Государь император обнял государя наследника, целовал его в уста, в очи, в чело, и величественные слезы августейшего родителя соединились с обильными слезами августейшего сына. Засим, государыня императрица приняла возлюбленного первенца своего в матерния объятия и взаимные лобзания и слезы вновь соединили отца, мать и сына. Когда занятие сим восхитительным зрелищем и мои собственные слезы, наконец, оставили мне возможность обратить внимание на присутствующих, я увидел, что все было в слезах194.
Впрочем, Филарет из‐за собственных слез мог не заметить нюансов. А. С. Пушкин в дневнике за 1834 год сделал запись о церемонии, и если описание первого чтения присяги совпадает с Филаретовым:
Великий князь был чрезвычайно тронут. Присягу произнес он твердым и веселым голосом, но, начав молитву, принужден был остановиться и залился слезами. Государь и государыня плакали также, —
то далее идут отличия:
Присяга в Георгиевской зале под знаменами была повторением первой – и охолодила действие. Все были в восхищении от необыкновенного зрелища. Многие плакали, а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез.
(Здесь при желании можно найти параллели с описанием ритуальных слез в «Борисе Годунове»: «Все плачут, / Заплачем, брат, и мы… Я силюсь, брат, / Да не могу… Я также. Нет ли луку? / Потрем глаза…»)
Искренность, впрочем, здесь была неважна, и митрополит, записывая присутствие слез, демонстрирует вполне государственный подход: проявление эмоций может свидетельствовать о принадлежности к одной группе, в описываемом случае – к группе истинно подданных.
Подданные Николая I довольно быстро освоили «мобилизацию» возвышенных эмоций – «необходимую и весьма важную составляющую любой инстанции коллективного действия», важную еще и тем, что она «является необходимой, но недостаточной, чтобы порождать случаи противостояния»195.
Общие (обязательные) эмоции также способны создавать свое сообщество – «аффективное». Группа определяется как
набор индивидов, осознающих себя членами одной общественной категории, сходно эмоционально воспринимающих принадлежность к этой категории и достигших определенного консенсуса относительно оценки их группы и их членства в ней196.
Таким образом, «свои» определялись здесь по демонстрации слез (искренних либо нет) в нужное время и в нужном месте.
Стоит отметить, что слезы юного Александра по обычным для детей поводам (то есть не регламентированные сценарием и общим мифом) вызывали суровые порицания со стороны отца:
На свои неудачи и огорчения Александр реагировал слезами, что сердило Николая, считавшего такое поведение не соответствующим предстоящей наследнику демонстрации силы. Дневник Мердера показывает, как малейший упрек или неудача в занятиях вызывала у Александра слезы… Ему было тринадцать лет, когда его сбросила лошадь и он упал на землю без сознания. Придя в себя, он заплакал, а отец упрекнул его в беспечности и неумении владеть собой197.
Во многом наследнику приписывалась пассивная роль, как и остальным подданным: так, слезы ему дозволялись лишь как выражение восхищения могуществом великого отца и осознания необходимости следовать по его стопам.
Следующим важнейшим триггером, повлекшим за собой новые николаевские сценарии и включенные в них слезы, были революционные события в Европе в 1848 году.
Первым официальным откликом на них Николая I стал Манифест 14 марта 1848 года. Изначально его написание было поручено М. А. Корфу, но когда тот приехал с готовым текстом во дворец, то увидел выбегающего от царя А. Ф. Орлова, главноуправляющего III отделением.
…От государя выбегает граф Орлов в каком-то восторженном положении, утирая рукой слезы.
– Ах, Боже мой, – вскричал он, – что за человек этот государь! Как он чувствует, как пишет!.. лучше, конечно, никто не напишет. Конечно, вы могли бы употребить стиль более изящный, но никогда никто не будет в состоянии высказаться с такой энергией, чувством и сердцем. Это именно то, что нужно для нашего народа. Невозможно сделать лучше!
По мнению руководителя политической полиции, для коммуникации власти с «нашим народом» необходимы «энергия, чувство и сердце», но не рациональные объяснения (эти последние пришлось потом все же добавлять: в Journal de St. Pétersbourg были напечатаны официальные комментарии к Манифесту министра иностранных дел канцлера К. В. Нессельроде).
Надо отметить, что при слушании собственноручно написанного манифеста, в который Корф внес минимальные корректорские правки, царь плакал от умиления – выступая одновременно и в роли субъекта перформанса, и объекта, то есть участника.
