.
Бунт Ивана замешан на лицемерии: «Это похоже на „любовь“ Маркса к рабочему классу»290. Указывая на слезинку ребенка, Иван возвращает свой билет в мировую гармонию, «как будто это „возвращение билета“ может отереть хоть какую-нибудь слезу человеческую»291, язвительно замечает автор. Из образа «возвращенного билета» (а, допустим, не доверенности – Vollmachtbrief, – как у Шиллера в Resignation) Вышеславцев выводит нелестное для героя романа предположение: мировая гармония, божественный порядок – все это для Карамазова не действительность, не источник подлинной боли за человечество, но всего-навсего зрелище, которым он может быть доволен или недоволен. Слова Ивана о принятии Бога и неприятии Его мира для Вышеславцева в большей степени поза, рисовка: ведь мир – это наличная реальность, в которой мы все живем. Значит, не принять ее в смысле полного отрицания невозможно, но можно закрыть глаза на нее, отвернуться от страданий. Сам акт «возвращения билета», по Вышеславцеву, не только лицемерен, но и онтологически невозможен: Иван воображает себя зодчим, который «возводит здание судьбы человеческой» [Акад. ПСС, XIV, 224], но таких полномочий в мире нет ни у кого. За скобками этого утверждения остается вопрос, насколько далеко, по мнению Вышеславцева, простираются лицемерие и лживость Ивана: знает ли он, задавая свои вопросы Алеше, что задает умышленно отвлеченный, абсурдный вопрос? Неприятие мира никак не поможет страдающим детям; напротив, неприятие страдания подразумевает приятие мира. Единственный способ взбунтоваться против слезинки ребенка – это отереть ее, уничтожить зло. Напротив, именно такие герои, как Раскольников, Иван Карамазов и Великий Инквизитор, мечтают договориться со злом и поставить его на службу собственным целям.
Как мы уже писали, Вышеславцев считает Достоевского не критиком, а сообщником Ивана. Отсюда тяжкие обвинения, выдвигаемые против писателя:
…одна «отертая слеза», и один спасенный ребенок стоят дороже всей этой диалектики. И однако, никому и никакой слезы Ив. Карамазов не утирает. Такие люди, как он и сам Достоевский, проливая слезы над пролитием слез, в своей жизни и вокруг себя безмерно увеличивали количество слез292.
«Слезинка ребенка» Белинского, Ив. Карамазова и Достоевского дорого стоила человечеству: это самая лукавая мысль, как бы новое искупление неприемлемостью мира и истории: отправляясь от этой «слезинки», Белинский требовал всеобщей гильотины293, т. е. моря слез и преступления. Кроме того «слезинка» ребенка – только тогда имеет значение, когда это ребенок «пролетарского происхождения»; слезинка буржуазного, или еще хуже – царского ребенка преспокойно орошает почву для будущих «пролетарских поколений» <…> Любовь к «человечеству» и крокодиловы слезы, проливаемые над слезами «пролетариата», приводят прямо к универсальной тюрьме ГПУ и к таким ужасам, которые далеко превосходят всё, чем Ив. Карамазов пытается потрясти наши сердца294.
Примечательно, что впоследствии философ от этих обвинений отказывается. Возможно, логика, по которой сам Достоевский оказывался Великим Инквизитором и без пяти минут большевиком, испугала самого Вышеславцева. В своей последней, изданной уже посмертно, книге «Вечное в русской философии» (1955) он оценивает Достоевского гораздо более сдержанно и традиционно295.
Интерпретации Бердяева, Шестова, Розанова, Вышеславцева не могут не поражать интеллектуальной и риторической эффектностью, парадоксальными наблюдениями и неожиданными выводами. Безусловно, анализ монолога о слезинке замученного ребенка на этом этапе еще глубоко укоренен в анализе бунта Ивана Карамазова. Интересен контраст смелых, на грани эпатажа, оценок и сложности аргументации. Но уже в 1910‐х годах в философскую лабораторию по изучению слезинки ворвется человек, мечтавший эту лабораторию разгромить. Этим человеком был Максим Горький.
