реакционным, фактически служащим главной задаче консервации российского политического режима. В сущности, под маской постмодернизма здесь скрыты цинизм, ресентимент, демонстративный эклектизм и имморализм409. «Мессианским цинизмом» именует базовую российскую идеологию И. В. Кукулин410. В другой статье он выдвигает гипотезу, согласно которой современный агрессивно-шовинистический стиль российской политики был отчасти подготовлен «радикально-цинической эстетикой» 1990–2000‐х годов. В определенный момент российское государство переняло нигилистический дух постсоветских субкультур, органично соединив его с превознесением Realpolitik411. Черты цинизма, «снижения и упрощения ценностных качеств», толерантности к насилию включает в себя и так называемый «комплекс жертвы», приписываемый российскому обществу социологом и публицистом Л. Д. Гудковым412. Сам по себе комплекс жертвы, по Гудкову,
есть реакция на процессы принудительной массовизации общества «сверху». <…> Данная разновидность массового общества – общество без частной инициативы и прав. Оно возникает в результате укрепления и распада тотально-бюрократической системы. Комплекс жертвы в нем – это перверсия частной инициативы, своего рода «нечистая совесть» несостоятельного частного человека413.
Финальный вывод из этой цепочки наблюдений, по-видимому, неминуемо должен выходить за рамки строго научной методологии, смещаясь в сторону авторской публицистики. «Слезинка ребенка» в самом деле оказалась ценнейшим химическим реактивом. Российское общество сегодня само попало прямиком в сюжет Достоевского, где можно на собственном опыте испытать переход через страдания невинных жертв. «Ответственность» русской классической литературы за вовлечение целого европейского континента в «карамазовский» эксперимент – предмет популярных досужих споров. Вместе с тем наблюдаемая нами радикальная инструментализация классических сюжетов, волюнтаристское распоряжение литературным каноном куда больше напоминает его деконструкцию. Здесь стоит вспомнить одно из эссе Э. В. Лимонова, впоследствии горячо поддержавшего ирредентистскую политику в Донбассе. В тексте под названием «Трупный яд XIX века» Лимонов писал:
Утверждаю, что именно потому, что Россия потребляла Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского в лошадиных дозах, именно поэтому мы – отсталая, терпящая поражение за поражением держава414.
Лимонов утверждал, что русская литературная классика лишена здорового, бунтарского, фашистского начала – именно поэтому дряхлевший советский режим, не допуская к отечественному читателю «ни Селина, ни Миллера, ни Андре Жида, ни Жана Жене, ни „Золотую ветвь“ Фрэзера, ни „Майн кампф“ Гитлера, ни „Восстание против современного мира“ Эволы»415, искусственно удерживала его в плену «анемичной», «чахлой» русской классики. Лимонов не скупится на хлесткие оценки:
Достоевский из своего опыта дрыгания в паутине христианства создал вторую часть «Преступления и наказания» и осквернил свою же книгу, начатую великолепно, и своего уникального героя – Раскольникова416.
Герои Чехова все чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на хуй вишневый сад и уехать в Москву первым же поездом417.
Холмогоровское «добро со скорострельными ружьями»418 – это и есть желание в очередной раз исправить ошибки классиков, смыть с них «позорную» детскую слезинку.
Но можно ли ее смыть?
