«Клякса тут не причем». При чем – клятва. Перевернув листок, В. Н. продолжает писать:
никогда не приходилось любить, – с такою нежностью – до слез, – и с таким чувством сиянья. На этом листке, любовь моя, я как-то (Твое лицо межд) начал писать стихи тебе и вот остался очень неудобный хвостик – я споткнулся.
Эти строки тоже запятнаны, но по другой причине, которую раскрывает «Жизнь Чернышевского»: «„Выкатилось три слезы“, – с характерной точностью заносит он в дневник, – и мимоходом читатель мучится невольною мыслью, может ли число слез быть нечетным» (4, 399). Капли падают до начертания строк. Попав на мокрое место, буквы расплываются: чернильные пятна проявляют водяные знаки.
Перо запинается и записывает свою запинку: «Остался очень неудобный хвостик – я споткнулся». Помехой послужила недописанная строка стихотворения «Твое лицо между ладоней…». Хвостик стиха вторгается в текст наравне с кляксой и слезой как случайная помарка письма и как сильный след автора. Вписываясь в текст, симптом становится частью текста: Чернышевский проливает слезы над стихами и пачкает чернилами страницы книги. Но существует и другой прецедент бумагомаранья: достать чернил и плакать, еще шумней чернил и слез, ставь кляксы и плачь на бумаге594.
Стихи тем не менее были дописаны, но не были опубликованы. Оригинал хранится в библиотеке Гарвардского университета вместе с автографом стихотворения «Милая, нежная, – этих старинных»595. Приписка внизу страницы Люблю тебя говорит о том, что стихи были посланы адресату – может быть, для того, чтобы под прикрытием поэтического высказывания сообщить то, что осталось недосказанным в письме:
Люби меня без выжиданий
Без этих вычисленных мук
Не укорачивай свиданий
И не придумывай разлук.
Поэт подозревает любимую в стремлении «вызвать… звучный стон моего стиха» и обещает сорвать этот план: «Но глубина моя простонет / Сквозь гармоническую ложь»: слезы, окропившие письмо, это и есть стон, прорвавшийся в текст, но поскольку о стоне говорится в стихах, поэт выполняет то, что от него требовалось.
Поэтическое письмо питается слезами – от Овидия до Некрасова:
Слеза – поэтическая банальность. Клякса – пародия на слезу, сама ставшая общим местом. К. Богданов цитирует в этой связи «Гранатовый браслет» Куприна:
Но каждый день неуклонно посылает он Вере страстные письма. И там, где падают на бумагу его слезы, там чернила расплываются кляксами. Наконец он умирает, но перед смертью завещает передать Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов – наполненный его слезами598.
Письмо Набокова тоже адресовано Вере, но было бы странно видеть в нем цитату и отсылку. Автор переписывает штампы сентиментальной прозы, но он пишет с нажимом – вкладывает в письмо тело и тем самым придает письму подлинность. Воображаемый разговор с Кончеевым обнажает прием:
Вы иногда доводите пародию до такой натуральности, что она, в сущности, становится настоящей серьезной мыслью, и, в этом плане, вдруг дает непроизвольный перебой, который является уже собственной ужимкой, а не пародией на ужимку (514).
Пародия оправдывает перебой, но перебой – это и есть пародия: «ужимка» подразумевает скорее всего каламбур. «Жизнь Чернышевского» инскрибирует кляксу Набокова. Мемориальная клякса, изображенная в рассказе М. Шишкина (2015), – это тоже след капли, прожегшей письмо Вере насквозь и проступившей в английском стихотворении 1958 года (An Evening of Russian Poetry): «Тени прошлого пятнают свеженаписанные стихи, отражая кляксу в зеркале» (and read the blotter in the looking glass)599.
Слеза – «пробел в цепи означающих». Клякса – помарка в письме. Но и само письмо становится помаркой и описывает свой промах. Улица, по которой шагает Федор Константинович, обсажена липами с каплями дождя. «Завтра в каждой капле будет по зеленому зрачку»: каждая капля – это глаз, и в каждом глазу созревает слеза.
