да улятит моя душа деревянная прямохонько в Ирий-сад к моему отцу ДажьБогу…Ой! чтой — то, я, опять не о том… — Чурбан вновь замолчал, закрыл рот, плотно зажав лазурные губы, будто обдумывая, что-то, а после чуть слышно добавил, — давай, Чопжу, запихивай меня к себе под рубаху, может я там отогреюсь, да выздоровлю… И покуда я там буду отогреваться, не смей меня тревожить и вытаскивать.
Чопжу восхищенно зыркая на деревянного чурбана, у которого внезапно ожили глаза и рот, а все остальное тело, включая голову и руки, остались неподвижными, закивал головой и с огромным почтением положил божка себе под рубаху. Он неторопливо поднялся с корточек, и, развернувшись, посмотрел на стоявших позади него восуров, перевел взгляд на сидевшего на ложе и молчавшего наследника и торжественно сказал:
— Видиш, наседник Сиотозал, какы у меня Нынышу…
— Чего, ты, меня опять зовешь, — недовольным голосом заворчал из-под рубашки божок и, послышался негромкий скрежет деревянных губ.
— Нет, нет, Нынышу, я туты обисаы наседнику Сиотозалу, — ласково поглаживая через рубаху божка, ответил Чопжу. — Обисаы, чо ты живы… Живы Нынышу.
— Ну, тады, нечего меня по пустякам звать, а…а…а… — Судя по всему зевнув, заметил божок и уже более тихим, словно сонным голосом, дополнил, — тихо, ты, там Чопжу, я буду спать.
Чопжу опять кивнул головой, и победно посмотрев на наседника Сиотозала, который всеми силами пытался убрать с лица улыбку, бодрым шагом пошел к ложу и сев на краешек, да изобразив на лице чувство огромного торжества и радости, закрыл глаза.
Святозар увидев наконец затихшего в восторженном порыве Чопжу, повалился на ложе и уткнувшись лицом в телогрейку, засмеялся, сотрясаясь всем телом. Храбр и Стоян тяжело хмыкнули носами, и, отойдя к решетке, повернувшись спиной к Чопжу, тихонько засмеялись, еле сдерживая себя, чтобы не захохотать вслух. Один Лыбедь стоял, разведя руки в стороны и оглядывал то затихшего Чопжу, то смеющихся восуров. Потом он не выдержал, подошел к Стояну, и, похлопав его по спине, спросил:
— Это, чего, наследник, что ли учудил?
— Ага, — не прекращая смеяться, ответил Стоян.
— А, как же теперь? — взволнованным голосом поинтересовался Лыбедь. — Как же теперь он верить будет?
Святозар оторвал от телогрейки раскрасневшееся лицо, испрямился и прекратив смеяться, весьма бодро сказал:
— Нынышу теперь будет учить их правильно жить. Так как велят Боги, которые породили не только нас, но, и их — лонгилов, и все другие живущие на земле народы. Жить и радоваться каждому дню, солнцу, ветру, звездным светилам! Жить, наполняя свою душу любовью к родным и близким, любимой и детям, другам и своей земле!.. Жить — идти, шагать по этой жизни. Шагать по пути Прави, отвергая Кривду, отвергая зло и тьму… И всегда, помнить, что ты — человек рожденный Богами, чтобы жить, а не каяться, молиться, вечно выпрашивая, что-то у Богов… Жизнь- это путь и борьба, это бой. Каждый восур идет по этому пути, бьется с темной силой и побеждает, и именно поэтому в нас и живет наша вечная и бессмертная душа. Умирает у нас только тело, душа же уходит в Ирий-сад, туда в Сварожьи луга, чтобы отдохнуть и набраться сил, а засим наново вернуться и продолжить вечный, никогда не прекращающийся круг жизни и смерти, путь борьбы добра и зла… И так будет бесконечно долго, вечно… пока существуют создавшие нас Боги, пока существует наша Мать Сыра Земля, пока существуют звезды кругом нас… Вот так теперь их будет учить жить Нынышу, так как когда-то учил меня мой извечный отец ДажьБог… — Наследник на миг прервал свою речь, и широко улыбнувшись, добавил, — еще никогда я не создавал духа…Никогда…Это очень сильная магия, мало доступная простым ведунам… и надо же получилось, верно сам ДажьБог мне помогал… В этого нынышу попали знания моей души и он теперь понесет эти знания, и вложит их в души лонгилов, чтобы знал этот народ, что у каждого из них есть бессмертная душа, и что жизнь — это не донимание Богов молитвами, а собственный путь, который проходит каждый человек сам. — Святозар прервался, потому как услышал, что заскрипела, заскрежетала площадка, на которой приезжали гомозули.
Он поднялся с ложа, и, взяв в правую руку меч, шагнул к решетчатым дверям темницы. Храбр увидев в руках наследника меч, подошел к нему вплотную положил свою ладонь на руку Святозара сжимающую рукоять меча и твердым голосом, сказал:
— Мальчик, сейчас же положи меч, иначе, ты натворишь не поправимых дел о которых погодя будешь жалеть… Послушай меня, сынок.
Святозар хотел было, что-то сказать, и даже открыл для этого рот, но сдержав себя, развернулся, и, подойдя к ложу, вложил меч в ножны, снял сапоги, да улегшись на него, укрыл голову и тело сверху телогрейкой.
— Вот и умница, — довольно отметил Храбр и потер друг о дружку ладони. — А, с ними буду говорить я.
