Я снова подлезла вниз и попыталась нащупать ногу Сергея в проломе. Он снова толкнул – и попал мне рукой по щеке. Я упала на спину, но тут же вскочила, сжала кулак и изо всех сил ткнула в темноту. Кулак ударился обо что-то твердое, и мы оба закричали от боли. Потом Сергей стукнул меня в плечо, а я замолотила в темноту куда попало. Злость выходила из меня вместе с его и моими ударами, и я исцелялась, получая синяки и ссадины.
Сергей вырвался из капкана пролома и шарил в темноте, ища меня. Я поймала его руку и укусила что было сил. Он заорал и отшвырнул меня так, что я ударилась о противоположную стену зимовья. Сергей подполз ко мне, нашел и схватил руку, сжал запястье и попытался поймать вторую. Я колотила его по лицу и спине свободной рукой, он молча искал ее и поймал, тоже сжал запястье, завел обе руки за спину и прижал к полу. Тогда я потянулась и с невиданным удовольствием вцепилась зубами в его шею. Прикусила и не отцеплялась, а он орал и дергался, и я дергалась вместе с ним. Он выпустил мои руки, тогда я отпустила его, и он отполз подальше, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Я потрогала щеку, запястья и те места, которые болели. Боль стала уходить, я не нащупала ни шишек, ни крови. Сергей стонал и охал в своем углу. Я перевела дыхание – с воздухом выходили остатки злости – и подползла ближе.
– Отойди, ненормальная, – зашипел он, услышав меня.
– Дай посмотрю, что у тебя там.
– Уйди, говорю. – Сергей тяжело дышал, но я поняла, что сейчас безопасно, не ударит.
Он мотнул головой, когда я прикоснулась к его лицу, но затих и дал ощупать разбитый нос, скулу и опухоль на шее, из которой сочилась кровь.
– Надо промыть рану, – прошептала я, с ужасом понимая, что не найду дорогу назад.
– Дура, – устало сказал он.
Я распахнула дверь избушки и спрыгнула на землю. Кромешная темнота, только пара светляков видна. Небо затянуто облаками, ни звезд, ни луны. Трава была мокрой – это выпала ночная роса, и резиновые подошвы моих китайских кроссовок заскользили. Я ощупью открыла дверь избушки.
– Ничего не видно. Дождемся утра.
Сергей шумно дышал у входа. Я пошла в противоположный угол зимовья. И тоже ухнула в провал, но не упала, выдернула ногу. Потом легла в углу, накрылась какой-то валявшейся там тряпкой и уснула.
Родители нашли нас на рассвете. Меня разбудил холод и встревоженные голоса. Я поднялась на локте, огляделась. Обычное зимовье, каких десятки в тайге: деревянный пол, вдоль одной стены – широкая скамейка, на которую мы почему-то не наткнулись ночью. Чугунная печка со съемными кругами для готовки. Несколько вбитых в стены гвоздей для одежды. На подоконнике – соломенная куколка без глаз и рта, но в сарафане. В единственное окно льется слабый утренний свет. Сергей тоже проснулся и осмотрелся. Хотел встать, но опустился на пол.
Родители нашли нас по примятой траве. Пошли сразу, едва рассвело, догадалась я. Дверь избушки распахнулась, и в проеме появилось встревоженное лицо отца. За ним маячил такой же встревоженный Игорь Петрович.
– Здесь, здесь, живые! – воскликнул отец.
Он вошел, перешагнув через ноги Сергея, который все еще лежал и даже не пытался подняться, и сразу же угодил в пролом в полу.
– От, дыра прогнила.
Отец быстро выбрался и присел ко мне.
– Што, заблудились?
Я кивнула, благодарная за невольную подсказку.
– Дошли сюда, решили заночевать, – сказала я.
Игорь Петрович наклонился над сыном и помог ему встать. Сергей не поднимал на него глаз.
– Полез на дерево, чтобы найти наш костер, и упал, – пояснила я.
Сергей выглядел ужасно. Нос распух, он ноздрей к губам тянулись коричневые дорожки. На шее была жуткая опухоль сине-багрового цвета, где нервно пульсировала вена.
– Пойдемте в лагерь, промоем, и домой. Ничего, жить будет, – виновато сказал отец Игорю Петровичу.
Мы отправились обратно.
– Чего вы сюда поперлись? – прошипел мне отец на ходу.
– Я – в туалет, он – за мной. Потом, наверное, не в ту сторону повернули. Далеко от лагеря?
– Да метров триста… Сильно испугались?
– Вроде нет. Помню же – блуждать не надо, надо сесть и ждать.
– Молодец, что запомнила.
Мы шли тем же маршрутом, что вчера, по примятой траве.
– Пап, почему мы живем в палатке, а тут рядом зимовье пустое?
– Так гнилое оно. Древоточец поел. В любой момент обвалится.
Я остановилась, оглянулась на избушку. При свете дня она выглядела заброшенной, крыша поросла травой и тонкими деревцами. Жилище, где мы провели ночь, было уже мертво, и я задрожала от мысли, что снова прикоснулась к смерти. Сорвалась, побежала обратно к избушке, остановилась у ее угла. Бревна казались крепкими и надежными, способными простоять еще век или больше. Я нажала пальцем, и палец провалился, посыпалась труха вперемежку с личинками, жирными, белыми, с черными головками. Я нажала на пролом ладонью – дерево крошилось, вниз падал и невесомый прах, и поедающие его черви. Я попятилась, потом развернулась и побежала назад, к живым.
