Онтология Набокова биспациальна625, точнее – складчата, двуслойна. Другой мир прилегает к нашему вплотную, оставаясь по ту сторону нашего мира, и точно так же телесная изнанка симптома смыкается с фонетической поверхностью текста.
Симптом обнажает своего носителя перед миром, но в той мере, в какой поэт обнажает симптом, он сам несет мир своим телом: ср. «пятна на простыне» в «Детстве Люверс» и поэтическую инициацию Сережи, брата Люверс: «„Тут начинается дождь“, – вывел Сережа на краю восьмого листочка и перенес писанье с почтовой бумаги на писчую»626. Там, где Пастернак меняет простыни, Набоков переворачивает лист бумаги. Письмо соскальзывает на другую сторону в силу «мистического мыслительного маневра, потребного для перехода из одного бытия в другое» (V, 97). Потусторонность достигается с помощью перемещения авторской точки зрения в потусторонность627, но момент перехода не может быть зафиксирован: письмо всегда по эту сторону скольжения.
По воспоминаниям автора, его первое стихотворение родилось под хриплый голос шарманки и рыданья граммофона628, и тот же аккомпанемент сопровождает творческие усилия его героя. В то время как в голове поэта крутится строка, на улице останавливается фургон, влекомый трактором с откровенной анатомией и со звездой вентилятора на лбу. Ротацию сменяет вибрация: В мокром луче фонаря работал на месте автомобиль: капли на кожухе все до единой дрожали» (217).
Здесь можно услышать содрогания фетовского александрийца: «Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали»629. Федор прощает Фета за «прозвенело на том берегу» и за росу счастья. Капли дрожат от счастья, но это счастье без партнера. Машина стоит на месте, но мотор работает. «Ты оживаешь в судорогах слез» – обращается поэт к Зине (338), но и эта строка может быть понята превратно: «горячее мигание, чувство удушья, грязный платок, судорожная, вперемежку со слезами, зевота» (5, 114). И хотя мы догадываемся, о чем идет речь, мы не узнаем того, о чем догадываемся. Тело растворяется в описании тела: мастурбация – каламбурное самоопределение каламбура.
В Speak memory звучание цыганских романсов транслируется как deep monotonous moan broken by a kind of hiccup. Голос прерывают спазмы: hiccup, икота, соответствует всхлипу фавна, sanglot. «Давайте это рыданьице в голосе», – говорит Федор о строках Некрасова «Загородись двойною рамой, Напрасно горниц не студи», и дает это рыданье: «Благодарю тебя, Россия, За чистый и крылатый дар» (242). К подтекстам стихотворения630 можно добавить другие некрасовские строки: «Спасибо, сторона родная / За твой врачующий простор»631.
Подхватывая рыдания, Федор перекраивает их в каламбур: «…за чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?» (216). Можно догадаться, откуда, – из «Римских трагедий» Корнеля, из театральной декламации классицизма. Рыдающая нота – эхо рокового рокота:
Спадают с плеч классические шали,
Расплавленный страданьем крепнет голос.
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог
М. Лотман услышал в рыданьях анаграмму ключевого слова Дар632, но это скорее каламбур, чем анаграмма: рыдания – дар родины, родина – дар рыданий. Транслируя рыданья, стих артикулирует содроганья.
Толчком первого стихотворения послужило падение капли:
Что его подтолкнуло? Думаю, что знаю. Без малейшего дуновения ветра, самый вес дождевой капли, сверкавшей заемной роскошью на сердцевидном листе, заставил его кончик опуститься, и то, что было похоже на шарик ртути, совершило неожиданное глиссандо вниз вдоль центральной жилки – и, сбросив свою яркую ношу, освобожденный лист разогнулся633.
С кончика пера свисает капля чернил: «Я вишу на пере у Творца / Крупной каплей лилового лоска»634. С края ресницы стекает капля слезы. Капля – магический кристалл, в котором одновременно отражается мир и видение мира: «и в капле медвяной, в росинке прозрачно-зеленой / я Бога, и мир, и себя узнаю» (Ст 164).
