, что объясняет выбор цитатного заглавия, отсылающего к песенным веселым солдатам. Биографический автор рассказывает «о себе как Другом (двадцатилетнем) в ситуациях конца войны и первых послевоенных лет с позиции жизни и опыта другого времени, другой социальной и исторической ситуации»784. Цитата, характеризующая круг чтения Астафьева, как раз и маркирует авторскую позицию, поиск литературного «кода» для воссоздания Я-как-Другого.
Чтобы выжить на фронте и в госпиталях, а после войны реализовать свой литературный дар, Я-персонаж вынужден был стать веселым солдатом; между тем по душевным свойствам, по чувствительности к любому насилию (не только фронтовому) он подлинно грустный солдат. Это двуединство характерно для целой череды автопсихологических персонажей Астафьева, начиная с Мишки Ерофеева («Звездопад», 1960); никому из них не дано полностью принять народную мудрость: воевать, так не горевать. «Солдатская антропология» Окуджавы явилась, судя по всему, стимулом размышлений Астафьева о человеческой способности вынести невыносимое, прежде всего ту вину, что символизирована в обрамляющем текст воспоминании: «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. Немца. Фашиста. На войне»; «…Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. В Польше. На картофельном поле»785.
Хронология творчества Астафьева подтверждает кодирующую функцию антитезы «грустный солдат – веселый солдат». Вскоре после начала работы над «Веселым солдатом» (1987) писатель возвращается к трагедии Бориса Костяева, создавая последнюю редакцию «Пастуха и пастушки» (1989). Борис – грустный солдат в чине взводного командира, которому с каждым днем войны все тяжелее «нести свою душу»786. Он неожиданно для себя самого плачет во время краткой передышки между боями, а в санитарном поезде, незадолго до смерти от раны, которую все считают легкой,
[с]лезливость напала на лейтенанта. Он жалел раненых соседей, бабочку, расклеенную ветром по стеклу, срубленное дерево, худых коров на полях, испитых детишек на станциях.
Плакал сухими слезами о старике и старухе, которых закопали в огороде. Лиц пастуха и пастушки он уже не помнил, и выходило: похожи они на мать, на отца, на всех людей, которых он знал когда-то787.
Пастух и пастушка погибли во время артиллерийской подготовки атаки на хутор, еще до вступления в бой подразделения лейтенанта. Оплакивая стариков, Борис превращает ответственность, разделенную поровну между воюющими, в личную вину перед убитыми, а через них – перед всеми людьми. Переклички с морально-философской коллизией «Сампо» можно объяснить не только типологическими схождениями, но и конкретными литературными впечатлениями Астафьева, который «с упоением читал <…> Платонова»788. Рассказ «Сампо», переизданный (впервые после войны) в 1966‐м789, был доступен автору «современной пасторали» за год до создания первой редакции (1967).
Равный предшественнику в этическом максимализме, Астафьев иначе, нежели Платонов, осваивает христианскую идею всечеловеческой связи. Результат многолетней рефлексии о фронтовом опыте – абсолютизация солдатской вины. Когда один из бойцов Костяева вспоминает ученье Христа, «по которому все люди – братья», лейтенант страдальчески морщится: «Христа-то хоть оставьте в покое! Всуе да на войне…»790 Нарушение главной заповеди, будучи исполнением солдатского долга, остается грехом. Ведомый моральной интуицией, грустный солдат умирает, а веселый солдат обязан осознать совершённое и жить под этим бременем. Бесслезность, сменившая мучительные сухие слезы, знаменует достижение предельной ясности самопонимания.
Астафьевский поворот темы солдатской вины имеет целый ряд параллелей в послевоенной литературе791. На таком уровне моральной взыскательности необходимость военной самозащиты ничего не смягчала, напротив, побуждала особенно остро чувствовать: «законное убийство» колеблет основания жизненного порядка, драгоценные для самого защитника. Солдат – плачущий и лишившийся слезного дара – стал олицетворением вины не ситуационной, но экзистенциальной. Подытожив историю «слезы солдата» в советский период, этот образ предопределил, по всей видимости, и будущие актуализации.
Александр Кобринский«СЛЕЗА КОМСОМОЛКИ»СЕМИОТИЧЕСКИЙ КОКТЕЙЛЬ ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА
Андрей Зорин определяет то или иное переживание как «литературное», если «регулятивными механизмами, задающими лежащие в его основе эмоциональные матрицы, оказываются литературные тексты»792. С этой точки зрения вся поэма Вен. Ерофеева «Москва – Петушки» представляет собой не что иное, как единое, длящееся литературное переживание, которое время от времени использует внеязыковые способы кодирования («алкогольный», «железнодорожный» и др.)793.