Скоро мы вышли к прозрачному озеру и палатке, быстро собрались и поехали обратно, чтобы как можно скорее отвезти Сергея в больницу.
Семь лет спустя отец и мать приезжали к нам на свадьбу. Мы не закатывали пир горой – сами еще не зарабатывали, а тратить деньги свекра было совестно. Пригласили родителей и нескольких университетских друзей в кафе. Обычное семейное торжество, даже платье не новое, я была в нем на юбилее свекра полгода назад.
Родители провели у нас две недели. Они были такие простые и скромные, и мне так хотелось показать им город, но они отказывались и говорили, что сами, все сами, ведь у меня работа. Работала я тогда офис-менеджером в студии анимации, пригласила их к себе на экскурсию. Они пришли в разгар рабочего дня, восхищенно цокали языками, разглядывая расписанные стены и моих коллег, необычно одетых, с безумными прическами.
Мать снова вышла на работу, да и отец зарабатывал очень неплохо. Но они все равно казались бедными, понимали это сами, и стыдились, и были излишне вежливы и скромны.
Тогда я видела мать живой в последний раз. После ее смерти отец осел в Гордееве насовсем и ни разу не выезжал дальше Хабаровска.
Глава 26
Утром я первым делом, не вставая с кровати, позвонила Сергею, надеясь, что он еще не спит. Но он не брал трубку. Потом выглянула из окна своей комнаты. Капал легкий дождик, почти морось. Неслись низкие облака. Черные смешивались с белыми и серыми. Сталкиваясь друг с другом, они недовольно громыхали. С погодой творилось что-то не то, поэтому я включила телевизор.
– Циклон, принесший сильнейшие дожди на Сахалин, по прогнозам синоптиков, должен был пройти южнее, но изменил направление и приближается к Амурской области и Хабаровскому краю. Готовятся принять циклон Еврейская автономная область и Приморье. На юге Дальнего Востока объявлено штормовое предупреждение. Ожидаются ливневые дожди. По прогнозам синоптиков, за неделю выпадет трехмесячная норма осадков. Аэропорт Хабаровска не принимает рейсы из-за сильного ветра.
Ведущая была та же самая, только старше на девятнадцать лет: уголки губ опущены, от носа к ним тянутся глубокие борозды. Однако одета и накрашена все так же стильно. А ее нарочито обеспокоенный тон почему-то больше не раздражал.
Показали Хабаровск. Там дождь хлестал от души, ливнестоки уже не справлялись, вода переполняла канавы и разливалась по улицам.
– На данный момент около двадцати деревень и поселков остались без электричества, связи с ними практически нет. МЧС проводит операцию по спасению людей из затопленных районов. Жителям этих регионов настоятельно рекомендуется не выезжать за город из-за опасности затопления дорог и разлива рек в связи с непогодой.
Я выключила звук. Остались только картинки непогоды прежних лет. Сейчас она еще не разошлась как следует, поэтому показывали старые записи: гнущиеся под штормовым ветром деревья, автомобильные пробки, поливаемые дождем, бредущие по колено в воде люди. Кошка идет по верхушкам штакетин забора, спрыгивает, отряхивается. Маленький японский автомобильчик едет против течения, колеса почти скрыты водой. Машину сносит назад, она упрямо проезжает два метра вперед – и ее сносит еще сильнее, мимо человека, который снимает, и, когда кабина равняется с ним, видно, что водитель – девушка, а на переднем сиденье – ребенок в детском кресле.
Я набрала номер отца. В трубке долго молчали, потом пошли гудки, он ответил «Алле» – и связь прервалась. Перезвонил отец минут через десять, и все это время я ждала его звонка и смотрела в окно, за которым набирала обороты непогода. Ветер разыгрывался, носил туда-сюда тучи мороси. Она становилась тяжелее, крупнее, и при сильных порывах капли с силой ударялись о стекло.
– Алле, алле, Сашк, слышишь?
– Да, пап. – В трубке раздалось шипение. – Пап?
– Да-да, слышу тебя! – закричал он, но крик был едва слышен.
– Тайфун! Понимаешь, тайфун! Возвращайтесь скорее! – Я орала в трубку, надеясь, что он услышит.
Трубка снова зашипела, но сквозь шипение я все-таки услышала отца:
– Знаю! Ну, мы попали! Пока двигаемся, но ветер… хр-р-р-р-р… льет как из ведра!
– Вы далеко? – крикнула я в трубку. – Далеко вы?
– С Красноармеевкой рядом! К вечеру будем. Слышишь? К вечеру, если дорогу не…
Связь прервалась.
Я села на диван и снова включила телевизор. По местным телеканалам показывали одно и то же: предупреждения и кадры тайфунов прошлых лет. Потом – кадры пожара. Съемки с вертолета: пламя полыхает выше деревьев.
Почему ты ничего не заметила, лучшая подруга?
Я пошла в спальню, чтобы одеться. Там на кровати сидела Вера и красила ногти. Она вскинула голову, подмигнула мне и продолжила заниматься своим делом. Я присела рядом. Вера выглядела как в последние дни. Худенькая, шорты подкатаны и подвязаны ремешком от халата – велики. Футболка тоже слишком большая, заправлена в шорты, топорщится спереди и сзади. Вера была в порядке, не такая, как в моих снах, и не такая, какой я видела ее в последний раз. Ни синяков, ни ушибов. Волосы – а обрезанные волосы меня пугали больше всего – собраны в хвост. Он то и дело падает вперед, и она терпеливо, без раздражения закидывает его за спину. Волосы немного отросли у корней, виден их натуральный пшеничный цвет.