сийской либеральной оппозиции и к массовым акциям протеста 2011–2012 годов394. Так, в марте 2011 года «Группировка перемен» провезла по улицам Петербурга стилизованную фигуру коня, украшенную надписью «Несогласные в России = Троянский конь»395. Группа провела скандальную акцию и на первомайском шествии, представив на нем зорб396 с надписью «Не нравится в России? Катитесь отсюда!»397. Художников и активистов подозревали в связях с «Молодой гвардией Единой России» (МГЕР) – молодежной организацией «партии власти»398. В начале сентября 2011 года сотрудничавший с группой художник Даниил Тихонов (подписывавший свои работы псевдонимом Danich) разработал и выпустил серию постеров и открыток, составивших своего рода комикс про Путина и Достоевского. Картинки клеили на стены зданий и в вагонах метро, распространяли в виде листовок и макетов, доступных для скачивания из интернета. На картинках Достоевский и Путин обмениваются короткими репликами, из которых становится ясно, что русский классик во всем поддерживает тогдашнего премьер-министра РФ и завещает ему укреплять единство страны, оберегать ее от возможных революций. Писатель и политик наблюдают за митингами несогласных, подтрунивая над протестующими. На одной из картинок Достоевский вместе с сотрудником полиции следит за недовольными горожанами возле Гостиного двора. «Вот они, мои Петеньки!» – обращается писатель к полицейскому, явно имея в виду Петра Верховенского. «Да они Вас не читают, Федор Михайлович!» – отвечает интеллигентный сотрудник МВД. Своеобразную аберрацию сознания, когда на уровне риторики метафора становится неотличима от плана реальности, демонстрирует реплика поддержавшего акцию члена Общественной палаты А. Ю. Татаринова, процитированная страничкой группы в «Живом журнале»:
Путин и Достоевский – два образа России, известных всему миру. Один принимает решения, другой влияет на умы. Жаль, что их никогда не видели вместе. Сердитые художники из Петербурга решили это исправить. <…> Возможно, изображенные нами дружеские диалоги Путина и Достоевского могли бы стать реальностью. Мы предлагаем миру новый образ Достоевского и новый тандем – Путина и Достоевского399.
Употребление слова «тандем», разумеется, отсылает к тандему премьер-министра и президента. Таким образом, Достоевский как будто выступает конкурентом Дмитрия Медведева400.
Прочтение Достоевского сквозь призму новостной ленты дает неожиданный эффект. «Слезинка ребенка» становится синонимом детского страдания как такового и воспринимается как полемическая уловка (сродни уловкам Шопенгауэра), способная дискредитировать любой общественно значимый проект. Универсальный гуманизм и этический максимализм Достоевского встают на пути уверенной поступи прогресса, лишают потребителя новостей эмоционального благополучия. Сьюзен Зонтаг ставила произведения Достоевского в один ряд с серией гравюр Франсиско Гойи «Бедствия войны» (1810–1820):
Искусство Гойи, так же как искусство Достоевского, – утверждала Зонтаг, – представляется поворотной точкой в истории нравственности и сострадания: оно так же глубоко, подлинно и требовательно. Гойя устанавливает в изобразительном искусстве новый уровень отзывчивости к страданиям. <…> Перечень военных жестокостей задуман как атака на чувства зрителя401.
В критике военной фотографии, как она описывается в эссе, можно найти что-то общее с нападками на «эксплуатацию слезинки ребенка» современной публицистикой:
Под лавиной изображений, которые некогда потрясали и возбуждали негодование, мы теряем способность реагировать. Сострадание, которое нагружается без конца, немеет. Таков привычный ныне диагноз. Но какое из него вытекает требование? Показывать бойню, скажем, только раз в неделю? <…> Никакой экологии изображений не будет. Никакой Надзорный Комитет не установит норму ужасов, чтобы сохранилась свежей способность переживать увиденное. Да и самих ужасов не убудет402.
Зонтаг пишет, что во время осады Сараева Вооруженными силами Республики Сербской местные жители публично обвиняли западных фоторепортеров в корыстном желании дождаться очередного удара по городу, чтобы снять больше трупов.
