы. Все худшее, по правде говоря.
— А вспомни снова, как тебя унижали. Сейчас, видимо, ты совсем на дне. Было ли хуже?
От сигаретного дыма во рту стало совсем горько.
— Нет. Другие меня так не опускали. Я сама себя унижала.
— И каким образом?
— Из-за собственной глупости, Кай. Если я начну перечислять, то расскажу тебе историю моей жизни снова, но она тебе в тягость, оказывается. Я хотела дружбы и выполняла все, что мне скажут. Пыталась быть ближе к кому-то через отрицание себя. Я всегда сама давала людям повод. В том числе и сейчас. Не обязательно жрать дерьмо и ползать на коленях, чтобы быть униженным. Достаточно начать искать чужого одобрения. Подтверждения собственной нормальности…
— Я думаю, что жрать дерьмо все-таки хуже, — хихикнул Кай. — И как часто?
Его вопрос скользнул мне в голову, как настойчивый, но осторожный червячок.