В этом плане особый интерес, конечно, представляют собой знаменитые коктейли, описываемые Ерофеевым в главе «Электроугли – 43 километр», а среди них – «Слеза комсомолки», поскольку в последнем семиотически особенно значимым оказывается не только состав элементов, входящих во взаимодействие, но и способ организации этого взаимодействия:
Но если человек не хочет зря топтать мироздание, пусть он пошлет к свиньям и «Ханаанский бальзам», и «Дух Женевы». А лучше пусть он сядет за стол и приготовит себе «Слезу комсомолки». Пахуч и странен этот коктейль. Почему пахуч, вы узнаете потом. Я вначале объясню, чем он странен.
Пьющий просто водку сохраняет и здравый ум, и твердую память или, наоборот, теряет разом и то, и другое. А в случае со «Слезой комсомолки» просто смешно: выпьешь ее сто грамм, этой слезы, – память твердая, а здравого ума как не бывало. Выпьешь еще сто грамм – и сам себе удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? и куда девалась вся твердая память?
Даже сам рецепт «Слезы» благовонен. А от готового коктейля, от его пахучести, можно на минуту лишиться чувств и сознания. Я, например, лишился.
Лаванда – 15 г
Вербена – 15 г
Лесная вода – 30 г
Лак для ногтей – 2 г
Зубной эликсир – 150 г
Лимонад – 150 г
Приготовляемую таким образом смесь надо двадцать минут помешивать веткой жимолости. Иные, правда, утверждают, что в случае необходимости можно жимолость заменить повиликой. Это неверно и преступно. Режьте меня вдоль и поперек – но вы меня не заставите помешивать повиликой «Слезу комсомолки», я буду помешивать ее жимолостью. Я просто разрываюсь на части от смеха, когда вижу, как при мне помешивают «Слезу» не жимолостью, а повиликой…
Комментаторы обычно обращают внимание на пищевую «недопустимость» коктейлей, а также приводят реальные комментарии, относящиеся к их элементам.
Что касается рецептов коктейлей, – осторожно замечает Ю. И. Левин, – то они, по-видимому, имеют вполне фантастический характер, хотя почти все их составные части (кроме разве что шампуня) действительно употребляются в народе для выпивки794.
Как и Э. Власов795, Ю. Левин приводит также примеры упоминания повилики и жимолости у О. Мандельштама и Б. Пастернака, намекая на возможное противопоставление поэтических претекстов796. Попытки интерпретации этого противопоставления лежат и в основе комментариев С. Шнитман-МакМиллин797.
Между тем функциональная значимость коктейлей (и в частности «Слезы комсомолки») очень велика: это один из не столь уж многих в поэме видов текста в тексте, который не исчерпывается цитацией. Не случайно В. Курицын проницательно пишет:
Он <Веничка. – А. К.> предъявляет на последнем суде не сакраментального «Дон Кихота», а рецепты коктейлей «Ханаанский бальзам», «Дух Женевы» и «Слеза комсомолки». Но – странное дело – в «Слезе комсомолки» я чувствую искренность большую, чем во всем «Дон Кихоте», а стоят слеза и вздох, оказывается, столькой крови, что ее хватило на такую поэму798.
Э. Власов также справедливо указал на прямую параллель «Слезы комсомолки» с «плачущим большевиком» в поэме В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924):
Если бы
выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
в музее
торчали ротозеи.
Еще бы —
такое
не увидишь и в века!
По мнению Э. Власова, перекликающемуся с процитированным выше суждением Ю. Левина,
название этого «странного» коктейля рассчитано на восприятие его как парадокса, так как комсомольцы были надежной сменой коммунистов и плакать не имели права. Плачущий комсомолец как будущий партиец был в советские времена большой редкостью, по крайней мере, по мнению Маяковского799.
Представляется, что Э. Власов напрасно оборвал цитату из Маяковского, к которой действительно прямо отсылает название коктейля. Конечно, предельно маскулинная и максимально антииндивидуалистическая раннесоветская культура не допускала такого «женского» эмоционального проявления, как слезы, у комсомольца (коммуниста). При этом из правила были исключения, относящиеся к ситуациям, когда горе оказывалось горем всего народа и всей партии. Для того чтобы подчеркнуть контраст правила и исключения, Маяковский далее приводит сцены ужасающих пыток, целью которых было заставить коммунистов заплакать и сдаться (что в этой этике, по сути, одно и то же). Но мы видим, что любые пытки в контексте этого мифа рассматриваются лишь как инициирующее испытание (наподобие испытания святого Антония), во время которого он должен отвечать заранее заготовленным паролем (в данном случае – выкриком «Да здравствует коммунизм!»). Прохождение испытания пытками означает убийство себя самого, прежнего, и возрождение для нового – уже святого бытия