«Советский Достоевский» – одна из самых сложных и увлекательных тем, если говорить об истории рецепции писателя.
Если бы Достоевский воскрес, он, конечно, нашел бы достаточно правдивых и достаточно ярких красок, чтобы дать нам почувствовать всю необходимость совершаемого нами подвига и всю святость креста, который мы несем на своих плечах. <…> Россия идет вперед мучительным, но славным путем и позади ее, благословляя ее на этот путь, стоят фигуры ее великих пророков и среди них, может быть, самая обаятельная и прекрасная фигура Федора Достоевского, —
сложно представить, но эти слова принадлежат лично наркому просвещения А. В. Луначарскому, и произнесены они были по случаю столетнего юбилея классика303. Перед творцами и менеджерами советского литературного канона все время стояла мучительная задача одновременно отвергнуть Достоевского и апроприировать его. Эти противоречащие друг другу тенденции в полной мере проявили себя в выступлениях на I Съезде советских писателей в 1934 году. На заседаниях съезда Достоевский был практически подсудимым. С кратким обвинительным словом вновь выступил Горький. Теперь Достоевский был объявлен идейным предтечей Ницше, Бориса Савинкова, Оскара Уайльда, героев романов «Наоборот» Гюисманса, «Санин» Арцыбашева «и еще многих социальных вырожденцев». Духовными наследниками писателя Горький называет «белого офицера, вырезывающего ремни и звезды из кожи красноармейца», а также современных европейских фашистов. Позже на том же съезде бывший лефовец С. М. Третьяков отдал дань почтения Горькому, говоря о восприятии советской литературы за рубежом:
…одна из главных задач советской литературы – это вытравить в сознании зарубежных читателей фальшивые и экзотические представления о нашей стране, все то, что называется «развесистой клюквой». Но есть и более тонкая отрава, которая затемняет зрение людей, желающих рассмотреть нашу страну. Эта отрава воспитана культом Достоевского, Чехова, Толстого, это – представление о «народе-богоносце», о непротивленцах, о стихийном бунтаре, об интеллигентских хлюпиках. И в очищении сознания от всего этого роль Горького воистину колоссальна304.
Впрочем, еще радикальнее Горького выступил Шкловский:
Я сегодня чувствую, как разгорается съезд, и, я думаю, мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира305.
Одновременно с этим Карл Радек, знакомя делегатов съезда с буржуазной словесностью, сравнивал Достоевского и Пруста не в пользу последнего306, а молодой писатель А. О. Авдеенко, незадолго до съезда дебютировавший романом «Я люблю» (1933), смущенно признавался с трибуны, что газета «Вечерняя Москва» сравнивала его с Достоевским307.
К сожалению, мы не имели возможности досконально изучить все упоминания «слезинки» в периодике 1930‐х годов. Укажем на замечание литератора и журналиста А. О. Старчакова – одного из самых активных участников споров о советском историческом романе. В одной из публикаций в «Новом мире» 1935 года Старчаков ссылается, в частности, на публичные диспуты в Москве и Ленинграде308. В Ленинграде Л. В. Цырлин и А. А. Бескина уличили А. Н. Толстого в сознательной ориентации на моральный пафос Достоевского с его «слезинкой замученного ребенка». Именно в этом Старчаков решил оправдаться за советского романиста. В общей оценке главки «Бунт» автор статьи предсказуемо следует за Горьким309. Старчаков указывает на сходство между соответствующей сценой «Братьев Карамазовых» и фрагментом из письма В. Г. Белинского В. П. Боткину от 1 марта 1841 года:
Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лестницы развития, – а споткнешься – падай – чорт с тобою – таковский и был сукин сын. Благодарю покорно, Егор Федорыч310, кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, – я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии: может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии311.
Старчаков приходит к выводу, что логику Ивана Достоевский заимствует именно у Белинского: это, вероятно, должно было защитить Толстого от дальнейших неуместных подозрений.
По мысли тт. Цирлина и Бескиной, тема «Петра I» в плане философском – это тема «слезинки», с той поправкой, что Ал. Н. Толстой не возвращает обратно свой билет, но, наоборот, требует себе билета для вхождения в нашу действительность. По мысли товарищей, выступавших на ленинградском диспуте, тема «Петра I» – расставание с гуманизмом, то расставание, которое пережили в свое время Роллан, Барбюс312.
