Ого. Хотелось даже присвистнуть. Жалко, что этот момент стерся из памяти от ярости. Или все слепящая вспышка…
Это для мамы стало последней каплей. Она со мной не справлялась.
По обоюдному решению предков меня отправили к психологу. Для нее сразу нашлось и верное прозвище — мадам Моль. Настоящее имя я не запомнила. Эта женщина постоянно куталась в серую шаль и двигалась по своему кабинету перепархивающими шагами. Она и в самом деле будто выпала во время генеральной уборки из шкафа, забитого шубами…
Мадам Моль давала мне различные тесты и пыталась разговорить. Никаких прямых вопросов, все вокруг каких-то повседневных ситуаций. Типа, дистанционная расшифровка глубинных мотивов.
К подобного рода специалистам я относилась скептически. У нас в школе была одна такая — мешала психологию с эзотерическими практиками и правилами бизнес-этикета. Я называла ее «наш препод по чакрам» и к Моли вначале относилась так же. И на полном серьезе ждала, когда она начнет прощупывать мою ауру и биополе.
Но эта дама, как выяснилось впоследствии, имела образование психиатра. И ее откопал папа, а все, что он откапывал, как правило, имело реальную ценность. Краем уха я слышала, что она здорово помогла паре его коллег и партнеров и ее контакты передавали из рук в руки, как священный трофей.
«Пропишите ей, может, антидепрессанты посильнее…» — слышала я, как мама говорит с ней по телефону.
Но она ничего мне не выписала. Она сказала, что мне они пока не нужны.
«Я хочу понаблюдать за ней. На таблетки мы ее всегда посадить успеем».
Отлично, против меня намечается сговор. Они решают, сажать или не сажать меня на колеса.
Как ни странно, но упоминание об антидепрессантах меня напугало. Неужели все настолько плохо, раз я не могу сама с собой справиться? Последние события казались полуреальными. Когда часть человека выходит из-под контроля, возникает противное предчувствие, что можно упустить миг, когда перестаешь осознавать это расщепление. А потом уже будет поздно.
Так началась череда этих визитов летними вечерами. Мои сверстники тусили по клубам, обжимались в парках, бухали друг у друга на квартирах, а я беседовала с человекоподобным насекомым.
Поначалу довольно ловко удавалось увиливать от всех ее вопросов. Я часто с увлечением порола страшную провокационную чушь в духе: «Хочу нацепить маску клоуна и перестрелять всех одноклассников». Или: «Я не могу примириться со своим полом. Мечтаю отрезать сиськи и стать настоящим мужиком». Но она только посмеивалась, видя насквозь, что я просто издеваюсь.
Иногда я уставала придумывать себе психологические отклонения — и сеансы проходили в полном молчании. Она видела, что я не иду на контакт, и тоже не шла. После очередной неудачной попытки поговорить Моль развела руками, и сказала то, что все-таки застряло в моей голове.
— Марина, помочь можно только тем, кто этого хочет. Ты сейчас глубоко внутри себя. Я тебя из твоего танка одна не выдерну, пока ты не откроешь дверь, понимаешь? Но твои ссоры, истерики, хамство — не что иное как крик о помощи. Своими скандалами ты пытаешься привлечь к себе внимание окружающих, возможно, как-то подчеркнуть свою проблему…
Я всегда недолюбливала психологов за их манию видеть то, чего нет. Ясное дело, она заметила что-то, но не поняла, что именно. Я кричала до боли в горле, била посуду и дорогую технику, нещадно ругалась для Кая, а не для других. Потому что была тонущим в море кораблем, который искал маяк. Мне казалось, что чем громче я что-то сделаю, тем быстрее Кай меня услышит на каком-то подсознательном уровне. И найдет меня. Сам. Он ведь знал обо мне все. Но в глубине души я понимала, что это просто наивность, помноженная на инфантильность. И к этому выводу я пришла сама, без Моли.
— …В тебе я вижу очень мощный нерешенный внутренний конфликт, — со скучной неторопливостью продолжала она. — Тебя заклинило между детской истерикой и глубокой взрослой депрессией. С тобой что-то произошло. И ты не можешь гармонично совладать с этим негативным опытом. Попробуй с кем-то поговорить для начала. Пусть это буду не я, а кто-то близкий…
От этого заявления начинало пробивать на полусумасшедший смех. Хотелось удушить тетку ее же шалью, приговаривая: «Да вы хоть знаете, сколько я говорила? Я выговорила все свои мысли, тайны, всю свою душу, черт возьми! Я дошла до той стадии, когда слова кончились и ты уже выговариваешь свои внутренности. А знаете, что делал этот близкий человек? Он снимал это на камеру и улыбался. Вы думаете, у меня осталось что сказать?».
Но я проглатывала это каждый раз. Папа заставлял меня к ней ходить, и все повторялось: мы играли в молчанку или я упражнялась в хамстве.
— Ты сама можешь все прекратить, — однажды заметила она. — Как только закончишь что-то в своей голове. Но ты тянешь время. Умом понимаешь, что постановка затянулась, зрители устали, и ты устала, и надо остановиться, но страшно. Потому что ты знаешь, как играть эту роль. А если твой театр закончится, нужно будет пробовать новую.
