и ответила я. — Это мой реванш.
— Что же, ты имеешь право, — произнес он, отводя взор к окну.
В профиль он казался чуть старше.
— Хотя ты удивляешь меня, Марина. Я ожидал, что ты станешь другой, но не думал, что ты будешь… так похожа на меня.
— Но я и есть твое творение, Кай.
Он серьезно взглянул на меня.
— И что ты будешь делать со мной?
Я любовно похлопала его по щеке, а затем включила камеру.
— То же, что и ты со мной. Мы будем говорить, я буду фотографировать. С той лишь разницей, что твоя исповедь продлится чуть меньше моей. У меня самолет сегодня вечером. Так что у тебя есть полдня, чтобы рассказать мне все.
Кай поморщился, а затем недоуменно сказал:
— Вот это точно бессмысленно.
— А в моем случае был смысл? Кай, Кай… — Я присела поближе, глядя на него с внимательным трепетом. — Ты хоть знаешь, что произошло потом? Ты поставил эксперимент и выпустил мышку на волю. Но ты и понятия не имеешь, что я пережила. Ты не просто из меня душу на свет божий вытряхнул. Ты стер меня в порошок, а потом отправил гулять. Велел мне учиться жить без тебя. И я научилась. Но если я скажу, чего мне это стоило, ты никогда не расплатишься. Поэтому ты должен быть мне благодарен, что я всего лишь повторяю с тобой то, что ты сделал со мной. Мне это… просто по-человечески надо, понимаешь?
Кай внимательно смотрел на меня, не произнося ни слова. Его дыхание оставалось ровным и спокойным.
— Если бы я приехала сюда хотя бы в конце прошлого лета, — уже шепнула я ему на ухо, — и поверь мне, я делала не одну попытку… Я вела бы себя так, как ты ждал. Но прошел год. По его истечении я однажды осознала, что ненавижу тебя. Потому что никто не давал тебе права меня менять. Ты никогда не пройдешь это вместо меня, чтобы осознать, во что превратилась твоя гребаная муза сейчас.
— А что с ней сейчас? — почти ласково спросил он, ответно склонившись к моему уху.
— Я действительно стала другой. Но я не знаю эту девушку, и не знаю откуда она взялась. Все старое умерло, но новое почему-то не делает меня счастливее. Что бы со мной ни было, Кай… Я не просила тебя об этом, понимаешь? Ты сделал это без моего разрешения.
— Но, если так рассуждать, то мы и о жизни не просим. Нас просто выбрасывает в этот мир, и мы орем в ужасе. Наличие или отсутствие разрешения ничего не меняет. Если бы не я, ты бы сама с собой что-нибудь сотворила однажды. Слишком многое ты в себе удерживала, но это было больше тебя. Я выбрал за тебя только способ.
— Обращайся с другими так, как хочешь, чтобы обращались с тобой. Не слышал?
— Нет, — хрипловато рассмеялся он и наклонился вперед еще больше, впиваясь в меня зрачками. — Обращайся с другими так, как они хотят, чтобы с ними обращались. Ты хотела этого.
— Ты самый аморальный человек на свете. Не смей так говорить. Ты не знаешь, что ты после себя оставил, — прошипела я.
Хотелось врезать ему еще разок, чтобы звезды из глаз летели. Меня уже всерьез начинало трясти от ярости.
— А ты хотя бы раз спрашивала себя, что стало со мной, когда ты ушла? — все так же полушепотом спросил Кай.
Я отстранилась, глядя на него с недоумением. Надо было признать, этого вопроса я себе никогда не задавала.
— Я год провел в окружении твоих портретов. Это как жить с привидением. Я не знал, что мне делать с этим сокровищем. Это моя лучшая работа. Но то, как она мне далась… это оказалось не так легко. Здесь изрядная часть и моей души. Все прошлые снимки были безличные. Это был Амстердам. А здесь нас двое. Всегда двое, хотя в кадре ты одна. Ты можешь связать меня, надавать по голове, взять камеру и сказать, что роли поменялись. Но на мое место ты не встанешь, потому что подобный эксперимент нельзя повторить дважды. Все, что ты делаешь сейчас, — это просто истерика. Только уже взрослой женщины, а не того ребенка, которого я когда-то украл.
Его слова резали. Я снова вспомнила, каково это — говорить с ним. Но нельзя поддаваться.
— Это все не ради тебя, ублюдок, — ответила я. — Я это делаю ради себя. Чтобы понять, что ты со мной сотворил.
— А я это сделаю ради тебя, — ухмыльнулся он. — Давай, снимай и спрашивай. За этим ты пришла? Сегодня наш с тобой Страшный суд, и ты наконец-то на месте судьи.
Кай посмотрел прямо в камеру и зловеще усмехнулся краешками губ. Я села напротив него и сделала первый кадр. Ярость утихла, и я вернула себе самообладание. Просто хотелось довести все до конца, как я и задумывала.
— Ты хотел знать о моей семье, первой любви, а также о том, что я знаю о смерти и об унижении. Повторим круг?
— И что ты хочешь знать о моей семье?
— О твоем детстве, Кай. Скажи мне, кто тебя бил и за что, раз ты вырос таким.
В ответ он только закатил глаза.
— Ты удивишься, но меня никто не бил. Моя мать художница, и довольно известная. Отец был обычным офисным трудягой.
Прошедшее время резануло слух.
