Ходы выводили хозяйничавших здесь новоявленных Робинзонов, мальчишек, в самые неожиданные места: то в гущу леса, что находится в нескольких километрах от крепости, то в огромное подвальное помещение, где от каждого слова сырой плотный воздух начинал колебаться, словно желе, стократ повторяя звук, а то на заросший осокой, скрытый ветвями кустарника берег реки.
Вот почему у нас в такой цене были электрические фонари любых фасонов и размеров. Без них под землей делать было нечего. А мы задумали составить точную карту подземных ходов. Почти каждый день под землю уходили «поисковые партии», вызывая страшнейшее противодействие со стороны всегда консервативных мамаш и бабок.
И не раз какой-нибудь Петька или Васек, услыхавший под окном осторожный призывный посвист, вынужден был подскакивать к окну в одних трусиках и, тыча себя пальцем в голую грудь, давал товарищам понять, что он под домашним арестом, испачканная вчера в подземелье одежда стирается, чистая не выдается матерью, чтобы лишить арестанта возможности побега.
Но не только подземная часть крепости интересовала неспокойное и любознательное ребячье племя. Обследовали мы и надземные строения крепости. Особым вниманием пользовались сторожевые башни и крепостные валы.
С узкими прорезями-бойницами в стенах, к которым вели крутые винтообразные и очень скользкие лестницы, эти башни возносились над крепостными валами, открывая взору далекий пограничный город, к которому от крепости стремилось вымощенное синевато-серыми шестигранными плитами Кобринское шоссе.
С западной стороны были видны ажурные переплетенья железнодорожного моста через Буг, по которому взад и вперед сновали маленькие, словно игрушечные, составы.
Дедушка Сережа частенько принимал участие в наших вылазках. Правда, под землю он спускаться не осмеливался, а вот на валы и башни поднимался.
Высокого роста, костлявый старик был не по годам подвижен и гибок. Мохнатые седые пучки бровей и пышные усы придавали ему суровый вид. На самом же деле он был добрейший человек, всегда бравший нашу сторону.
Когда дедушка видел убегавшие на ту сторону границы поезда, он засовывал один ус в рот и принимался усиленно его жевать. Немного успокоившись, он обычно говорил: «Вот же бис, снова Гитлеру хлебушек наш повезли!» У деда были свои счеты с западными соседями: он отвоевал первую мировую, побывал в плену, бежал, присоединился к Красной Армии и вместе с ней гнал немецких оккупантов с Украины.
К Гитлеру и заключенному германо-советскому договору дедушка относился неодобрительно и недоверчиво. Частенько заводил об этом разговор с зятем. Беседа всегда проходила шумно. Дед спорил до хрипоты и обычно оставался непереубежденным.
В такие минуты я тихо сидел на диване, ощущая ласковое прикосновение маминых пальцев, гладивших мои буйные вихры, и, не решаясь встревать в разговоры взрослых, возмущенно думал: «И чего дед так против войны? Вот бы мне попасть на фронт. Я бы показал, как надо драться и ходить в разведку. Это была бы жизнь!»
Все эти споры дед обычно заканчивал одной и той же фразой, обращенной к отцу: «Ученые вы люди, Шариф, политика, говорите, большая, а я сердцем чую: Гитлер — ворог заклятый для русского народу!»
После этого он вставал из-за стола и с видом победителя удалялся в отцовский кабинет. Там дедушка брал томик Клаузевица и делал вид, что читает. На самом же деле, я это хорошо знал, ему быстро надоедал знаменитый военный спец, и дед сперва начинал осторожно подремывать, а потом давал иной раз такого храпака, что отец, читавший в столовой газету или рассматривавший топографическую карту, кивал в сторону кабинета и говорил матери:
— Что-то наш батя так громко расчитался, никак в академию Фрунзе надумал поступать!
Наш пограничный город был многонационален: в нем жили поляки, евреи, русские, белорусы, украинцы. Разноречивые толки и слухи брали здесь свое начало и растекались повсюду, достигая порой и крепости. Поговаривали о том, что крупные немецкие части сосредоточиваются на границе, что скоро начнется война. С каждым днем эти слухи становились тревожнее, обрастали немыслимыми подробностями и подтверждались рассказами очевидцев.
Дед все прислушивался к ним, потом вдруг в одно весеннее утро заявил:
— Вечером поеду домой! Умирать, так уж на родной кубанской сторонке.
В тот же вечер, быстро собравшись, дедушка уехал. Провожать его мы ходили всей семьей. Поначалу дед храбрился, а потом не выдержал, смахнул слезу и стал всех обнимать и троекратно по-русски целовать, щекоча своими мокрыми солеными усами, то и дело повторяя:
— Ну, вы тут того, смотрите не скучайте! А Леню на каникулы ко мне. Поняли?
Николаю наказал дослужиться до генерала. Зосе найти хорошего жениха. Так и уехал, оставив всех в недоумении. А в середине мая отец неожиданно, как и многие другие военные, получил отпуск, и они с мамой, оставив меня на попечении Николая, отправились в санаторий, куда-то в Беловежскую пущу.
Крепость принимает бой
Бомбежка кончилась. Оставив Зоею в подвале, мы быстро взбежали по лестнице. Было совсем светло. Там и сям в небо вздымались столбы дыма и пламени, пахло гарью. Над израненной землей висели клубы желтой пыли. Половина нашего дома была разрушена. Чудом сохранилась та часть, в которой мы жили.
