534. Обсуждаемыми примерами надлежащего или, напротив, обескураживающего чтения становятся, в частности, поэты-символисты: прежде всего Брюсов, Бальмонт и Андрей Белый535. Позднее к ним добавились новые заметные имена и, помимо прочих, Игорь Северянин.
О восприятии и разнообразии манер публичного чтения, каким оно сложилось к концу 1910‐х годов, можно судить по сатирическому очерку Саши Черного, попутно касающегося и исполнительской манеры Игоря Северянина:
Мы, русские современники, захватили еще полосу подчеркивающей, приподнято-пафосной декламации <…> Манера эта никогда не ограничивалась голосовыми связками: участвовали глаза, брови, нос, руки (шведская гимнастика патетических моментов), гордо отставленная подрыгивающая нога, белый крахмал рубашки и вдохновенно набегающая на низкий лоб прическа… <…> Современная декламация, если определять ее новой убого-нищенской терминологией, конечно, значительно «полевела». Можно наметить два ее основных типа. Первый из них – пародирующая неосимволистов пономарско-трупная читка. <…> Голос без понижений и повышений, без piano и forte, без выделения цезуры, без отделения строк и строф. <…> Вторая манера культивируется подражателями того гениального, но скромного мужчины, который недавно обмолвился о себе в стихах:
Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ,
Не я ль достиг в искусстве апогея…
(Строчки стихотворения Игоря Северянина «Финал» из сборника «Вервэна», 1920 г. – К. Б.536)
Манера эта, как и все великие открытия, проста и убедительна. Назвать ее можно «поэзо-фиксатуарной» по той утонченно-писарской изысканности, с какой декламаторы обоего пола, вихляя бедрами, выпевают, с подвизгиваньем в середине каждой строки, завитые и напомаженные стихозы537.
Интересно, что сам Северянин, исключительно высоко ценивший свою манеру исполнения стихотворений, был нетерпим к собственным подражателям – ни на бумаге, ни на сцене. Среди тех, кто раздражал его сильнее других, был Александр Вертинский – поэт и певец, чей манерный и театрализованно-эстрадный стиль выступлений, казалось бы, можно счесть близким к мелодекламации Северянина. Но нет. В 1926 году Северянин посвятит Вертинскому уничижительный сонет (известный по рукописи поэта в составе неопубликованного сборника «Очаровательные разочарования», но надо отдать должное Северянину – он не включил его в окончательную редакцию книги «Медальоны», изданную в Белграде в 1934 году):
Душистый дух бездушной духоты
Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной.
Изобретя особый жанр кретинный,
Он смех низвел на степень смехоты.
От смеха надрывают животы
И слезы льют, смотря, как этот длинный
Делец и плут, певец любви перинной,
Жестикулирует из пустоты.
Все в мимике его красноречиво:
В ней глубина бездонного обрыва,
Куда летит Земля на всех парах.
Как не задуматься здесь о том, что, не знай читатель, о ком идет речь в этом стихотворении, все сказанное в нем можно было бы отнести по адресу самого Северянина. Тем замечательнее, что репертуар Вертинского, пользовавшегося к началу 1920‐х годов повсеместной славой, включал и несколько стихотворений Северянина539. В своих воспоминаниях Вертинский был справедливее и снисходительнее:
Северянин был человек бедный, но тянулся он изо всех сил, изображая пресыщенного эстета и аристократа. Это очень вредило ему. Несомненно, он был талантлив: в его стихах много подлинного чувства, выдумки, темперамента, молодого напора и искренности. Но ему не хватало хорошего вкуса и чувства меры. А кроме того, его неудержимо влекло в тот замкнутый и пустой мир, который назывался «высшим светом»540.
Но что знал, видел, чувствовал, слышал сам Северянин, когда представлял себе парк, девочку, ласточку, папочку, платочек, а также слезы, капризы и шалости? Так, например, мы вправе пофантазировать, о каком парке, указывающем на пространственную и временную мизансцену текста, идет речь в стихотворении Северянина. Это условный парк или какой-то, который ему почему-либо мог припоминаться прежде всего? И к какому времени отнести само происшествие? Казалось бы, ясно, что ласточки прилетают весной, а улетают осенью, но символика весны, лета и осени подразумевает разные подтексты и возможность несхожих интерпретаций.
