со слезами на глазах пожелала юным участникам соревнования достойных побед, не только сегодня, но и всегда в жизни.
Мы видим, что агитационно-пропагандистская повестка всегда идет рука об руку со слезами. Если агитатор плачет – считается, что он заслуживает больше доверия, чем если бы он, скажем, улыбался, как в случае с фразой «Она утонула». Если посчитать все случаи, когда люди «как бы» рыдают от патриотизма, ненависти, гордости, гнева и других причин, не соотносимых с реальными поводами для слез (понюхал лук или испытал неожиданное эмоциональное потрясение), то мы увидим, что у этих людей просто не может физиологически быть таких запасов слезного рассола. Возможно, поэтому само понятие слез, рыданий в сочетании с объектом (слезы кого? чего?) сегодня совершенно обесценилось и у человека просвещенного вызывает лишь раздражение. Человек просвещенный разучился плакать по-настоящему. Мы считаем это неприличным, как насморк, и всегда сдерживаемся. Видеть чье-то опухшее, красное лицо, слышать звук сморкания в платок так же неприемлемо в нынешнем обществе, как говорить по громкой связи в общественном транспорте или прилюдно мастурбировать. Для наших рыданий оставлено лишь несколько конкретных допустимых «слотов», где наши слезы согласны терпеть: похороны близких, кухня и зрительный зал. Не плачьте в офисе, в метро или на центральной площади, не рыдайте в общественном туалете или комнате отеля – к вам вызовут сотрудника безопасности. В известном мультсериале «Футурама» один из персонажей, Доктор Зойдберг, будучи ракообразным, говорит замечательную фразу: «Я истекаю патриотической слизью». Поэтому, бога ради, не пишите фраз про фальшивые слезы. И вам будет больше доверия.
Лев УсыскинSULLE LACRIME
Оторопь или, скорее, фрустрация… как-то так… при всей полусерьезности предложения написать эссе про слезы. Про что? Про слезы. Про какие слезы? Про слезы вообще? Мне? Но почему? И что я могу… про слезы… Но ведь, с иной же стороны, я – сентиментальный писатель, и даже странно, что до сих пор ничего не написал про слезы. То есть, конечно, написал – в том смысле, что да, мои герои нередко плачут – в той же степени, в какой смеются, дрожат, кивают головами, – но это же про героев, а не про слезы. А надо про слезы. Про слезы как таковые.
Здесь, конечно, следует начать с себя – и, возможно, завершить собою же. Или, если удастся, выйти на какие-то обобщения, не пытаясь корчить из себя семиотика или там антрополога. В общем, нужна какая-то личная история слез – и уже ее стоит, по возможности, сопоставить с литературой, причем с литературой как видом деятельности, а не результатом этой деятельности. Вторым пусть заведуют филологи, это их хлеб. А вот про первое они как раз ничего не знают.
Итак, начнем. Но сперва, так сказать, очистим слезы – разделим их на правильные и неправильные. Неправильные – это слезы практические, инструментальные, которые употребляются плачущим с некоторой определенной целью. В принципе, понятно, какова эта цель: вызвать к себе жалость, сострадание, навязать свою волю, испугав контрагента, и т. д. Иначе говоря, это слезы, обращенные вовне, к другим людям. Мне они сейчас неинтересны: кажется, в них нет ничего специфического, отличного от других элементов истерического поведения.
Тогда как правильные слезы – это слезы одинокие, извергаемые большей частью в отсутствие свидетелей, неспособные никак повлиять на ход дел. Вот о них и стоит поговорить.
Если откинуть детство, когда я, как и прочие дети, наверняка давал волю слезам при соответствующих обстоятельствах – как и положено, все более и более редких по мере взросления, то, пожалуй, самый старый запомнившийся случай, когда я расплакался, да еще и прилюдно, имел у меня место, кажется, в двенадцатилетнем возрасте. Возможно, и несколько позже, но это не важно. Важно, что я тот случай запомнил, и, похоже, он действительно был особым. Возможно, слез до него у меня не было давно, и уж точно их не было после этого случая очень и очень долго. Вплоть до другого случая, о котором я скажу потом. Итак, дело не стоило выеденного яйца: по поручению родителей я понес в приемный пункт накопившуюся дома пустую стеклотару – разного рода бутылки, молочные и немолочные, которые тогда полагалось сдавать, получая обратно их так называемую «залоговую» стоимость. Пункт в подвальной части ближайшего продовольственного магазина был местом малосимпатичным даже по советским меркам. Довольно грязно, запахи дешевой бормотухи, доносящиеся из сдаваемых бутылок, весьма длинная и нервная очередь, издающая то там, то сям тревожный стеклянный перезвон. Ну, и сами приемщики – такие высокомерные жулики (могу взять бутылку у жаждущего опохмела алкоголика, а могу и не взять, сказав, что она грязная, или еще почему-то не годится, или просто что ящики кончились). В тогдашней картине нравов это были люди из «серой зоны», как, впрочем, и все работники торговли: видимо, они имели неофициальные доходы за счет махинаций с нормами стеклобоя и т. д. – но это уже мы ушли сильно в сторону.
Так вот, я отстоял положенную очередь и, когда, наконец, оказался возле железного стола-прилавка, куда следовало выгрузить принесенное из своих сеток и сумок, вдруг услышал неожиданное: приемщик отказался брать у меня бутылки, так как по новым правилам наличные деньги разрешено было выдавать только достигшим 14 лет (или 16 – не помню, важно, что я и был, и выглядел моложе).
