лезы получают шанс прорваться наружу.
А при чем же здесь литература? Как соотносится она с этими внутренними слезами? Первое, что приходит в голову, – это странное понимание отношений книги и создавшего ее автора. Похоже, что книга – единственный вид человеческого творения, способный избежать превращения в эти вот упомянутые выше личные руины. Книга – странная вещь. С одной стороны, она в полной мере дитя, результат творения своего автора. С другой – это дитя становится необратимо взрослым в тот самый миг, когда автор ставит в ней последнюю точку. С этого момента дитя становится другом автора, не более – но зато этим другом книга остается уже навсегда, никто не соблазнит ее разорвать эту связь. Написанную книгу невозможно потерять, невозможно утратить над ней контроль, поскольку этого контроля и не было никогда. Была только любовь, лишенная власти.
Таким образом, написанная книга – это то, что не вызывает у ее автора внутренних слез никогда, независимо от того, какое место в авторском сердце она занимает. И прагматичные авторы знают это или, во всяком случае, об этом догадываются. А потому – стараются конвертировать свою жизнь в книги, пытаясь избежать, благодаря этому, внутренних слез.
Наверное, стоит привести пример. Захир-ад-дин Мухаммад Бабýр (1483–1530) был государем Мавераннахра: Фергана, Самарканд, Ош, Бухара – это была его родная страна, по которой Бабура носила судьба, полная военно-политических превратностей. Любознательность писателя, ученого и интеллектуала дала ему возможность понять свою страну в тысяче подробных деталей: он знал, где в ней выращивают самые вкусные дыни и сливы, каковы обычаи населяющих ее племен, чем правила персидского стихосложения отличаются от правил тюркского и как именно работал брат его деда Мирзо Улугбек в своей самаркандской обсерватории. Однако же всего этого он лишился: кочевые узбеки Шейбани-хана изгнали его в Афганистан, да и тот все время подвергался угрозе вторжения. Надо было где-то жить, и Бабур завоевал себе Индию, где в 1527 году написал мемуары – «Бабур-наме», книгу, в которой воссоздал потерянную родину, как она есть – без каких-либо идеологических акцентов, историософских концепций и прочего внешнего осмысления. Только родная страна, которую потерял, люди, которых больше нет, и молодость, которая прошла.
И вот что я хочу сказать: мне сложно представить основателя империи Великих Моголов со слезами на глазах!
Олег ШалимовСЛЕЗЫ И СТЕНЫ
Это не доклад и не эссе, а растянутая реплика, без доводов и доказательств, и даже, в некотором смысле, научного стиля.
Думая о слезах в русской культуре, я хотел высветить не столько одну из сторон возможного ответа, сколько масштаб вопроса, где с равной степенью права, хотя и с разных сторон, компетентны ребенок и взрослый муж, дилетант и профессионал. В конце концов, осветить философский аспект вызова, с каким содержание ответа способно сопротивляться, казалось бы, безусловным формам вопроса. Тем самым я самонадеянно присвоил этим строкам право некоторой свободы от научной полемичности.
И получился не анализ слёз, а скорее плач о слезах как, возможно, метафора плача о творящейся сегодня у нас на глазах истории.
Когда слезы заливают глаза, думать о слезах нелегко: жестокая полифония удвоенной боли, вместо того чтобы открывать новые двери, упирает тебя в стену, ты не видишь ее и не знаешь, есть ли эта стена вообще.
Если небытовой вопрос может быть разрешен подробным научным исследованием, где только профессионалы компетентны дать ответ, то этот вопрос конкретный и узкий, и, во всяком случае, не широкая, во весь горизонт тема, что для всех, где ребенок, солидный муж, и гордая мать одинаково близки к ее раскрытию. Особенно тема слез – что может быть шире открытых глаз, в которых мир преломлен, и сломлен, и безвозвратно смыт? Что может быть роднее всякому родившемуся, чем слезы боли, счастья, любви? Слезы – слово, слезы – диалог, слезы – кратчайший путь от «он» к «я», сведенный к точке «вот он я», слезы – право дилетанта перед профессионалом, не того, кто многое изучил, а того, кто многое испытал.
И форма текста о том, что так близко всем, несмотря на традицию изображать понимание предмета из того, что о нем говорят и говорили другие… – будь то эссе или детское сочинение, роман в стихах или поэма в прозе, письмо или реплика, пунктир, конспект, выжимка, изведенные болью чувств, слова на всех путях своих о том же и туда же, – всем, для всех.
Чтобы понять и представить, придется противопоставить – лишний раз выделить и очертить, – черным грифелем нарочито обводит художник блаженный палевый образ на бумаге.
