— Анна Леонидовна сказала, что ты не берешь трубку, а ехать к тебе она не может, так как Степан Ярославович того ей не позволяет. Поэтому я к ним зашел, взял ключи и более получаса пытаюсь привести тебя в чувство, — продолжал между тем Влад, точно и не замечая отсутствующего взгляда у меня, все еще упертого в нанесенный рисунок на моей простыни. К собственному удивлению, на котором я отметил знакомую мне клумбу на площади города Углича, планеты Радуга, где также голубые, лиловые, розовые колокольчики и очитки обрамлялись белыми, розовыми, желтыми, красными мальвами. И здесь яркость изображения была такой насыщенной, что ослепила мои глаза, а окантовка зелени листа и стеблей навеяли тоску о той планете, о близости Лины… Линочки… моей девочки…
Резкая боль от воспоминания о Виклине прокатилась по всем телу, начав собственное движение с кончиков пальцев на ногах и руках и выплеснувшись итоговым всплеском в голову, в мозг так, что на мгновение я увидел перед глазами широкую лопасть белого вентилятора. И почему-то предположил, что двадцать часов времени провел не в плотной, пустой черно-махровой темноте, а именно под этим движущимся и словно меня наматывающим вентилятором.
— Раз ты мне не дашь таблетку, и испортил весь сон, не позволив основательно отоспаться от попойки, тогда проваливай отсюда, — довольно грубо протянул я, прерывая разглагольствования друга на полуслове, и той единой досадой возвращая присущее мне хамство и эгоизм. Я медленно перевел на него взгляд и улыбнулся, несмотря на боль, все еще выплескивающуюся покалыванием в мою кожу, дополнив, — а с Линой я тебя никогда не познакомлю. Ни тебя, ни Светку, никого… Потому как она недосягаема, для таких придурков, каким являюсь я.
Уж и не знаю, зачем я это сказал, почему, наконец-то, сознался своему другу о собственной неполноценности, как человека взрослого, тридцатилетнего. Не имеющего права называться любимым сыном, супругом, отцом. Может быть потому, как побывав на иной планете, в другом обществе, теле, несомненно, лучшем повзрослел, избавившись от подростковых предрассудков, всегда и во всем ставить себя во главу угла. А может быть потому, как впервые в своей жизни влюбился. И объект моей любви стал для меня не просто не доступным, а, так-таки, недостижимым, не только в понимании удаленности, но и собственного совершенства, чистоты, ума, красоты.
Глава четырнадцатая
О Лине я теперь думал сутки напролет.
Еще никогда, ни одна женщина, девушка, девочка не занимала так мои мысли, что я переставал быть самому себе хозяином.
Еще никогда не охватывало меня такое дикое желание хотя бы взглянуть, дотронуться, ощутить Лину. Пусть через фотографию или зеркало, пусть даже через ее тело.
Теперь это стало не просто желание, интерес посмотреть тот мир.
Теперь это превратилось в навязчивую идею, с которой я ложился и вставал, с которой я ходил, дышал, ел.
Однако исполнение ее никак не осуществлялось, несмотря на то, что я стал почасту прибегать к таблеткам снотворного, особенно если не было моей смены в автопарке. И хотя я однозначно попадал во сне на Радугу, и в тело Лины, но наблюдал опять за всем со стороны, лишь едва касаясь ее мыслей, личности или все-таки души. Ни разу за весь этот срок, в который вошли четыре недели, я не сумел полноценно переселиться так, чтобы ощутить подвластность тела моей девочки. И вновь я располагался внутри ее головы, или где-то возле глаз, чтобы наблюдать за происходящим, или видеть сами события лишь как отражение в зеркале. А четкость творящегося вокруг Лины заволакивало туманом, то ли это у нее кружилась голова, то ли так видел один я.
Однако даже в таком тумане я отмечал подле моей девочки чаще других Беловука, изредка Синю, и Горясера. И если к ее родне я относился спокойно, то после встреч с Беловуком, пробуждаясь, открыто психовал. Я прямо-таки рвал и метал, не скрывая собственного гнева, не то, чтобы в кругу семьи, но даже и на работе. Потому не раз получал от руководства нахлобучку и предупреждения. Оно как яростные мои срывы выливались в основном ссорой с кондуктором, который со мной работал на линии, или недовольством на несчастных пассажиров, неудачливо так попавших под мою горячность.
— Может тебе взять отпуск, — сопереживая моим неприятностям, говорила мама, и ласково поглаживала по волосам, которые за последнее время значительно отросли и теперь лежали на голове паклей, оправдывая мое детское прозвище «рыжий».
Я, впрочем, никогда не отзывался на такое предложение, боясь, что количество выпитого мною снотворного тогда, непременно, приведет в больницу. Однако теперь я не отмахивался от проявленной мамой заботы, нежности, точно стал более ранимым от правящих во мне чувств и потому нуждался в поддержке.