Другую аналогию можно увидеть в спорах о немецкой послевоенной мемориальной культуре, которые, в частности, разбирает в своих работах Алейда Ассман. Одним из направлений критики немецкого подхода становится рассмотрение памяти о гитлеровской эпохе как негативного учреждающего мифа германской нации на новом историческом этапе. Фиксация на преступлениях нацистской эпохи вычеркивает из коллективного сознания немцев иные исторические эпизоды (в том числе антигитлеровское сопротивление внутри самой Германии) и мешает обществу, преодолевая травмы прошлого, двигаться вперед403. Анализируя восприятие насилия, известный философ Славой Жижек приходит к парадоксальному заключению: «…подавляющий ужас насильственных действий и сочувствия жертвам неумолимо оказывает отвлекающее воздействие, мешая нам мыслить»404. Современные СМИ представляют потребителю массовой информации бесконечную вереницу жертв, большинству из которых он не сможет «помочь» ничем, кроме ритуального возмущения. Показывая глубокое внутреннее родство между таким дискурсом и режимом чрезвычайного положения, Жижек пишет о способности нашего сознания адаптироваться к творящемуся вокруг злу, насилию. Ключевой механизм этой адаптации – жест «фетишистского отрицания»: «я знаю, что творится зло, но в то же время я этого как будто не знаю»405. Без этого жеста ни один левый интеллектуал не мог бы воспринять позитивный исторический опыт Великой французской революции или советского модернизационного проекта. Ни разу не упоминая Достоевского, Жижек фактически говорит о праве забыть про слезинку ребенка ради общего блага:
Возникает вопрос: не должна ли всякая этика опираться на такой жест фетишистского отрицания? Не должна ли даже самая универсальная этика провести черту и пренебречь определенными страданиями?406
Вопреки тому месту, которое занимает Достоевский в национальном культурном каноне, а также стопроцентной узнаваемости цитаты о «слезинке» этот образ нередко экзотизируется. Иван Карамазов провозглашается идейным и духовным оппонентом (если не врагом) самого Достоевского, носителем чуждых и опасных ценностей. Идея принципиальной недопустимости частной жертвы во имя великой цели безошибочно опознается как угроза не только для революционных и реформаторских замыслов, но и для популярных в путинской России этатистских и имперских настроений. Востребованность образа публицистикой эпохи перестройки (достаточно вспомнить работы Ю. Ф. Карякина) сменилась резким его отторжением, созвучным преобладающему в обществе негативному отношению к эпохе Горбачева. Будучи отделена от патриотической позиции самого классика, «слезинка ребенка», как мы писали выше, ассоциируется с «ложным», «лицемерным» человеколюбием и прекраснодушием, индивидуалистическими и пораженческими ценностями, которые навязываются России извне. В этом смысле образ Достоевского приходит в разительное противоречие с теми основными компонентами современной российской идеологии, которые выделяются социологами, литературоведами, культурными антропологами. Целый ряд исследователей пишет о культивируемом в публичной риторике запросе на искренность. «Политика искренности» путинской России базируется на представлении о лицемерии, трусости и взаимном недоверии как о доминирующих стратегиях международной политики. Закономерным результатом такой практики становится безволие мировой элиты и дисбаланс – гегемония одних стран в ущерб другим. Запрос на подобную самопрезентацию роднит таких политиков, как Владимир Путин в России и Дональд Трамп в США. Оба президента (Трамп занимал эту должность с января 2017 по январь 2021 года) пытались создать о себе впечатление как о дерзких правдорубах, способных принимать важные стратегические решения и договариваться с партнерами поверх установленных приличий и господствующих условностей407. В 2017 году В. Ю. Сурков, занимавший тогда пост помощника Президента РФ и давно пользовавшийся славой главного идеолога путинского режима, опубликовал на сайте телеканала Russia Today статью под заголовком «Кризис лицемерия», где поделился своим ви́дением исторического процесса. В конструкции Суркова лицемерие – не добродетель, но и не порок, оно лишено сколько-нибудь яркой ценностной, моральной окраски. Больше того, лицемерие уводит цивилизацию от дихотомии черного и белого в сторону усложнения оттенков и расширения палитры. Однако движение истории двухтактно: в определенные моменты цивилизации перестают справляться с собственной сложностью, после чего следует либо крах системы, либо ее «спасительная симплификация», нередко проводимая жесткой рукой авторитарного правителя408. Именно на такой кризисной развилке помощник Путина увидел американское общество, что и стало основным выводом статьи. Текст Суркова заинтересовал многих видных исследователей так называемого «российского постмодернизма», видящих в публикации RT один из его возможных манифестов. М. Н. Липовецкий именует путинский постмодернизм