— Был? Что с ним стало?
— Покончил жизнь самоубийством, когда мне было пятнадцать. Он пахал как проклятый на нас всех. Картины матери стали хорошо продаваться только после его смерти… и это забавно. — Он слегка повел уже явно затекшими руками.
Я слушала и фотографировала, пока еще не чувствуя уверенности, но показывать этого не собиралась. В конце концов, он уже рассказывал для меня, потому что я просила. Я не знала, насколько сегодняшний процесс равнозначен тому, что он сделал год назад. В глубине души был страх, что Кай опять прав и это не имеет той силы, которая связала нас тогда. А я просто маленькая истеричная подражала…
Но хотя бы не будет больше тайн и домыслов о нем. Со мной наконец-то говорил реальный человек.
— Из-за его работы мать страшно бесилась, что сидит дома одна. Я был не совсем в счет, потому что дома старался не жить, и она нас обоих за это справедливо ненавидела, но давала об этом знать иносказательно. Иногда в агонии мать марала холсты один за другим. Просто выплескивала на них краску хаотично и жутко. И это оставалось на мольберте, пока она не оправлялась от своей истерики. Не произведение искусства, а дикий крик женщины, которая не любит ждать. Я помню, как отец однажды пришел и увидел этот чудовищный выплеск ее энергии. Он долго стоял на пороге мастерской, не заходя в нее. Лишь молча разглядывая этот жуткий холст — венец ее гнева и усталости. Я до сих пор гадаю, о чем он думал в тот момент.
Кай неожиданно усмехнулся. Его глаза горели, а на лице застыло какое-то пытливое выражение. В этот момент он превратился в обычного человека с хорошими и плохими воспоминаниями. С матерью и отцом.
— И как долго вы так жили?
— Сколько себя помню. Никогда не понимал, что держит их вместе. Привычка? Сила инерции? Кто кого любил? Да и любил ли? Когда мне исполнилось пятнадцать, у отца отнялись ноги. Какое-то поражение сосудистой системы. Наконец-то он остался дома, хотя говорить о том, что у нас была здоровая семья, было бы преувеличением. Мать продала душу искусству и попивала, я ненавидел собственный дом, где постоянно раздавались ее вопли и пахло краской, почти все время жил на улице и знакомился с Амстердамом, а он со мной. Тогда мы жили в западной части Бос-ен-Ломмера — не знаю, в курсе ты или нет, какая у тех мест репутация. Это один из самых злачных кварталов, особенно запад. Живут там голландские отбросы да мигранты, в основном из Турции и Марокко. Даже риелторы отговаривали родителей — голландцы вообще достаточно честны в своем бытовом расизме. Но у нас не было денег жить в приличном районе, и мы обосновались в квартале Коленкитбурт. Сначала меня пыталась достать местная шпана и мы дрались как звери. Всех бесил этот наглый Кай, который шастал по чужой территории и мог даже спокойно помочиться на ней, просто чтобы позлить местных. А потом я с ними подружился. Мы вместе курили дурь, колошматили чужие машины и гоняли по дворам уже других неудачников.
Когда мой отец застрял дома таким ужасным образом, он понял, что его тут уже давно никто не ждет. Жена сходила с ума, сын дичал на улице. Это были осколки, а не семья. Не знаю, чего он ждал, если честно. Иной раз мне ужасно хотелось описывать то, что происходило, с его точки зрения. Я это представлял много раз. Часто я думал, что он догадывался, что происходит. И избегал этого. Его адская работа была лучшим, что было в его жизни, но теперь он был вынужден каждый день лицом к лицу сталкиваться со всем этим — спятившей женщиной, хлещущей виски как воду и рисующей свои дикие картины, бардаком, бесконечным воем сирены за окном. Изредка появлялся хмурый подросток, от которого за версту разило куревом и улицей. Никто не разговаривал друг с другом. Все и всё делают молча, механически, всегда смотрят в разные стороны. Даже отца в инвалидном кресле никто не замечал. Такая вот картина вставала перед ним. И это, безусловно, было чудовищное время.
Я делала снимок за снимком, не в силах остановиться. Просто потому, что он был роскошной моделью. Не смазливый, но полный какой-то сильной, темной энергии. И я знала, что сделанные мною снимки будут так же хороши, как и его.
Как и все, что мы делали вдвоем.
Кай следил за мной с легким любопытством, но не ерничал. Он рассказывал, как я того хотела.
— Точно могу сказать, что не все было потеряно. Я мог засунуть мать под холодный душ, поговорить с ней и выбить дурь из ее головы. Ей нужно было внимание, поэтому она распоясалась и начала спиваться. На худой конец можно было просто молча заботиться. Более того… это должен был быть именно я. Единственный, кто не утратил контроля над ситуацией, у кого были силы все это собрать воедино… — Кай глухо кашлянул и сипло добавил: — Но я даже не подумал этого сделать. Я высокомерно называл второй вариант подтиранием задницы им обоим и считал, что это не моя проблема. Да и сейчас… могу честно сказать, что семья никогда не будет в числе моих ценностей. Нормальной я не знал, поэтому не хочу вообще никакой.
Разлилось недолгое молчание, во время которого затихший мир впитывал его слова. Я молчала, ожидая продолжения рассказа. Любое слово, которое я сейчас произнесу, собьет нас с этой доверительной волны. Следовало просто ждать. А комната была полна света. Кажется, близилось время обеда.