Так, мадам Моль начинает говорить правду, которую я ненавижу слушать от других людей.
Вдруг я вспомнила его слова.
«Ты что, думала, будешь тут жить? Или что, может, мы будем вместе? Охренеть как романтично. Настоящий стокгольмский синдром в Амстердаме».
Я подняла голову и потребовала безо всякого перехода:
— Расскажите мне про стокгольмский синдром.
Мадам Моль откинулась в кресле, глядя на меня с подслеповатым прищуром.
Я думала, последует вопрос: «Почему тебя это интересует?». Или вплоть до фарса: «О, так ты хочешь об этом поговорить?».
Но она совершенно спокойно начала рассказывать:
— В 1973 в Стокгольме двумя бывшими заключенными был захвачен банк. В течение нескольких дней они держали в заложниках людей и угрожали их жизни. В конечном итоге полиции удалось с помощью газовой атаки освободить пленников, а захватчики сдались. Но произошла очень странная вещь. Жертвы пытались встать на защиту неудачливых грабителей. А затем требовали их амнистии и даже наняли для них за свой счет адвокатов. Дружеское общение между бывшими заложниками и преступниками продолжалось и после того, как они вышли на свободу. Подобное поведение в итоге было названо криминалистом Нильсом Бейерутом стокгольмским синдромом. Иногда его ошибочно называют синдромом Хельсинки.
Я молчала, уставившись на носки ботинок. В голове зрело запоздалое понимание. Нет, конечно, я слышала о стокгольмском синдроме, но подзабыла. А тогда вообще не обратила внимания на слова Кая. Моль следила за мной в своей пристальной, но невесомой манере. Через какое-то время она продолжила:
— По сути это симпатия, возникающая на бессознательном уровне между жертвой и агрессором в процессе похищения или даже фактического применения насилия. Можно сказать, что эта симпатия — сильный защитный механизм.
— А почему они им симпатизируют? — спросила я, поднимая на нее потяжелевший взгляд.
— Есть много факторов. Как я уже сказала, это часто бывает самозащита, или жертва начинает отождествлять себя с захватчиком и толковать все его действия в свою пользу. А иногда длительное пребывание в плену позволяет жертве узнать некоторые личные качества агрессора. Он перестает быть злодеем и обретает личность.
«И им обоим это вдруг начинает нравиться», — подумала я.
— Ну, как бы вы охарактеризовали такую связь? Это нормально?
— А какое у тебя мерило нормальности? — как всегда, задала она встречный вопрос, не отводя от меня своего цепкого взгляда.
Я промолчала, потому что не знала ответа.
— Если ты считаешь, что симпатизировать агрессору — верный шаг, то разберись лучше, как сжиться с этим, а не раздумывай о том, есть ли фиксированные роли.
Мы смотрели глаза в глаза друг другу, и я замечала, что в ее взгляде брезжит отдаленное понимание.
— Твой отец сказал, что ты пропала на месяц в Амстердаме. Он думает, что ты угодила в дурную компанию.
Я продолжала пребывать в прострации. В голове крутился ее рассказ о стокгольмском синдроме.
— Разберись со своим отношением к тому, что там произошло, — отчетливо донеслось до меня, и я перевела на нее ошеломленный взгляд. — Ты ведешь сейчас борьбу против обстоятельств. А надо вести ее против своего отчаяния. Это оно в тебе кричит. Но кричит по инерции, Марина.
Это было единственное, о чем я с ней действительно говорила.
Я хотела бы ему сниться. Пускай это будут кошмары. Пускай он раскается во всем, что сделал со мной. В том, что похитил меня, нарушил ход моей жизни, унизил, использовал и выбросил. Просьбы о помощи превратились в обвинение. Я хотела его убить.
Но, точно назло, все случилось так, как он предсказал: я безмолвно проклинала его, а потом звала и плакала. Это было настолько тяжело, что я хотела убить себя, доведя до конца то, чего не сделал тот мальчик в бассейне. Но что-то останавливало. Мне уже было восемнадцать. Дверей с надписью «Выход» вокруг миллион, но куда бы ты ни ушел, всюду будешь тащить себя.
Со стыдом я думала, что будет с родителями и дураком Максом, который покорно сносил все мои вопли и оскорбления и продолжал встречать меня от Моли даже после того, как я трижды велела ему убираться… Я была за них ответственна, потому что они меня, кажется, все-таки любили. И здесь я поняла, что подошла к концу той дороги, по которой шла одна.
Когда-то Кай показал мне, что мои горести слишком глубоки для моего возраста. И надо было вспомнить об этом снова.
Как бы мне не было хреново, другим от моего поведения точно легче не становилось.
Моль тоже свое дело сделала — в мозгах что-то сдвинулось. Для начала я прочитала все что можно про стокгольмский синдром. Просто чтобы понять. Очень многие писали, что симпатии жертв сильно мешают при захвате преступников. Я спрашивала себя снова и снова: можно ли считать свою привязанность к этому извращенцу здоровой? И я не знаю, что про нас сказали бы врачи, но мне казалось, что я его любила. Это был главный побочный эффект его безупречного творческого эксперимента. Именно здесь мой хирург облажался, и надо было спасать себя самой.