Они и мы – никуда не деться, даже если натяжка и допущение. Они – Америка, Европа? Другой мир, допустим и примем, – факт, ошибка, выдумка? Трагедия. Их слезы исподволь, осторожно, step by step, слезы в меру, по случаю, от и до, – и стены в меру слезам, суровые, но доступные, преодолимые трудом и мукой. Русского никакая мука не спасет. Никакого хилиазма, прочь рай на земле! Лучше ад, лучше Антихрист, лишь бы Христос вернулся. В русской культуре в том ее выдуманном, но тем самым не менее реальном пределе – то, что для Гюго «таинственные весы света и тьмы», для Пушкина «…Слеза повисла на реснице и капнула в бокал…». Подробности общего места, почти категории. Зачем немецкому философу говорить о размытой дали, об упавшей березе, о словно изрубленной воде? «О личном после доклада, bitte schön». – «Ну что вы, это начало философского спора», – приняв за шутку, немец лишь вежливо улыбнется: «Спасибо, но я сейчас занят», – абстрактный, собирательный немец. Впрочем, немец, выдуманный нами. В русской культуре что ни слеза, то стена, – а раз всё слезы, то и стен как будто нет, стена одна, но зато какая – невидимая, непреодолимая: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Где еще так? Разве что в шопеновском «Жаль» обреченной, зажатой со всех сторон Польши? Значит, шире тема – не русской, а славянской культуры особенность.
Рождаемся в слезах, живем в слезах, умираем в слезах – вот она русская культура, в противоречиях, выемках, лакунах смысла – паузы, где нет ничего, но есть всё. Вертер мучается, мучается и ставит точку – и муки безусловны, и точка, никуда не денешься, логика сюжета. Кириллов – мучается ли, выдумывает, собирается, и все никак, – ладно бы никак, но под конец как-то коряво, исподволь – да и сам ли? Ни точек, ни запятых, хичкоковская отсрочка, помноженная на бесконечность.
Слезы в русской культуре. Одиночество стен против взгляда – бесконечные зеркала залитых слезами глаз. Вечно нераскрытая тема, ни вчера, ни сегодня, ни завтра, камень Сизифа – вопреки на глазах рвущимся нитям неуловимого, выпрыгивающего из разума смысла, словно слезы, капают слова, не вовремя и не к месту, никем не подхваченные, лишние.
Если несправедливость, то до предела. Слезы – бессилье, слезы – путь, слезы – тупик.
Слезы – злой ребенок. Слезы – паузы, слезы – ноты, слезы – заголовок, слезы – комментарий, слезы по щекам, по тексту, по времени и пространству. Слезы – стыд, слезы – гордость, слезы – Пушкин, слезы – Цветаева. Слезы Достоевский, слезы Лесков, Куприн, Пастернак, слезы Гоголь – «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы» («Мертвые души»). Слезы – смех.
Слезы – скандал, слезы – примирение, слезы – встречи, слезы – прощания. Слезы – боль, слезы – обезболивающее, слезы – пытка, слезы – избавление, слезы – сон, слезы – пробуждение, слезы – начало, слезы – конец. Слезы – середина. Слезы – согласие, слезы – разрыв, слезы – вражда, слезы – примирение. Слезы – тоска, слезы – счастье, слезы – любовь, слезы – ненависть. Всё и ничего, везде и нигде. Слезы – словарь, и легкость текста не от отсутствия смысла, а от его избытка.
О том ли Гюго? «Таинственные весы света и тьмы» – конечно, про слезы, но про те далекие, осмысленные, чужие слезы, не про те, что ни о чем и ни к чему, не про те, что убийца стирает с лица на похоронах им убитого, что текут из глаз маньяка, от усердия ли излишнего или жалости, к себе ли, к жертве, к миру. Слезы – маска, слезы – лицо.
Слезы в кино, слезы на подушке. Русская идея, если хотите, – та, что высматривалась сквозь волны снов и противоречий, сквозь философские колокола Владимира Соловьева и точность серебряной пули стиха Марины Цветаевой. Слезы – Чайковский, слезы – Рахманинов, слезы – Скрябин, если поэма, то экстаза, если аккорд, то прометеевский.
Слезы – стены, слезы – отсутствие стен. Всё боль и стены – ни боли, ни стен.
И что сегодня – сегодня! – слезы в русской культуре? Неуместны, ни к чему, вопреки? Нет, в самый раз, именно и особенно, самое место, самое время – безумство в правде, безумство во лжи, безумство в противоречии…
Русская культура – культура плача, культура в форме рондо – рефрен три раза и кода: капнувшая в гроб слеза, слеза-чудо.
Верим мы в стены, которых нет, но которые есть, или изображаем верящих, но рано или поздно все канет и разнесется по ветру времени, останется лишь евангельское «Блаженны бо плачущие, яко тии утешатся».
Можно спросить, зачем я так писал. В конце концов, я исходил из права любого широкого вопроса неожиданно преломляться, выскальзывать из сложившегося инструментария исследования, быть больше, сложнее и вместе с тем проще. Ломать или игнорировать научную традицию – не всегда путь в никуда; впрочем, это «никуда» куда лучше других образов рисует упомянутую мной метафизическую и одновременно мифическую стену.
ОБ АВТОРАХ
Светлана Адоньева – доктор филологических наук, профессор, директор АНО «Пропповский центр: гуманитарные исследования в области традиционной культуры». Автор книг и статей, посвященных русскому фольклору, ритуалам и символическим практикам.