<ым> профил<ем>»654, и лишь значительно позже – стареющую женщину, чем-то похожую на «большую белую жабу»655. Теперь рассмотрим абзац целиком:
Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался, – но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу656.
Марта подчиняет себе любовника и уговаривает совершить убийство мужа. Здесь беглое упоминание слез, искажающих зрение, встроено в первостепенной значимости мотив сказочного превращения красавицы в чудовище, в мотив оборотничества и вампиризма, который восходит и к викторианскому вампирскому канону, и к «Дракуле» Б. Стокера (1897), и к Гофману (в частности, к его рассказу Vampirismus (1821), и к кинематографу экспрессионизма (прежде всего, к Nosferatu – Eine Symphonie des Grauens Ф. Мурнау (1921), и служит основой всей эротической образности романа, особенно в авторизованном переводе. Марте последовательно приписывается ряд канонических свойств вампира, в том числе, как и в приведенной цитате, способность гипнотизировать жертву, подавлять ее волю взглядом, а «острый взгляд», от которого Франц «осел», представляет собой иносказание вампирского укуса.
Применительно к Францу речь идет не о слепоте в полном смысле слова, скорее об искажении восприятия; это не его взор затуманился, а всего лишь очки. Впрочем, все трое главных героев, и король, и дама, и валет, не видят друг друга в истинном свете, обманывают и обманываются. Драйер так и не узнает, что жена изменяет ему с племянником, – например, не замечает, как Марта льнет к Францу в полутьме театральной ложи в варьете:
Музыкальная феерия (так значилось в программе) поблескивала и ныла, звездой вспыхивала скрипка, то розовый, то зеленый свет озарял музыкантшу… Драйер вдруг не выдержал.
– Я закрыл глаза и уши, – сказал он плачущим голосом. – Скажите мне, когда эта мерзость кончится.
Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло – что Драйер все понял, – и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы (курсив мой. – В. П.)657.
Здесь Франц готов заплакать от испуга, неверно истолковав слова Драйера, которому пошлый светомузыкальный номер внушает такое отвращение, что он говорит плачущим голосом. В дальнейшем слезы упоминаются и названы впрямую, когда Драйер, поэт от коммерции, умиляется процессу «рождения» движущегося манекена – по сути, пародии на акт божественного творения:
«Боже мой!» – тонким голосом сказал вдруг Драйер, словно готов был прослезиться. Коричневая фигурка, похожая на ребенка, на которого сверху надели бы мешок, ступала действительно очень трогательно658.
«Слепой» Франц не умеет правильно истолковать эмоциональные реакции любовницы:
Марта, не раскрывая рта, судорожно засмеялась. Франц, судя по звуку, подумал, что она всхлипнула, и растерянно подошел. Она обернулась к нему и вдруг вцепилась ему в плечо, заскользила щекой по его лицу659.
Ему кажется, будто она заплакала, беспокоясь о том, что муж долго не возвращается; на деле же Марта рассмеялась, вспомнив упавшую на льду даму: возможность автокатастрофы на гололеде и гибели Драйера внушает ей надежду.
Повторим, что не менее важны и случаи, когда герои не плачут или акт рыданий не назван впрямую. Драйер был бы рад, если бы холодность Марты прорвалась человеческими чувствами:
– Ты, очевидно, со мной говорить не желаешь, – сказала Марта, – ну что ж… – Она отвернулась и опять принялась за ногти. Драйер думал: «Раз бы хорошо тебя пробрало… Ну рассмейся, ну разрыдайся. И потом, наверное, все было бы хорошо…»660
Отсутствие слез участвует в характеристике героини. В финале романа Франц, вернувшись в курортный отель, где Марта лежит при смерти, видит читающего газету Драйера и решает, что она выжила:
Услышав скрип ступеней, Драйер медленно повернул голову. Франц, взглянув на его лицо, вяло подумал, что, верно, у него сильный насморк. Драйер издал горлом неопределенный звук и, быстро встав, отошел к перилам661.
Здесь слезы не упомянуты напрямую, но искаженное восприятие Франца снова едва не обманывает его; на весть о смерти вампирической любовницы он, в соответствии со своей характеристикой, реагирует истерическим смехом.