Речь идет о его скандально знаменитых статьях «О карамазовщине» и «Еще о карамазовщине», опубликованных в газете «Русское слово» 22 сентября и 27 октября 1913 года соответственно. Поводом для написания этих текстов, как хорошо известно, стали инсценировки романов Достоевского на сцене Московского художественного театра. После «Братьев Карамазовых» (1910) В. И. Немирович-Данченко работал над спектаклем по роману «Бесы» (спектакль будет назван «Николай Ставрогин»). Горький узнал о готовящейся постановке, еще живя на Капри (в Россию он вернется лишь в самом конце 1913 года). В известном смысле статьи Горького стали рецензиями на еще не виденный спектакль. Впрочем, рецензент не скрывал, что детали инсценировок его не интересуют: «Меня интересует вопрос: думает ли русское общество, что изображение на сцене событий и лиц, описанных в романе „Бесы“, нужно и полезно в интересах социальной педагогики?»296 Ни в письмах, ни в статьях Горький не скрывает, что, признавая гений Достоевского, судит его исключительно в категориях общественной пользы или общественного вреда: Художественный театр прямо обвиняется Горьким в предательстве общественных интересов. Важно отметить, что историческим фоном для споров о Достоевском стали финальные заседания по делу Бейлиса, что невольно заставляло вспомнить и об антисемитских высказываниях классика. Наиболее резко Горький заявляет свой протест в личном письме к Немировичу еще в августе 1913 года. Он угрожает режиссеру развернуть публичную кампанию против будущего спектакля и прибавляет:
Когда-то, Владимир Иванович, на книге, подаренной мною Вам, я написал «Уму и сердцу Художественного театра». Ныне я считаю себя обязанным сказать Вам, что в то время я плохо понимал Вас и следовал за отношением к Вам А. П. Чехова, который и посоветовал мне написать эти слова. <…>
Десять лет я внимательно слежу за деятельностью Художественного театра и Вашей ролью в нем.
Позвольте просить Вас зачеркнуть слова, написанные мною на книге, известной Вам, – в этих словах нет правды297.
Не будем подробно излагать ход полемики вокруг статей Горького – порекомендуем кандидатскую диссертацию Е. Р. Матевосян, где этому историко-литературному сюжету отводится специальная глава298.
Вышеславцев судил Ивана Карамазова с точки зрения религиозной этики, Горький – с точки зрения этики светской, но их приговоры совпадают:
Всматриваясь в словоблудие Ивана Карамазова, читатель видит, что это – Обломов, принявший нигилизм ради удобств плоти и по лени, и что его «неприятие мира» – просто словесный бунт лентяя, а его утверждение, что человек – «дикое и злое животное», – дрянные слова злого человека299.
Слова героя романа о детских страданиях в изложении Горького получают брезгливое наименование «трактирного рассуждения о „ребеночке“». Основное содержание монолога Ивана Горький сводит к проповеди примитивного человеконенавистничества, презрения, безразличия к людям. Как проницательно заметит уже в 1924 году К. И. Чуковский, «для Горького это непрощаемый грех». Чуковский в горьковском походе против классики увидел главную ставку писателя: сломать тягу русской литературы к «надзвездному» в ущерб земному, ее склонность обращаться напрямую к душе человека, не слыша и не видя самого человека300. Продолжая развивать тему социальной педагогики, Горький принимается не просто критиковать и обвинять Ивана Карамазова (а вместе с тем в его лице и Достоевского), но и исправлять его, почти как терпеливый, но строгий учитель исправляет сочинение школьника и растолковывает ему:
Ближний – это и есть ребенок, человек, который завтра унаследует после нас все доброе и злое, совершенное нами на земле, а если Иван не понимает, как можно любить его, – значит, все, что он говорит о жалости к «ребеночку», – сентиментальная ложь301.
В ответ на слова о том, что «весь мир познания не стоит этих слезок ребеночка…». Горький дает четкую дефиницию:
Познание есть деяние, направленное к уничтожению горьких слез и мучений человека, стремление к победе над страшным горем русской земли. Вообще, читая книги Достоевского, читатель может корректировать мысли его героев, отчего они значительно выигрывают в красоте, глубине и в человечности302.
Тогда, в 1913 году, Горький вряд ли мог предположить, что спустя двадцать с небольшим лет после его атаки на спектакль по «Бесам» в МХТ именно ему придется отстаивать переиздание романа Достоевского издательством Academia. Торпедировал этот издательский замысел член редколлегии «Правды», одиозный журналист и литературный критик Д. И. Заславский. 24 января 1935 года Горький был вынужден откликнуться на статью Заславского с красноречивым заглавием «Литературная гниль». Писатель обосновывал свою поддержку издания тем, что романы, подобные «Бесам», «Взбаламученному морю», «Некуда», «Мареву» и другим, не должны смущать советскую молодежь, превращаться в подпольный товар, соблазнительный своей запретностью. Историю литературы, как и историю освободительного движения, советские юноши и девушки должны осваивать в полном объеме. В ответной статье 25 января Заславский прибег к убийственному приему: он напомнил Горькому о его же собственных выпадах против МХТ и реакции его тогдашних оппонентов, приписывавших ему желание сжигать книги Достоевского. В результате переиздание прервалось на одном томе, выпущенном в нескольких экземплярах и ставшем библиографической редкостью.