— Доброго утра, Горясер Витчак!
— Ну, что ж Яглушка, — тем временем, обращаясь к закрывшимся дверям, неважно в доме ли, в машине ли обратился Горясер. — Придется завтра ехать на работу, в чем мать родила, как говаривается у нас в народе, — дополнил он и засмеялся громче, довольней, так, что мгновенно смолк женский голос, раздавшийся из экрана.
Все еще продолжая радоваться, чему-то своему и тем распространять данное счастье кругом, он, вскинув руку, положил за экран на вогнутую панель круглый, как шар брелок с едва видимыми на собственной поверхности двумя красными вдавленными кнопками. Горясер легонько качнул головой, и его коротко стриженные белокурые волосы шевельнулись, точно пустив по отдельным локонам малые волны или только заложив их в свете поднимающегося все выше на голубой небосвод яркого солнца.
— Двигатель завестись, — произнес дед Виклины, и стихнувший смех сделал его голос более строгим, серьезным. — Пункт назначения город Молога, основной парковочный центр, место стоянки одна тысяча шестьсот седьмое. Внести в план остановку на трамвайном кругу, конечной остановки города Мологи и в данные сегодняшнего вечера посещение прачечной, кулинарии. Куплю, Яглушке ее любимые калугу и пряники. Как думаешь, внучка, жена моя тогда раздобриться ко мне?
Я слегка скосил в его сторону взгляд и довольно кисло улыбнулся. С трудом понимая, что такое калуга и как вообще в такой ситуации реагирует Лина.
— Пункт назначения Молога, основной парковочный центр, место стоянки одна тысяча шестьсот седьмое. Промежуточный этап остановка на трамвайном кругу, конечной остановки города Мологи, — повторил вслед за дедом женский голос из экрана вновь без всяких эмоций. — В план посещения внесены данные по прачечной и кулинарии.
Этот механический голос, несомненно, спас ситуацию, потому как Горясер не столько с интересом, сколько с беспокойством оглядел лицо Лины, видимо, не понимая проявленной мною холодности. На экране внезапно голубой свет сменился на серый, на котором начертались (словно выступив изнутри) точки и линии, лишь погодя мною опознанные как начальный и конечный пункт нашего движения да проложенный между ними путь. А полминутой спустя более ярко проступил отдельный отрезок пути, и нарисовались черепичные крыши домов поселка, разлиновавшие его вертикально и горизонтально улицы и даже зелено-фиолетовые куски местности, расположившийся с одной стороны.
Сидение на котором я сидел, как и соседнее, плавно двинулось назад, его спинка немного наклонилась, предоставляя возможность не то, чтобы сидеть, а, так-таки, полулежать. Еще мгновение и из сидения на уровне рук выдвинулись вперед широкие, кожаные подлокотники. Высокие подголовники изогнулись, выпустив полукруглые выступы с обеих сторон, которые мягко обхватили саму голову, а под резиновой платформой невысоких, неоновых кроссовок появилась, выехавшая из поверхности резинового коврика, уплотненная ступенька, приподнявшая сами ноги. Такая же трансформация произошла и с сидением, на каковом сидел Горясер. Видимо, таким изменением расположения сидения обеспечивалась безопасность водителя и пассажира, так как привычных ремней безопасности в автомобиле не имелось.
И как только сидения приняли этот полулежачий вид, двигатель в машине слышимо завелся. Сам автомобиль неспешно тронулся с места, также как прежде транспортное средство бабки Лины, поехав задним ходом вперед. Двигаясь не быстро, машина достигла ближайшего перекрестка (завершающего дома в этом первом ряду), и, сдав назад, повернула налево, тотчас прибавив в скорости и уже направившись вперед передним ходом.
Здесь дома поместились лишь по правую сторону от улицы, по которой ехала машина. Их, как оказалось, однотипность постройки, вместе с тем придавала удивительный уют самому поселку. По пять домов в улице образовывали четыре таких ряда, и, соответственно сам поселок пересекало четыре продольных и три перпендикулярных им дороги, чье асфальтное полотно поражало собственной ровностью и гладкостью. Зарясь в такие продольные улочки, я приметил только две машины стоящие напротив дверей дома, и всего-навсего трех людей, неспешно по ним прогуливающимся. Одной из которых оказалась молодая женщина, ведущая за руку малыша. Вероятно, люди, живущие в поселке, уже разъехались или находились в домах.
Продольная улица, по которой мы ехали, миновав последний ряд домов, направилась сквозь зеленое поле растительности местами (тик-в-тик, как красочные пятна) украшенной розовыми, голубыми и белыми полянками цветов. Рельеф земли тут стал вновь неровным, хотя овраги, как и кряжи, на этом равнинном пространстве смотрелись с меньшим количеством возвышений и впадин, а сама асфальтированная дорога сохраняла свою плавность, изредка слегка приподнимаясь над общим уровнем земли.