Но говорить не пришлось, так как перепуганные насмерть Гатур и гомозули принесли глубокую мису полную вареного мяса, и, подойдя к дверям темницы, в которой находился наследник, испуганно остановились и завертели головами, страшась потухающего на стенах лазурного света и нападения сзади. Гатур негромко прокашлялся, желая обратить на себя внимание Святозара, но так как тот не подымался с ложа, а около двери стояли, молча взирающие на него Храбр и Стоян, поднял голову, посмотрел в их лица и громким, но прерывистым голосом, сказал:
— Славный наследник восурского престола просим тебя и твоих другов отведать только, что приготовленное мясо. И хотим, тебе, поведать, что скоро прибудет наш царь Гмур, потому как мы послали к нему весть, что ты явился в наше царство!
— Вот это и хорошо! — ответил за Святозара Храбр. — Это хорошо, что отправили к нему весть. Это уже давно пора было сделать, потому как, где это видано, чтобы наследник престола и его воины… — Храбр гневно глянул на Гатура так, что тот от страха присел. — Где это видано, чтобы воины вооруженные мечами, да луками сидели в темницах. И мясо правильно сделали, что принесли, а то на вашей воде, наш наследник совсем исхудал… А уж мне это дюже не нравится, кады наш Святозар худеет…. Так, чего встали глаза округлив, накладывайте мясо в наши мисы, да кормите нас… Да, и не забудьте других темничников накормить, тем же мясом, что и нас, и заберите у них у всех мисы, и помойте, а то они такие грязные на них смотреть противно, а уж есть и подавно.
Последующие дни до приезда Гмура Святозара, другов, да и других темничников кормили вареным или жареным мясом. И присутствовавший при этом Гатур всякий раз низко кланялся и просил наследника, не волноваться так как царь уже скоро прибудет. Святозар, с которым стали теперь уважительно разговаривать смог поведать старшему между рядовичами, что ящер в среднем проходе уже давно не кормлен и дюже голоден, и желательно все же его накормить, потому как не должно содержать в голоде существо столько лет верно служащее гомозулям. Когда Гатур услышал про ящера, то безмолвно затих на месте, ошарашено глядя на наследника, а немного отойдя, спросил:
— А, ты, наследник, откуда знаешь, что он голоден?
— Он сам мне об этом сказал, — усмехнувшись, ответил Святозар. — Да, там и говорить не зачем было, сразу видно, какой он голодный.
— Чего, же тогда, раз он такой голодный… он не съел тебя? — гневно вскрикнул Гатур, и, закрыв рот ладошкой, испуганно зыркнул на Святозара.
— Гатур, я же тебе говорил, — молвил наследник и покачал головой так, что встрепенулись на ней его каштановые, волнистые волосы. — Ты за эти века не поумнел, как был глупцом так и остался… А, он ящер, очень умное существо и сразу признал во мне того, кто я есть на самом деле.
— А, кто же ты есть на самом деле? — удивленно поспрашал Гатур.
— Да, ты, посмотри внимательно…,- молвил наследник и глянул на гомозуля своими голубыми глазами. — Посмотри мне в лицо… ты, что ж не узнаешь меня?
Гатур внимательно вгляделся в лицо наследника и отрицательно закачал головой, Святозар же тяжело вздохнул, и, отойдя к ложу, тихо добавил:
— Наверно, ты за это время еще и ослеп.
Гомозуль ничего не сказал в ответ, лишь раздраженно посмотрел на лежащий на ложе в ножнах меч Кладенец, и убрался из подземелья. А в следующий раз, когда гмуры принесли еду, Гатура среди них не было.
Чопжу после того, как его деревянный божок ожил и превратился в духа, перестал молиться как прежде и падать на колени. Поначалу он еще пытался это сделать, но Нынышу всегда так широко раскрывал рот, часто моргал веками и возмущался, что лонгил даже не успевал доползти до угла, как божок заставлял его подняться. А потом, когда Чопжу возвращался на ложе, Нынышу начинал неназойливо учить его вере в Сварога и его сыновей Сварожичей, постоянно вспоминая своего отца ДажьБога. Не только Чопжу внимал божку, но и сидящие в соседней темницы пятеро лонгилов приникали к решеткам всякий раз, как Нынышу начинал поученье и тоже внимательно слушали его. Они также как и Чопжу перестали ползать на коленях и молиться, и, поставив своих таких же деревянных, но не говорящих, чурбанов, в угол, как повелел им Нынышу, слушали про Сварога. Эти пятеро лонгилов знали восурский хуже, чем Чопжу и поэтому, часто переспрашивали Нынышу, ужасно коверкая восурские слова. Божок всяк раз кривил свои лазурные губы и заставлял Чопжу переводить его слова на лонгилский. Теперь с того края ложа, постоянно слышались перемешанные восурские и лонгилские слова, которые говорил Нынышу, и очень громко переводил Чопжу. От этой нескончаемой говорильни, прерывающейся лишь редким сном божка, у Святозара начинала болеть голова, он недовольно смотрел на Нынышу и Чопжу и просил Храбра угомонить их обоих. Нынышу очень уважал Храбра и когда тот цыкал на божка и Чопжу, сразу замолкал, повелевая молчать и лонгилу. И сидел потом безмолвно на коленях у Чопжу прижатый к рубахе, плотно сомкнув лазурные губы и изредка моргая деревянными веками… Одначе проходило какое-то время и Нынышу вновь размыкал рот, и начинал свой нескончаемый сказ.
— Ох, нехорошо- то, — всякий раз замечал Лыбедь, когда божок после недолгого молчания начинал свое поученье. — Не хорошо веру-то менять.