шком много сиюминутных порывов и лишних эмоций. Но я сказала себе: все, хватит ждать и тянуть, делай то, за чем приехала.
Я взяла Круглова за подбородок и, повернув к себе, посмотрела в глаза. Изнутри его память была как комнатка в малосемейке. Стол, стены и пол засыпаны старыми, пожелтевшими газетными страницами. В кучах газетных обрывков я узнала запечатленные воспоминания. Они зашелестели, выбираясь из-под завалов, срывались ко мне со стен, поднимались с пола. Вера в школе, письма с бабочками на полях. На заднем дворе школы Вера показывает ему улитку на ладошке. Их с матерью квартирка, тетя Оля улыбается – Витька принес полные сумки продуктов. Он ничего не знал. Простой добрый раздолбай.
Я вынырнула обратно в шумный актовый зал. Витька смотрел удивленно.
– Ты чего вообще?
– Читала тебя.
– И что вычитала? – спросил он, но тут же отвлекся.
– На КУНГе доедем! – зло кричал усатый дядька в форме прапорщика. От волнения он привставал и тряс кулаками. – У нас тут военная часть или херня какая-то?
Рафа сегодня ничем не руководил, сидел в зале, как простой волонтер, поворачивал голову то на кричащих из зала, то на руководителей штаба.
В зал вошли несколько людей в форме.
– О, пожарники! – закричал тот же усатый мужик.
Вошедшие сели в зале.
– Пожарные-то тут чем помогут? Они по другой части, – сказал будто сам себе Витька.
– Вскочили и поехали! Делов-то, че рассуждаем? У меня там в машине сын с невесткой, внуков двое!
У собрания не было главного, как в случае с пропавшими ребятишками. В зал входили и выходили. Мужчины, женщины, все одетые, как тогда, для поисков в лесу. Но собрание ни к чему не приходило и никуда не двигалось.
– Чего все ждут? – спросила я у Витьки.
Он не ответил – спал, откинув голову на спинку сидения. Я вспомнила, что так откидывать голову нельзя – защемляются шейные позвонки, – и наклонила его голову влево на соседнее сиденье. Он открыл глаза, поерзал, уютно вытянул ноги вперед и снова уснул. Кроме пота, он пах мокрой одеждой.
Тем временем люди в зале стали организовываться. Машину решили отправить к Красноармеевке и там попытаться выручить застрявших.
– Запертые они там, запертые! – продолжал кричать усатый дядька. Сейчас он не выглядел злым, усы у него обвисли, и сам он казался несчастным человеком, готовым расплакаться. – Сзади машины рубанулись, не могут они ни вперед, ни назад.
Все машины и людей распределили по трем деревням: Красноармеевка, Медведково и Кедровый угол. Я оглянулась на Круглова, когда выходила из актового зала: спит, повернул голову в другую сторону и улыбается как будто мне вслед.
У ворот школы стоял КУНГ. Тем, кто вызвался ехать в Красноармеевку, велели садиться. На высокие ступеньки меня подсадил усатый, а сверху протянул руку Рафаиль.
Мы расселись быстро; всего было человек пятнадцать. Едва захлопнулась тяжелая железная дверь, машина тронулась. Пока грузовик, покачиваясь из стороны в сторону и приседая на ямах, тащился по городским улицам, я рассмотрела остальных волонтеров. Все мужчины, кроме меня. Главный здесь все-таки был – человек лет пятидесяти, в военной форме без знаков отличия. Офицер, судя по манерам и правильной речи и еще по тому, как почтительно говорил с ним усатый прапор. Потом я заметила, что все мужчины, кроме Рафаиля, были на одно лицо. Лет по пятьдесят, загорелые, выше меня на голову, крепкие. Похожие на основательные дубы с уходящими в землю толстыми корнями. Голоса у всех были одинаково низкие и хриплые то ли от курения, то ли от криков. Я поняла, что это военные из соседней с городом части и машина тоже оттуда.
Они громко говорили между собой, перекрикивая шум мотора. Для меня все сливалось в сплошное воронье карканье. Машину мотало из стороны в сторону, я то и дело хваталась за сиденье, чтобы не упасть. Все шесть окон, по три с каждой стороны, были высоко, даже стоя не увидишь, что за ними. На потолке тускло светила лампа накаливания, свисавшая на синей пуповине провода. Ее болтало туда-сюда, когда мы проезжали ямы.
Пассажиры перекрикивали друг друга, шипела матом рация, машину то осыпало дождем, то обдувало ветром, который со свистом врывался в изгрызенные ржавчиной углы. В задней части кузова висели кабели, старые телефоны, стояло несколько шкафов, закрытых на небольшие навесные замки.
– Как отменили!? Как, сука, отменили? Какое им, блядь, утро!? – Голос главного перекрыл общий гомон и свист ветра.
Все замолчали и прислушались. Главный отнял от уха огромную, с кирпич, рацию:
– Вертолеты развернули. Боятся, что не сядут. Шквалистый ветер и дождь.
– И стемнеет скоро, – прохрипел усатый. – Правильно сделали, как надо.
Я с удивлением посмотрела на него. Казалось, что он должен расстроиться или разозлиться, но усатый принял новость спокойно и сидел на своем месте, пока военная машина катила туда, где были окружены водой его сын, невестка и внуки.
– Так, пока едем – инструктаж по технике безопасности, – сказал главный, вставая в проходе.