Вскоре, впрочем, перед нами появилась трасса, в которую несколько расширившись вошла дорога. Эта трасса была очень широкой, и когда машина, повернув направо, выехала на нее, я, слегка вытянув шею, оглядел ее, прикинув и ассоциативно соотнеся сами размеры с не менее как шестиполосным шоссе. Хотя на полотне данной трассы не просматривалось знакомой разметки, ни сплошной линии, ни двойной сплошной, ни даже прерывистой, лишь по обеим обочинам находились полуметровые бетонные бордюры. Так, что понималось, перейти ее пешеходу будет проблематично. Не виделось привычных дорожных знаков ограничения скорости, предупреждающих о приближении к перекрестку, или светофору. Наверно, трассу совсем недавно отреставрировали или проложили, подумал я. Потому и не успели нанести разметку, оно как гладкость ее полотна смотрелась идеально ровной, ну! и поставить дорожные знаки.
Мне хотелось спросить у улыбающегося Горясера о моей догадке по поводу дороги. Узнать, почему на машине нет руля, и каким образом она управляется, так как раньше не встречал подобного транспортного средства. Но автомобиль внезапно и крайне резко набрал скорость, довольно приличную для такой старушки так, что я предположил, двигатель в ней, как и вообще устройство, ничего не имеет общего с Пежо 403.
От деда Лины, поглядывающего на дорогу, сквозила такая очевидная радость, по-видимому, он был счастлив оттого, что у него хорошая жена, красивая внучка, да и вообще он жив, смотрит в приоткрывшееся окошко двери, а ветер легонько колеблет его белокурые волосы. Я, молча, зарился на Горясера, поражаясь его радости, улыбке, не понимая, почему ощущаю в его обществе собственное неблагополучие.
Не то, чтобы горе, невзгоды, потери, а именно духовное неблагополучие. Человека, которого любили, но который сам не умел никогда дарить заботу, тепло, попечение, замкнувшегося в собственном эгоизме, а потому потерявшего удивительность чувств, эмоций, переживаний.
Всего того, без чего мир становится серым!
Человека, который внезапно соприкоснулся с теми ощущениями во сне и словно прозрел, открыл глаза, захотел все это чудо пропустить через себя.
Впрочем, поглядывая на Горясера, я, одновременно, чувствовал стыд и угрызение совести. Потому как собственным согласием прокатиться с ним мог подвести Виклину, Лину, Линочку. Мог навредить ей и даже опозорить. Ведь я не знал, где и на кого она учится, и учится ли вообще, как говорит, общается с близкими, друзьями. Да и в карманах (которых в шортах не оказалось и вовсе) не имелось и рубля, чтобы потом с остановки (как я сообразил) на трамвае доехать до университета, а после вернуться домой, в смысле в этот поселок.
А потом, я вспомнил, что сплю. И сам себя успокоил скорым пробуждением, которое избавит от проблем как Лину, так и меня.
Глава девятая
Горясер, однако, улыбался и молчал не долго. Точно тот срок, что я его разглядывал, и обозначал свое место в собственном эгомире, он вспоминал пережитые мгновения счастья общения с Яглой. Тем временем за дверным окном автомобиля пересеченная местность, поросшая ярко зеленой растительностью с отдельными всплесками цветочных полян, не менялась. Впрочем, по левую сторону от дороги, где-то на стыке голубого небосвода, без единого белого пятнышка-облачка, просматривалась темно-зеленая полоса, представляющая собой, скорей всего, лесные массивы. Хотя те леса были покуда удаленными, потому и наблюдались лишь за счет насыщенности цвета собственных крон.
— Ну, что Лина, когда вы с Беловуком зарегистрируете свои отношения? — спросил Горясер, да столь неожиданно, точно поджидал, когда я расслаблюсь, так сказать, созерцанием природного ландшафта. — Земко говорит, ты лучшая на курсе в университете. И куратор тобой доволен. Он даже направил твои документы в научный совет, чтобы они без предварительного собеседования зачислили тебя в Адъюнктуру. А значит направление в стольный город нашей Тэртерии, Гардарику, у тебя, почти, на руках. Теперь осталось только заключить брак с Беловуком и тем самым поддержать выбор, который сделал комитет по подбору супружеских пар.
Он, наконец, прекратил излагать собственные предположения, и смолк, да посмотрел на меня несколько косо, не то, чтобы разворачивая голову, просто направляя, таким образом, взгляд, будто желая подглядеть за реакцией. Чего там говорить, реакция у меня была неоднозначная. И вряд ли я не выразил ее на лице Лины, сначала разозлившись при упоминание о браке с Беловуком, затем явив недоумение по поводу непонятного слова «Адъюнктура», а после, вновь рассвирепев на этот долбанный комитет, который шантажирует мое девочку (только мою) тем браком. Впрочем, я, почувствовав на лице косоглазый взгляд Горясера, моментально взял себя в руки и довольно ровно, насколько позволял мой взволнованный голос, протянул:
— Мы пока не решили. — Я так сказал, а сам подумал, что Линочка, наверно, тоже собирается стать врачом, поэтому ее и выдают замуж за Беловука.
Я повторил еще раз это имя — Беловук! и прямо-таки заскрипел зубами. Так мне хотелось надавать ему по морде. Ему! Этому комитету! И, естественно, косоглазаму Горясеру!
Хотя у Горясера были нормальные глаза, эт, я просто очень был на него зол.