Закончив чтение, Корф «взглянул на государя. У него текли слезы…
– Очень хорошо, – сказал он, – переделывать тут, кажется, нечего»198.
Манифест публиковался в газетах, читался в церквях после служб, а также в дворянских клубах и прочих людных местах. При этом власть жестко контролировала и комментарии, и вообще рецепцию слушателей. Агенты III отделения записывали разговоры в людных местах и оформляли их в отчеты и доклады для администрации.
Судя по их содержанию, лучшей ожидаемой реакцией от читателей и слушателей царского манифеста опять же были слезы восторга перед царем и его действиями, их безусловное одобрение. Так, из секретного доклада одного из агентов (под номером 8) из Москвы мы узнаем, что слушатели плакали, – и агент проверял наличие слез других, едва сумев справиться с собственными:
Впечатление, произведенное Манифестом, возвестившим о смутах на западе Европы, были слезы восторженных русских чувств. Я приехал в Дворянский клуб в ту минуту, когда шел вопрос… «Да что ж вы поопоздали, вот один из членов прекрасно придумал, как столпились в газетной, что прочитал вслух»199.
Слыша это, сильно билось во мне приверженное сердце, я слезлив в радости, а совладал с моими глазами, чтоб с осторожною зоркостью видеть глаза других и у многих видел их влажными.
Можно предположить, что с начала «мрачного семилетия» государственно-ритуальная обязанность плакать полностью перешла к подданным.
Еще одна группа событий с участием Николая I неизменно включает в себя слезы участников и зрителей: это визиты царя в Москву (в марте-апреле 1849 года и августе 1851-го).
Слезы подданных в это время, кажется, вовсе становятся некрупной разменной монетой, скупиться на которую не стоит. Москвичи и в этот раз подтвердили имидж подданных, эксплицитно выражающих любовь к государю, что и было зарегистрировано (или, напротив, априорно прописано) авторами официозных репортажей.
В майской книжке «Москвитянина» 1849 года описывались «Торжественные празднества в новом Императорском Кремлевском Дворце», среди которых было «Освящение камня в воспоминание формирования лейб-гвардии Преображенского полка».
Это один из немногих примеров, когда слезы вызваны не семейно-народными событиями, а ритуалом, связанным с армией. Однако уместность слез здесь очевидна: Преображенский полк – «родоначальный полк… поставленный Императором Петром Великим, с Семеновским близнецом его, в постоянный щит Православия, Престола и Царства».
Более того, описание слез здесь представлено с некоторой военной эмоциональной скупостью: указывается число слез (две), и появлению каждой дается рациональное объяснение, тем самым – легитимация. Кроме того, слезы здесь даны в конструкциях без субъекта («почесть освятилась… слезой», «явилась… слеза»), и подобная официальная обезличенность также вводит их в официальный дискурс.
Возвратясь из Владимирской залы к середине фронта, Государь изволил скомандовать на караул; в это время 6 гренадер Дворцовой роты подняли и понесли мраморную плиту, для утверждения на место в стене с правой стороны залы к окнам от Москвы реки200.
Установка плиты сопровождалась «громом военной музыки» и была названа автором статьи «почестью первенцу русских полков», отданной Государем императором.
Эта почесть освятилась благодарственной слезой. Восклицания умолкли на мгновение; но снова раздалось ура! когда Императрица шествовала по фронту и поздравила преображенцев с благоволением монаршим.
Здесь Николай включил семью в общий военно-парадный сценарий – или, точнее, продемонстрировал военным свои семейные чувства и тем самым приблизил их к кругу семьи.
Прокомандовав почетное «на караул!», Государь Император подошел к Императрице, обнял Ее с любовью Любящего, потом поцеловал Брата Своего и Своего Сына Наследника (здесь сохранены прописные буквы подлинника. – С. В.).
Реакция зрителей – то есть уже участников действия – полностью соответствовала предполагаемому сценарию: «вторая слеза» теперь была замечена у всех.
Явилась вторая слеза на всех очах – слеза умиления. Обратясь к фронту, Государь благодарил отряд полка за его службу…201
Эти московские церемонии были одними из последних, в которых подразумевались слезы как ритуальное выражение сыновней преданности царю и как предельное выражение лучших эмоций религиозного и патриотического характера.
С началом Крымской войны найти описания слез по отношению к царю довольно сложно.
Можно предположить, что предельное выражение эмоций не может эксплуатироваться в ритуалах и перформансах слишком часто и долго; к тому же во время Крымской войны представлялось достаточно поводов уже не для ритуальных слез.