Константин А. БогдановСТИХОТВОРЕНИЕ ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА «В ПАРКЕ ПЛАКАЛА ДЕВОЧКА…»КРАТКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Отношение к поэтическому творчеству Игоря Северянина было и остается, мягко говоря, сложным. Мало о каком другом русскоязычном поэте можно сказать, что оценки стихотворений и самой личности их автора в глазах его современников – читателей и критиков – были настолько радикально противоречивыми. Игорь Васильевич Лотарёв (1887–1941), вступивший на литературное поприще под «региональным» псевдонимом Игорь-Северянин419, вызвал шквал похвал и хулы, отголоски которого не стихли по сей день. В глазах почитателей Северянин – «истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой» (В. Я. Брюсов), «самобытный и красочный лирик» (Иванов-Разумник), владеющий «даром поющей речи» (В. Гиппиус)420, демонстрирующий богатство ритмов, «обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро пережитые темы»421, «волю к свободному творчеству» (Ф. Сологуб), языковое своеобразие, современность и музыкальность (В. Ходасевич)422. В глазах критиков (которыми часто становились былые почитатели) поэзия Северянина – пример «стихов безнадежно плохих, а главное, безнадежно скучных», образец «наивной самовлюбленности», «чудовищной пошлости», «безвкусия», умственной ограниченности и необразованности (В. Я. Брюсов), «кривлянья и ломанья» (Иванов-Разумник), фиглярства, «будуарного сюсюканья», трафаретности и вульгарности (М. Волошин), мещанства и вырождения литературы423. «Игорь – худшая часть плебейской поэзии» (М. Моравская)424. С годами, по мере появления все новых сборников поэта, негативных отзывов о поэзии Северянина становится больше425, пока – попутно поступи все более непоэтической эпохи – их не сменяет снисходительное или равнодушное молчание.
На фоне взлетов и падений в прижизненной и посмертной известности Северянина есть совсем немного стихотворных исключений, которые никогда не становились объектом хулы, но, напротив, служили доказательством несомненного таланта их автора, образцом «настоящей поэзии», если понимать под нею риторическую и метрическую виртуозность, благозвучие и эмоциональную выразительность. Одно из таких стихотворений – «В парке плакала девочка…», написанное в 1910 году и в следующем году опубликованное в малотиражной 24-страничной брошюре поэта «Электрические стихи»426, – стало известным широкому читателю в составе первого большого собрания стихотворений Игоря Северянина «Громокипящий кубок» (1913), выдержавшего только за первые два года семь изданий (в 1918 году их будет уже десять)427.
В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю…»
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы и шалости
Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.
В брошюре стихотворение было датировано ноябрем и строфически разделено на двустишия. В издании 1913 года и последующих изданиях датировка и разделение на строфы были сняты428. Стихотворению было предпослано посвящение Всеволоду Светланову (творческий псевдоним Гавриила Ильича Маркова) – приятелю Северянина, певцу и музыковеду, увлекавшемуся футуризмом и, в частности, идеями «цветной музыки»429, – оставшееся неизменным во всех десяти изданиях «Громокипящего кубка», а также в его рукописной копии («авторукописи»), сделанной Северянином в 1935 году430.
В истории прочтения и восприятия творчества Игоря Северянина это стихотворение обрело комплиментарный контекст благосклонных или даже восторженных отзывов. И в самом деле: вот она, трогательная сценка, где есть место доброте, жалости к другому, любви отца к дочери, понимающему снисхождению взрослого к ребенку и заведомому прощению пустяшных проступков. Декламационный характер стихотворного размера способствовал его запоминанию: характерный для всей поэзии Северянина симметризм ритма – здесь это цезуры, подчеркивающие равносложность отрезков каждой строки, и двусложные наращения, придающие им двустопную последовательность, – созвучен прочтению всего стихотворения равно как напевного и раздумчивого431.
В рецензиях и откликах на «Громокипящий кубок» современники отмечали содержательную и мелодическую привлекательность стихотворения. Северянин, по мнению Александра Измайлова, «глубоко чувствует», и «В парке плакала девочка» – тому доказательство:
В наивных, немного растерянных, неврастенических словах умеет рассказывать людям… про плачущую девочку в парке, которой жалко ласточки с переломанной лапкой432.
Александр Амфитеатров, раскритиковавший первые две книги Северянина, оговаривался, что «в той доле», в которой эта поэзия ему «совершенно понятна», «В парке плакала девочка…» – прелестное стихотворение («за исключением двух слов, пригнанных для рифмы: „Потрясенный минутою“, которые расхолаживают впечатление своей газетной прозаичностью»)433