Около домов комсостава метались полураздетые женщины, слышались громкие стоны, крики, плач. Мужчин почти не было видно. Ведь полки ушли в лагеря. В крепости оставались лишь мелкие подразделения да некоторые штабы.
И вот тут-то я с глазу на глаз столкнулся с первой смертью, которую принесла с собой война. По дороге медленно шла молодая женщина в белом, испачканном кровью платье. На руках она держала ребенка. Когда мы поравнялись с ней, то остолбенели! У ребенка не было головы, а из горла тянулась тоненькая струйка уже начавшей густеть крови. У женщины дикие, широко раскрытые глаза.
Увидев нас, она улыбнулась и, протянув дитя, сказала: «Покачайте его, он уснет. А мне надо приготовить завтрак. Сейчас Володя с дежурства вернется».
Николай схватил меня за руку и бросился через дорогу. Задержись он на несколько мгновений, и, видимо, мне не пришлось бы писать эти строки.
С вала, от реки Мухавец, хлестко ударил пулемет. Женщина жалобно вскрикнула и медленно опустилась на землю.
С чердака соседнего дома в ответ прозвучало несколько винтовочных выстрелов. Затем все смолкло. Был слышен лишь далекий гул артиллерийских залпов.
— Леня, надо быстрее пробираться в наш полк! — сказал Николай и, пригибаясь, побежал по аллее к мосту через Мухавец. Я бросился вслед. Но не успели мы выскочить на открытую дорогу, как с вала, от реки, застрочил пулемет. Николай шарахнулся в сторону и плюхнулся в придорожную канаву. Я скатился за ним. Высовываясь время от времени из канавы, мы увидели, что не мы одни пытались проскочить мост. Но все попытки были безрезультатны!
Ползком, ползком стали мы пробираться к спасительным деревьям, что росли вдоль аллеи, ведущей назад, к домам. Солнце уже поднялось достаточно высоко и здорово припекало. Его палящие лучи проходили сквозь изгрызенные осколками, срезанные пулеметными очередями некогда пышные кроны деревьев. Стволы многих из них были расщеплены, изломаны чудовищной силой, будто спички. Земля стала горячей, и от нее дрожа струился вверх перегретый воздух.
— Сюда, сюда! — замахал нам из окна ближайшего дома какой-то человек. — Быстрее!
Не успели мы добраться до подъезда, как с внешнего крепостного вала ударил крупнокалиберный пулемет. Не знаю, то ли от страха, то ли еще от чего, мои ноги заплелись, и я рухнул у самой двери. Из нее выскочили двое и, схватив меня за руки, втащили в спасительный подъезд. Проделали они это с такой силой и стремительностью, что я долгое время не мог поднять рук. В доме собрались женщины и дети, было несколько тяжело раненных, двое бойцов и политрук. Правый рукав праздничной гимнастерки политрука был почти совсем оторван и кое-как приколот невесть где взятой английской булавкой. На груди поблескивал орден Красной Звезды. Политрука звали Евгением.
На ступеньках лестницы, ведущей с первого этажа на второй, лежали раненые, сидели дети. Сюда не могли залететь ни осколки, ни пули. Распоряжалась здесь знакомая моей мамы тетя Паша. Увидев меня, она обрадовалась и, обняв за плечи, стала говорить: «Ничего, ничего, Леня, скоро наши подойдут! Вот только за Лиду я боюсь: как-то ей теперь!» Тут боец с обмотанной кровавой тряпкой головой попытался привстать, но, громко застонав, скатился со ступеней.
— Пить, пить! — шептали его распухшие губы.
Я смотрел на мертвенно-серое, измазанное пылью и кровью лицо с искривленными от мучительной боли губами и ощущал, как омерзительное чувство страха поднимается во мне и заволакивает все внутри.
— Леня! — вывел из оцепенения голос тети Паши. — Проберись в какую-нибудь кухню, да осторожней, и посмотри водицы.
Я слетел с лестницы и нажал на дверь ближайшей квартиры. Она была на замке. Тогда, прошмыгнув лестничную клетку, толкнулся в другую квартиру. Дверь уступила. Миновав коридор, открыл дверь на кухню. Яркий свет брызнул в глаза. После темного коридора он был так нестерпим, что пришлось зажмуриться. Когда я раскрыл глаза, то увидел, что весь пол покрыт осколками оконного стекла и черепками посуды. Раковина виднелась в дальнем углу. Чтобы добраться до нее, надо пройти мимо окна. Не долго думая, я опустился на пол и пополз. Стекло и острые черепки резали ладони и колени. Миновав окно, приподнялся, подставил подвернувшееся ведро под кран.
Я уже представил себе, как сейчас все обрадуются воде, как меня будет хвалить тетя Паша. Об этом узнают все крепостные пацаны и станут страшно завидовать, а отец, когда разобьем немцев, крепко пожмет мне руку и скажет: «Ты вел себя молодцом, Леня! Как настоящий мужчина! Теперь можешь брать мой мотоцикл в любое время», — и протянет ключ от зажигания.
Кран сердито зашипел, забулькал и, выплюнув несколько капель теплой воды, успокоился. Напрасно вертел я его туда и сюда — воды не было! Я чуть не заревел с досады. Раньше не очень хотелось пить, а тут почувствовал такую нестерпимую жажду, что хоть криком кричи.