Позднее в автобиографической поэме «Падучая стремнина» (1922) Северянин расскажет о своей любовной истории со Златой, начавшейся и разворачивавшейся в 1905–1906 годах в Гатчине (в начале века в ходу были два названия города: Гатчина и Гатчино), где его мать снимала дачу. Фон их встреч – парки Гатчины и ближайших окрестностей:
И Приорат, и ферма, и зверинец,
И царский парк, где павильон Венеры,
Не нравиться не могут тем, кто любит
Действительно природу, но, конечно,
Окрестности ее, примерно Пудость,
Где водяная мельница и Парк
С охотничьим дворцом эпохи Павла
Гораздо ближе сердцу моему541.
Вдали дворец нахмурен обветшалый
И парк, – из кедров, лиственниц и пихт,
На берегу реки затих <…>542
Прогулки со Златой закончились тем, что она стала матерью его дочери, с которой он вполне мог бы потом гулять в этих же местах. Там же, в Гатчине, в эти же годы (с 1906 до 1909 года) жил Константин Фофанов, знакомство с которым в 1907 году многое определит в поэтических и жизненных предпочтениях поэта543. Любимым местом прогулок – и темой нескольких стихотворений Фофанова, ставшего близким другом и старшим наставником (и, помимо прочего, автором псевдонима) Игоря Северянина – были те же парки:
Воздух сладко дышит липами,
Веет влагой от ручья.
Дальний поезд дерзко хрипами
Заглушает соловья.
Ночь грустит и словно мается,
Спят заглохшие пруды.
Небо вешнее купается
В мутном холоде воды.
Вид печальный, вид пленительный,
Грезит былью старый сад,
И с тоскою усыпительной
Ропщет быстрый водопад.
Парк – это город или почти город, но не деревня. Так что упоминание о парке – особенно при интересе к «пространственному повороту» в истолковании литературных и изобразительных текстов545 – важно уже тем, что это равно «урбанистический» и природный ландшафт. Можно сказать, что парк – это окультуренная природа и все-таки еще/уже природа. То же можно сказать и о детях и, в частности, о девочке северянинского стихотворения: она принадлежит миру, где естественное, природное еще не вытеснено обществом и культурой, то есть, условно говоря, – не лесу, не городу, а парку.
Наконец, упоминание о парке в стихотворении Северянина и, видимо, о безмятежной прогулке папы и его дочки отсылают к устойчивому жанру fête champêtre – отдыху, прогулке на природе. Можно заметить и то, что у Северянина, уже причислившего себя к футуристам (Николай Пунин позднее напишет, что Северянин примкнул к футуристам «фланируя»)546, упоминание о парке непривычно контрастирует с изобразительными и поэтическими пристрастиями революционного авангарда к изображению и описанию динамики, диссонансов, суеты, сутолоки городской жизни – нового переживания времени и пространства. Сам Северянин отдал дань тем же мотивам в знаменитой «Увертюре» к сборнику «Ананасы в шампанском» (1915):
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов!
Крылолёт буеров! <…>
Из Москвы – в Нагасаки!
Из Нью-Йорка – на Марс!547
В нашем же стихотворении это все остается где-то за оградой парка, уступая место идиллической прогулке отца и его маленькой дочери.
По прихоти исторических и культурных совпадений «девочка с папочкой в парке» получили оскульптуренное воплощение в памятнике Амбруазу Тома в парижском парке Монсо (Monceau). Памятник работы Александра Фальгьера (Falguière), поставленный на пересечении тенистых аллей в парке Монсо в 1902 году, изображает композитора задумчиво смотрящим на прекрасную девушку рядом с ним – олицетворение опечаленно глядящей вдаль Миньоны. Остается гадать, знал ли Северянин об этом памятнике (хотя он часто тиражировался на почтовых открытках), но так или иначе совпадение обескураживает: любимый композитор поэта представлен здесь так, как если бы он прогуливался со своей «маленькой» и «милой» Миньон и остановился в парковой аллее.
«Горизонт ожидания текста», о котором писал Гадамер (то есть смысловая реализация произведения, «подсказываемая» читателю автором), никогда не совпадает с «горизонтом ожидания читателя», как его понимали представители констанцской школы рецептивной эстетики. Конфликт между автором, его текстом и читателем остается в этих случаях неотменяемым уже потому, что любой, даже заведомо бессмысленный текст имеет