И вот тут я вдруг расплакался. Не для того чтобы изменить решение приемщика, и не от перспективы тащить бутылки обратно домой. Тем более не от предвкушения родительского разочарования. А от чего-то другого – и сейчас я, пожалуй, понимаю, от чего. Дело в том, что пока я стоял в очереди, я был как все, как взрослые, стоявшие до меня и после меня с точно такими же сумками и авоськами. Я и сам был как бы взрослым. А теперь меня отделили от всех и опустили в статусном отношении: я оказался неполноправным, неполноценным, стигматизированным. И с этим поделать уже ничего нельзя, дело сделано – даже если бы приемщик переменил вдруг свое решение. В самом деле – огорчений и неудач у меня и до того было достаточно, но вот слез они все же никогда не вызывали…
Что дальше было, я помню смутно. Кажется, ситуация разрешилась в практическом плане благополучно, голоса из очереди, помимо стандартного советского «ну что ты тут еще стоишь, давай, отходи, не задерживай нас, тебе же сказали» произнесли и другое: «Да что вы пацана обижаете, он вон из того дома, мы знаем его, знаем его отца, нормальный пацан, деньги домой отнесет, матери отдаст». В итоге бутылки я сдал – не то сам, не то кто-то из взрослых сделал это для меня, подробности из памяти стерлись. А вот слезы – абсолютно для меня тогда неожиданные – запомнились на всю жизнь.
Следующие слезы я пролил много лет спустя, когда умер отец. Но до того имел случай, вернее два случая, видеть плачущими собственных родителей. Маму – в день, когда умерла бабушка. И отца – на пике семейного разлада, когда даже мне стало казаться, что лучше бы родителям развестись. Помню, после очередного скандала отец оделся и ушел в парк. Чуть погодя я отправился за ним и нашел его сидящим на скамейке и плачущим. Это было жутко. А еще в довольно раннем детстве я как-то увидел плачущей старенькую мать нашей соседки. Я что-то спросил у нее, она ответила и при этом заплакала вне всякой связи с нашим диалогом. Я тогда понял, в общем, что слезы были вызваны какими-то ее собственными мыслями и чувствами. И даже когда вскоре после этого она умерла и я связал эти странные слезы с близостью смерти – даже в этом контексте мне они тогда казались беспричинными и нелепыми.
Как я сказал, в следующий раз у меня дошло дело до настоящих слез – мокрых, жидких, соленых, сопровождаемых рыданиями, – в день, когда умер отец. Нельзя сказать, что он умер неожиданно, да и мне в этот момент было уже сильно за тридцать – но вот это ощущение, когда вдруг у тебя отнимают целый кусок тебя же, твоего прошлого и настоящего, твоих особых чувств, которые больше не к кому испытывать – и это событие безальтернативно и необоснованно, – да, слезы действительно были единственным логичным ответом.
Прошло еще несколько лет, и моя жизнь вступила в период, как мне тогда казалось, безысходности. Я вдруг понял, что сразу несколько моих серьезных амбиций уже никогда не реализуются, что у меня паршивый брак, но мне из него не выйти никак из‐за маленькой дочери, что у меня постылая работа, убивающая меня однообразием и бесплодностью для ума и сердца, но и ее не бросить, так как надо кормить этот паршивый брак. Что я никому не нужен в том, что полагал своим главным достоинством… В общем, однажды в обеденный перерыв я направился в ближайшее кафе, в тысячный раз прокручивая по дороге в мозгу все эти невеселые мысли, – и вдруг вспомнил одну песенку, которую играли по радио в детстве, про деревянные лошадки. Вспомнил мотив, некоторые строки. Затем поднапрягся, восстановил в памяти куплеты целиком – и вдруг разрыдался, прямо на улице, возле людной автобусной остановки.
Вот, собственно, и всё на сегодня. Из этого набора случаев можно вывести некоторые обобщения. Так, напрашивается вывод, что причиной «правильных слез» является осознание безвозвратности потери чего-то значимого: собственного статуса, близкого человека, надежд на семейное счастье и общественное признание. Рассказывают, что Горбачев плакал в день передачи «ядерного чемоданчика» Ельцину в 1991 году – плакал от потери власти навсегда. Вроде бы банальный вывод, но он приводит к понятию «внутренние слезы», то есть то же самое состояние скорби по безвозвратной потере, просто не прорвавшееся наружу, из глубины сознания, гидрофизиологическим способом.
И тут легко заметить, что вот эти внутренние слезы для человека старше пятидесяти – в отличие от слез «внешних» – более чем характерны. «Мы, оглядываясь, видим лишь руины» – причем чем активнее, созидательнее, содержательнее прожил человек жизнь, тем этих руин больше. Даже если построенные им дома, выращенные дети, выпестованные ученики пребывают в полном благополучии, а он сам не теряет с ними контакта – он не может не ощущать, что все им созданное уже не его: не ему принадлежит, не им понимается в полной мере, не им контролируется, не он связывает с этими вещами долговременные планы. Осознание этого почему-то происходит резко, толчком, а не постепенно, как, по идее, должно бы накапливаться описанное ощущение. Бог знает, что становится причиной такого толчка, – но вот именно в момент такого толчка человеку порой не совладать с эмоциями, и внутренние с