Но если капля содержит в себе все и все начинается с капли, то это не слеза, а другая капля – «куда более горячая, горькая и драгоценная» (399). Речь идет о симптоме, который в еврейской традиции именуется случайной каплей (tipat keri) и связывается с ночными посещениями Лилит. Точнее, сама Лилит, букв. «ночница» – это спутник своего симптома. «Она была первой, имевшей колдовскую способность накипанием света и сладости прожигать мой сон насквозь», – говорится в «Других берегах» о Полиньке, и той же способностью обладают все последующие лолиты и карменситы. Из случайной капли возникают «клипот», сосуды нечистоты, но души, родившиеся из семени Адама Кадмона, признаются высокими: они родились из чистого желания Отца.
Случайная капля возвращается в текстах Набокова с неслучайным постоянством. Можно сказать, что это его сигнатура: автор подписывается симптомом, поскольку это сильный симптом.
Капля жжет:
Горячее падение восковой капли на костяшки руки (2, 415); с горячей каплей краски, то висящей на кончике носа, то обжигающей верхнюю губу (5, 382); И он уже почти прикоснулся к ней, но вдруг не сдержал вскипевшего блаженства (2, 179). Ничто не имело значения, кроме настоя счастья, вскипающего внутри моего тела (II, 77); Слишком страстный поцелуй заставил его в такси пролить несколько нетерпеливых огненных капель (V, 37).
Мечтая о Зине, Федор ощущает, как по телу стекает «ручеек пота, впадая в водоем пупа» (509). В письме 26 июля 1923 года, еще до отправки слёз, Набоков посылает Вере стихотворение «Я стер со лба уколы капель жгучих»635. Прецедент капли Набокова – слеза Демона, пролитая на пороге девической кельи:
Поныне возле кельи той
Насквозь прожженный виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой!..
Грузинская легенда, по-видимому, имеет отношение к осетинскому эпосу: Сосруко рождается из семени, которое его отец Сос пролил при виде купающейся Сатаны. Капля оплодотворяет камень. Буква инсеминирует текст. В градации /с/ – /з/ – /ж/ шипящий согласный – самый резкий (strident) звук, соответственно сильный симптом – нож цыганщины:
Жги души, огнь бросай в сердца
От смуглого лица
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви
«Еще я смутно помню какое-то воспоминанья жало», – пишет автор о своем первом стихотворении636 (ПС, 745). Скорее всего, ему вспоминается первая встреча с Тамарой: «Дождавшись того, чтобы сел невидимый мне овод, она прихлопнула его» (V, 513). В знойном эпизоде тот же знак метит фавна: «Слепень, незаметно севший к нему на ляжку, успел обжечь тупым хоботком» (510).
Сочинив стихотворение, мальчик читает его матери:
Вскоре я закончил декламацию и поднял на нее глаза. Она восторженно улыбалась сквозь слезы, которые струились по лицу. «Как чудесно, как красиво», – сказала она и со все возрастающей нежностью в улыбке протянула мне зеркальце, чтобы я мог увидеть мазок крови на скуле, где в какой-то неопределимый момент раздавил упившегося комара, бессознательно подперев кулаком щеку637.
Симптом обнажает автора перед читателем: местом письма становится тело поэта. То же приключение случилось в лесу с Федором, и подстроила его Лилит, но обнажает писателя само письмо: краска стыда метит первое стихотворение.
Оценка словесной продукции может меняться, но ее телесная маркировка сохраняется:
Ему представилась ее радость при чтении статьи о нем, и на мгновение он почувствовал по отношению к самому себе материнскую гордость; мало того: материнская слеза обожгла ему края век (216).
Посылая Вере «уколы капель жгучих», Набоков воспроизводит материнскую слезу внутри текста – инскрибирует первое письмо в своем письме. Материнская слеза старше отцовского семени – она возникает на той стадии творения, когда отец еще не различается с матерью: Адам Кадмон имеет андрогинную природу. И это более высокая капля – первые эманации божественного тела исходят из глаз.
В книге «Зоар» первый акт творения – отпечаток крепкой искры (buzina’ de-kardinuta’) в пространстве бесконечного света. Первый след – точка буквы йуд, с которой начинается божественное имя: «точка-голем, у которой нет формы, но из которой происходят все буквы, поскольку, чтобы написать букву, нужно начать с