В русскоязычных рассказах Набокова мотив слез еще носит однозначно реалистическую окраску, но лишь в отдельно взятых и обоснованных случаях. Так, привлекают внимание парные рассказы «Обида» (1931) и «Лебеда» (1932), объединенные общим протагонистом – петербургским мальчиком Путей (Петром Шишковым), чей образ, особенно во втором рассказе, имеет ярко выраженный автобиографический характер. «Обида» была опубликована с посвящением Ивану Алексеевичу Бунину, с которым Набокова долгие годы связывали сложные отношения и ученичества, и литературного соперничества. По версии Максима Шраера, Набоков русского периода осознавал влияние Бунина на свою прозу и неспроста выбрал для оммажа именно «Обиду», где подробно и реалистично изображен и усадебный быт невозвратимого прошлого, и переживания ребенка662.
В «Обиде» подкатывающие слезы для Пути – такая же рядовая физиологическая и психологическая реакция, как краснеющее лицо:
Путя переглотнул и неуверенно направился к дому, помахивая зеленой палочкой и стараясь сдержать слезы. <…> Он обошел дом с другой стороны, смутно думая, что там где-то должен быть пруд, и можно оставить на берегу платок с меткой и свисток на белом шнурке, а самому незаметно отправиться домой…663
Отметим здесь типично детское фантазирование на тему имитации самоубийства в духе «умру, и вы еще пожалеете», которое перекликается с классикой детской литературы, например с «Приключениями Тома Сойера» Марка Твена, книгой, разумеется, известной Набокову. Не менее важна и прозрачная, дословная отсылка к «зеленой палочке» Л. Толстого. У Толстого секрет «зеленой палочки» – это секрет всеобщего счастья. Персонаж Набокова держит в руках именно такую палочку, но Путя несчастен, и слезы подчеркивают его детскую «слепоту» – совершенно естественное непонимание того, что этот горькая для него минута годами позже станет частью утраченного рая664.
Иначе обстоит дело во втором рассказе, «Лебеда», само заглавие которого носит каламбурный характер, свойственный поэтике Набокова. С «Обидой» этот рассказ объединяет общий протагонист, все тот же Путя Шишков, и общий семейно-исторический локус: похожие на Набоковых герои, дореволюционная Россия. Но построен рассказ совершенно по-другому, ведь в нем слезы предстают как значимый сквозной мотив. Переживая предстоящую дуэль отца, гимназист Путя под диктовку
писал на доске: «…поросший кашкою и цепкой ли бедой…» Окрик, – такой окрик, что Путя выронил мел: «Какая там „беда“… Откуда ты взял беду? Лебеда, а не беда… Где твои мысли витают?»665
Сознание мальчика занимает беда, которая пока еще пребывает в сослагательном наклонении: то ли будет, то ли нет. В этом рассказе слезы уже выстраиваются в повторяющийся мотив и троп: поначалу они упоминаются пунктирно и в том же ключе, что и в «Обиде»:
На следующем уроке немец Нуссбаум разорался на Щукина (которому в тот день не везло), и тогда Путя почувствовал спазму в горле и, чтобы не расплакаться при всех, отпросился в уборную. Там, около умывальника… Путя с минуту смотрелся в зеркало – лучший способ не дать лицу расплыться в гримасу плача666.
Однако чем ближе к финалу, тем настойчивее и заметнее образ слёз трансформируется в мотив водной стихии, угрожающей захлестнуть героя: «Путя почувствовал, что всякие дальнейшие объяснения опасны, – вот лопнет плотина, хлынет постыдный поток»667. В последнем абзаце рассказа нагнетаемое напряжение разрешается образом рыданий облегчения. Слезы уже не названы; вместо них героя захлестывает волна – метонимический вариант бурных эмоций:
Тут воды прорвались. Швейцар и Дима старались успокоить его, – он отталкивал их, дергался, отстранял лицо, невозможно было дышать, никогда еще не бывало таких рыданий, «не говорите, пожалуйста, не рассказывайте никому, это я нездоров, у меня болит…». И снова рыдания668.
В приведенных выше цитатах примечателен ряд нюансов. Во-первых, что в высшей степени свойственно поэтике Набокова, в «Обиде» развернуты устойчивые выражения-штампы наподобие «утонуть в слезах» и «нахлынули слезы/чувства», так что в одной из фраз вместо собственно слов «слезы» и «рыдания» – умолчание: «вот лопнет плотина, хлынет постыдный поток». Во-вторых, фраза «тут воды прорвались» может быть прочитана и как метафора, сближающая рыдания исстрадавшегося мальчика с физиологическим процессом родов, когда отходят околоплодные воды: в определенном смысле Путя проходит инициацию страхом за отца, столкновением со смертельной угрозой и рождается заново, повзрослев. Как видим, даже в сравнении с чуть более ранним рассказом из того же цикла здесь образный ряд, связанный со слезами, усложняется, приобретает многозначность.