Интересным в моем перемещение было и то, что я вновь обрушивался в собственное тело при возвращении. Словно до этого проходил сквозь натяжной, перламутровый потолок, с дополнительным потолочным выступом в который были встроены светильники, прилетая откуда-то сверху, под аккомпанемент пиликающего звонка будильника. Ощущая, как вибрируя, подергиваются мои конечности, и, широко раскрываясь, торопливо заглатывает воздух рот.
Создавалось такое впечатление, вроде один раз попробовав полноценное перемещение в тело Лины, теперь я должен был заслужить его. А может должен был, что-то сделать для этого. Не только глотать таблетки снотворного, а измениться изнутри, снаружи.
Измениться…
Я и изменился. Так, что меня перестали узнавать знакомые, друзья, близкие.
И я говорю не только о психах. Я имею в виду нечто другое.
Хотя бы мое отношение к самой жизни, природе.
Раньше я этого никогда не делал. Никогда не замечал красоты моей планеты. А сейчас, неизменно выходя на улицу из квартиры своего дома, я втягивал носом морозный дух моей планеты, и, вздев голову, всматривался в далекий черно-фиолетовый, бархатный небосвод Земли, наполненный серебристо-белыми звездами. Крупные, в парящей морозной дымке ночи, звезды мерцали не просто синими, но и зелеными, красными цветами, они точно маяки зазывали меня в эту красочную бесконечную даль, где жизнь сосредотачивалась, очевидно, не только на планетах Земля и Радуга. Лишь иногда сияние звезд застилали долгие, рыхлые полосы плывущих облаков, почему-то кажущихся в ночи не белыми, а синими. Еще реже их прерывистое сияние затемнялось ореолом, отбрасываемым от светящей круглой поверхности, Луны, визуально кажущей свою более темную гористую местность и относительно светлые куски равнин, морей.
В такой момент я думал о Лине, представляя, место ее планеты в этом огромном пространстве Галактики или все же самой Вселенной.
«Лина! Линочка!» — шептал я, не то, чтобы боясь крикнуть, просто понимая ни крика, ни шепота она все равно не услышит. Не поймет, не оценит мой душевный порыв, точно также как всегда я не мог, не умел ценить чувства, сердечную привязанность людей находящихся подле меня.
Желание увидеть Виклину, людей ее планеты, таких улыбчивых, счастливых и довольных собственной судьбой, жизнью спровоцировало во мне интерес к истории, особенно к истории Советского Союза.
Почему?
Потому как «общий» политический строй со свойственной ему общественной собственностью на средства производства, полным социальным равенством, отсутствием классового и национального различия, разграничения между городом и деревней, умственным и физическим трудом, уж очень сильно согласовывался с коммунистическим строем планеты Земля. Покуда существующим только в утопических теориях мыслителей, экономистов девятнадцатого века. Может быть, потому как на Земле всегда была и правила религия, которая в сочетании с капитализмом, увы! никоим образом не могла привести человечество к идеальному обществу. Не прав был Ближик и те философы, ученые планеты Радуга, которые так предполагали.
Я родился на пике развала Советского Союза, а вырос в смутные времена, передела собственности, сфер влияния, бандитских разборок, когда погибли идеалы советского народа, и стало править время денежных купюр. Мои родители жили хорошо, никогда не нуждаясь, еще и потому как в свой срок отец довольно удачно подзаработал деньжат. Не то, чтобы он заработал их честным путем или украл, просто сумел (будучи на хорошей должности) взять и продать «бесхозное». Потом он также удачно вложил деньги в бизнес своего товарища, помог ему выбить за счет собственной должности контракты, и вновь получил причитающиеся дивиденды. Нельзя сказать, что большие. Однако такие, которых хватило, чтобы оплатить мою учебу, купить квартиру, потом еще одну, и теперь жить безбедно.
По этой самой причине. По причине того, что мы не нуждались и отец сумел заработать на бесхозном, в нашей семье никогда не говорили хорошо о жизни в Советском Союзе. Зачастую данная информация и вовсе казалась засекреченной. Раньше я об этом не думал и даже не задумывался, а теперь понял, что под этим молчанием мой отец скрывал испытываемый им стыд. Его видимо грызла совесть за присвоенное им, так называемое бесхозное, за его продажу, шулерство с контрактами и потребительское, хапужническое отношение ко всему.
А мне…
Мне, вероятно, повезло. Сначала потому как об СССР в семье не говорили, в школе я учился так себе, и историей своей страны никогда не интересовался.
Словом мне повезло, что мой мозг, личность, душа были свободны от каких- либо чувств, идей, поэтому взглянув на тот мир, соприкоснувшись с теми людьми, я также махом в него влюбился. Также сильно, как и в Виклину, Лину, Линочку. Это малое часовое соприкосновение с иными людьми, которые жили (уже жили) при коммунизме словно омыло мою душу, личность, мозг, всколыхнув все человеческое, погасив то самое потребительское, присущее капитализму, правящему всегда при помощи религии.
Теперь (если не конфликтовал с пассажирами) я частенько смотрел в салонное зеркало заднего вида расположенное под потолком машины, над лобовым стеклом, наблюдая за людьми с которыми жил все эти годы.