Обеспокоенность Старчакова становится ясна из дальнейшего текста заметок. Обращение Алексея Толстого к фигуре Карамазова и теме кризиса гуманизма позволяет сделать вполне политический вывод: перед нами роман не столько об эпохе Петра, сколько об «издержках революции», позволительности жертв ради социального переворота, лишь закамуфлированный под историческое повествование313. В духе полемических приемов своего времени Старчаков искусно оборачивает риторику Цырлина и Бескиной против них самих. Новаторство Толстого, по его мнению, состоит прежде всего в анализе «военно-феодальной эксплуатации» русского крестьянства при Петре. Это в корне изменило образ самодержца-модернизатора:
Это не великодушный просветитель, насаждающий в дикой России прелести западной культуры, но воинствующий царь феодалов и купцов, воздвигнувший на костях порабощенного крестьянства свое могущество. Не о «слезинке» здесь следует говорить, но о том море крови и слез, которое было пролито русским крестьянством в годы петровской реформы.
Одно из двух – или тт. Цирлин и Бескина злостно клевещут, объявляя, что наша действительность нашла свое отражение в романе, или же они должны признать роман Ал. Н. Толстого клеветническим и враждебным314.
Но, как заявляет Старчаков, ленинградские критики от такой постановки вопроса, «с неумолимой логикой вытекающего из их позиции», «уклоняются, предпочитая отделаться „слезинкой замученного ребенка“»315.
Судьба допишет трагическое послесловие к этому спору: Вагаршак Тер-Ваганян будет расстрелян 25 августа 1936 года, Александр Старчаков – 20 мая 1937 года, Анна Бескина – 2 ноября 1937 года. Лев Цырлин умрет от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году.
Кратковременная реабилитация Достоевского (а с ним и его образов) имела место в предвоенный и военный период, послужив своего рода репетицией переосмысления классика уже в оттепельные годы. Еще 9 февраля 1941 года в «Литературной газете» появилась серия публикаций к 60-летию со дня смерти писателя. Отдельный интерес представляет включенная в подборку короткая запись о Достоевском, сделанная Э. Верхарном. Представляя публикацию, советский филолог О. В. Цехновицер писал:
Публикуемая впервые в переводе запись известного бельгийского поэта Э. Верхарна, переданная В. Я. Брюсову в дни посещения России в 1913 г., лишний раз свидетельствует о величайшей европейской популярности Достоевского316.
Сам Верхарн писал, что Достоевский, в сравнении с Толстым,
больше роднит Вас с тем человеческим, что заключено и в нем и в Вас. Тем возвышенным состраданием, которое он изливает на людей, смягчается чувство отвращения, которое ими возбуждается, и <которое> они сами чувствуют по отношению к своей нужде317.
Верхарн признавался, что из всех произведений Достоевского он ставил выше всех остальных «Братьев Карамазовых». Характеры Ивана и Смердякова помещают этот роман в один ряд с творениями Шекспира и Бальзака. Тем самым короткая публикация является и параллелью, и очевидной антитезой к статьям Горького о карамазовщине. Но настоящей неожиданностью выглядит статья «Тема Достоевского». Самой же сенсационной ее частью является подпись – В. Ермилов. «Классик советского погромного литературоведения»318, Ермилов следовал тренду развенчания классика, напечатав в трех номерах «Красной нови» за 1939 год масштабную статью «Горький и Достоевский». Во многом ее можно считать развернутым комментарием к речи Горького на писательском съезде. Согласно Ермилову, Достоевский, будучи гениальным исследователем всего низкого и звериного в человеке, не находит ничего лучше, чем отгородиться от него проповедью христианского смирения. В то время как Горький находит в себе смелость осудить человеческую низость и призвать человека к восстанию и сознанию собственного достоинства. Обнаруженную антитезу Ермилов оформляет в узнаваемых и актуальных современных отзывах: потомки героев Достоевского – это немецкие фашисты, а также «троцкистско-бухаринские фашистские шпионы буржуазии»; потомки горьковских героев – это «Чкаловы, Папанины, Стахановы, люди ленинско-сталинской породы»