В конце фразы машину тряхнуло. Судя по всему, мы свернули на гравийку в объезд основной трассы. Офицер схватился за спинку сиденья и удержался на ногах.
– Фонарики и воду держать при себе. Стемнеет – не расходимся. Все держимся близко к машине, чтобы при необходимости эвакуироваться максимум за пять минут. В остальном люди тут, как понимаю, опытные. Будем действовать по ситуации. Просто… просто… – Он не находил слов.
– Просто не быть идиотами? – подсказала я.
– Точно, – он благодарно посмотрел на меня. – Не будьте идиотами.
Главный сел на свое место, рация снова стала шипеть матом, и все вокруг громко заговорили, перекрикивая шум мотора. Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на том, с чем придется столкнуться на месте, но чертова привычка думать кадрами из кино показывала мне эпизоды.
Мы с Рафой в сердце тайфуна. Я держу Рафу за руку, и его вот-вот унесет река. Он признается, разжимает руку – и я вижу его благодарное лицо. Рафу подхватывает поток, в котором несется вода, грязь, деревья и ветки.
Спустя час адской тряски и раскачивания лампочки меня начало подташнивать. Все вокруг затихли. Кто-то тоже пожаловался на тошноту, но в ответ получил только «терпи, не до тебя сейчас». Усатый прапор сидел, не двигаясь и не сгибаясь, смотрел прямо перед собой. Рафа ерзал, оглядывался то на военных, то на меня. Я думала, вернее, надеялась, что у него есть причина оглядываться, что сегодня я доберусь до него и узнаю, что рассказала ему Вера и был ли он тем вторым, кто поднимался с ней на крышу.
Я закрыла глаза, и картинки, мои вечные спутники, снова замелькали перед внутренним взором.
– Все, выгружаемся, – гаркнул голос, и я очнулась.
Машина стояла под наклоном вперед, в сторону кабины водителя.
– Поближе подъехать не мог? – заорал командир в окошко водителя, и от его крика мир стал окончательно реальным.
Тени превратились в людей. Зарево, Вера и Рафа исчезли.
– Куда тебе поближе, епа-мать? – рявкнул на командира водитель. – Не выедем, если вода попрет. Людей угробить хочешь?
– Оборудование неподъемное! Сам его потащишь?
– Вываливайте, нах, из кабины и на себе тащите! У меня инструкция!
– Я тебе в части, сука, покажу инструкцию, – мрачно сказал офицер, отворачиваясь от окошка.
Пассажиры поднялись и стали одеваться. Я начала натягивать куртку, которая должна была быть непромокаемой, потому что внутри светился значок Gore-Tex. Но она оказалась мокрой и внутри, и снаружи. Я с отвращением стянула ее с себя и оставила на сиденье. Кроссовки тоже промокли насквозь. Хорошо, что сейчас тепло, – вряд ли простужусь.
Железная дверь кузова с лязгом открылась и грохнулась о стену. Я отказалась от поданной руки и спрыгнула на землю сама. Пока доставали оборудование и распределяли, кто и что понесет, я прошла вперед по дороге и в тусклом дневном свете увидела деревню.
Узкая двухполосная дорога вела вниз и вправо, поворачивала за сопку. Чуть подальше стоял дорожный знак – надпись «Красноармеевка» на белом фоне. Еще ниже вилась река, на одном берегу теснились деревенские домики с участками, огороженными деревянными заборами. В этом месте сопки были безлесные, и вид открывался предельно ясный. Дождь чуть поутих, и стало видно, как сильно разлилась река, как подобралась к фундаментам нижних домов. Деревня в дневной час выглядела пугающе пустой. Не лаяли собаки, не шмыгали во дворах кошки.
– Намастрячились от воды уходить. Скотину в самый высокий сарай, – усатый прапор, подошедший ко мне, показал на стоявшие рядом два амбара, – а сами по родне в деревни али в город.
– Оставляют скотину на несколько дней? – удивилась я.
– Да какая там скотина. Никто уж не держит, как раньше. Коров нет, курей на всю деревню два десятка. Ушастых не разводят, уток-индюков тоже держать накладно.
Прапор рассказывал обстоятельно. Наверное, хозяйственный, знает, что к чему, может, сам держал кур или кроликов где-нибудь на даче под Гордеевым.
– А кошки и собаки? – спросила я.
– Эх, душа моя, – вздохнул он. – За людей беспокойся, а не за собак с кошками.
Дождь набирал силу, ветер то налетал порывами, то обманчиво затихал, и тогда становилось слышно, как капли стучат по асфальту и траве. Я, не дожидаясь, пока спасатели соберут оборудование, стала медленно спускаться по крутому изгибу дороги. На полпути передо мной открылась красивая и одновременно ужасная картина.
Дорогу в самом низком месте перебегала река. Там, где раньше был короткий узенький мост, на котором не могли разъехаться две машины, бурлил пенный поток. От моста не осталось вообще ничего – ни знака, ни указателя с названием реки. Река перерезала дорогу на две части. Дальше, вверх и направо, стояли машины, некоторые – со включенными фарами. Встречка тоже забита, как будто все развернулись, чтобы ехать обратно, но что-то им помешало. Я увидела машину отца. В тот момент, когда меня догнали остальные, с оборудованием и веревками, водители засигналили, начали выскакивать и махать нам. Отец тоже выпрыгнул из машины, долго вглядывался, словно не мог поверить, что это я, а когда убедился, замахал обеими руками.