Прогуливаясь по улице, Федор Константинович ищет «зацепку для глаза» и находит ее в «объявленьице о расплыве синеватой собаки» (192). Объявление о пропаже собаки размыто дождем, но читатель не знает, от чего расплылась собака – от дождя, размывшего буквы, или от слез, застилающих глаза. Но, может быть, слеза упала не на собаку, а на букву, и буква расплылась в кляксу. Буква читается сквозь каплю. Капля – окно в букву:
Чернышевский должен был повторить расплывшиеся буквы (450); Кружится голова, буквы в глазах плывут и гаснут (466); Монокль помутился от крупной слезы… буквы плясали (2, 505); Цинциннат все глядел в книгу. На страницу попала капля. Несколько букв сквозь каплю из петита обратились в цицеро, вспухнув, как под лежачей лупой (4, 98).
Фокусируя знак, слеза размывает смысл:
…и среди плывущих в глазах, сначала даже непонятных надписей над аптекарскими, писчебумажными, колониальными лавками только одна-единственная могла еще казаться написанной по-русски: К а к а о (263).
Немецкое слово написано русскими буквами. Сквозь Берлин читается Россия:
Но зато, о Россия сквозь слезы,
Сквозь траву двух несмежных могил
Сквозь дрожащие пятна березы,
Сквозь все то, чем я смолоду жил…
Россия читается сквозь слезы, но пишется через два С. «Я русская, я русская, поверь, – говорит маркиза Дэзес (des S) в пьесе Хлебникова. Федор Константинович признается, что его ранние стихи губит Словесный Сквозняк (434). Но сквозняк гуляет и по страницам романа: раСплыв Синеватой Собаки – один из порывов сквозняка. «Глаза у меня все-таки сделаны из того же, что тамошняя Серость, Светлость, Сырость» (212) – то есть российская сырость: глаза поэта – на сыром месте.
Загородный сор пустынный,
сорная былинка со слезой…
Никогда так плакать не хотелось
Слово Россия явно просвечивает в этих строках, но просвечивает не как шифр, а как скрипт:
Ведь последняя капля России
уже высохла. Будет, пойдем.
Но еще подписаться мы силимся
Кривоклювым почтамтским пером
Росинка слезы высыхает в соринку буквы. Кривоклювое перо плюется кляксами, но помарка письма стала неотличимой от казенной печати. Слеза превратилась в штамп, но поэт по-прежнему подписывается симптомом.
Нет необходимости в каждой букве искать анаграмму. Верно лишь то, что в каждой записи присутствует письмо (и поэтому мы говорим о букве, а не о фонеме). Инициальное С артикулирует сильный след – письмо, продлевающее присутствие пишущего. Индоевропейские корни на s + сонорный имеют значение ‘плавиться’, ‘скользить’, ‘течь’ – ср. англ. swim ‘плавать’, slip ‘скользить’, нем. schmutzen ‘пятнать’, schmelzen ‘плавить’, рус. сало, слюна, масло. Сюда же относится слеза: семантический профиль этого слова неотделим от фонетического скрипта.
Сама по себе буква С ничего не означает. Именно поэтому она становится символом несимволизируемого: в букве письма пишется симптом тела. Навязчивые аллитерации регулярны в прозе Набокова601. Навязчивой может быть любая буква. Любой акцент может стать инскриптом602. Разница в том, что С инскрибирует само письмо, и эта запись не может не быть сильной. В поэтической речи конструктивную функцию имеют субфонемные признаки603. Для /s/ это континуальность (непрерывность следа) и резкость (артикулированность знака).
Если перечитать письмо Вере, то и здесь обнаруживается ассибиляция:
Я клянусь – и клякса тут не причем – я клянусь всем, что мне дорого, всем, во что я верю – я клянусь, что так как я люблю тебя, мне никогда не приходилось любить, – с такою нежностью – до слез, – и с таким чувством сиянья. На этом листке, любовь моя, я как-то начал писать стихи тебе и вот остался очень неудобный хвостик – я споткнулся.
«Вы бы оценили мое сияющее „с“, если я мог бы вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров» (259). Возможно, светлые сапфиры – это и есть слезы, но сияние симптома прерывают помарки письма – хвоСТики кляКС.