Я смотрел на них.
Наблюдал.
Стараясь понять их желания, мысли, идеалы. И к своему разочарованию натыкался на хмурые лица, сосредоточенные взгляды, вонзенные в какую-нибудь точку в салоне. Редкостью среди этих лиц можно было увидеть улыбающегося, а счастливого и довольного я ни разу не встретил.
И все время казалось мне, на людей… Людей планеты Земля водрузили какую-то неподъемную ношу, не просто на их плечи, а еще и на спину. И вот они пригнули головы, сгорбатили спины и вонзились взглядом в недоступную им цель, в попытке не думать о происходящем, о будущем, прошлом. И даже не стараясь, что ли поправить, или хотя бы об этом происходящем подумать.
Не только молодежь, дети, но и зрелые люди остекленело смотрели в окна, когда из наушников в их ушах пыхтела песня, напоминая какие-то тени. Уже даже не человеческие фигуры, а только прозрачные с бессмысленными взглядами подобия людей.
Еще хуже обстояло дело с теми, кто утыкался в планшеты, экраны телефонов. Эти почему-то казались мне обезумевшими дикарями, которым сунули блестящую конфетную обертку, сменяв ее на свободу, буйство природных красок, дуновение ветра. Обманув и одурачив в очередной раз.
Данное безумие и неподъемную ношу несли на себе не только пожилые, зрелые, молодые, но и дети Земли, порой напоминая мне выходцев из фантастических фильмов… Степенно бледнеющих от испытываемого ими безумия и ноши… Бледнеющих, истончающихся и вскоре вовсе исчезающих. И не просто как отдельных личностей, семей, но и народа, расы.
Впрочем, дети иногда еще смеялись, улыбались. Так беззаботно, обнадеживающе для нашей планеты. Так как могут жить и радоваться дети пока не ощущающие проблем, находящиеся в подростковом возрасте, а значит не повзрослевшие, не помудревшие, и тем, определенно, пока защищенные от нашего странного мира. Его политического строя, религиозных догм и мировоззрения, где для жизни и процветания одного класса другие люди превращались в наемных рабочих, работников, крепостных, рабов.
Однозначно, рабов!
Люди постраше уже осознавали всю тяжесть существующего строя. Уж я не знаю, жалели они о Советском Союзе, нет ли?! Но говорили очень часто, применяя в отношении погибшей страны добрые эпитеты, и с той же неизменностью говоря о нынешней жизни в уничижительной форме, точно в первую очередь, уничижая самих себя, терпящих все это. В их глазах зачастую плыла безнадежность. И если у стариков это сопровождалось обреченностью прожитой жизни, то у зрелых нескончаемой усталостью от пережитого.
Всякий раз я внимательно слушал разговоры людей старшего возраста о Советском Союзе и прошлой жизни, вроде вылавливая в сказанном крупными глотками правду, и не просто оправдывая, а, даже не замечая тяжелых послевоенных лет, репрессии, коллективизацию.
Ко всему прочему я еще стал читать. Не то, чтобы художественную литературу, а разнообразные статьи. Не всегда исторические, почасту разнообразные научные, про астральных двойников, Антиземлю, социализм, коммунизм. Я систематизировал в голове прочитанное и к собственному удивлению выбирал из полученной информации лишь отдельные эпизоды, связанные с пережитым мною на Радуге. Таким образом, выстраивая не только модель идеального общества, но и ассоциируя его с обществом на планете Радуга, в стране Тэртерия. И все время казалось, что в моих изысканиях меня кто-то направляет, обещая, что сделаю я это или то, осознаю общие понятия коммунизма и как приз, поощрением получу (непременно, получу) перемещение в тело Лины, соприкосновение с ней и тем удивительным миром, в котором она живет.
К произошедшим со мной изменениям сейчас относилось и частое посещение моих родителей. В этом случае я всякий раз, сняв верхнюю одежду, направлялся в большой зал родительской трешки, и, опускаясь в огромное кресло с той же тупостью, мрачностью с какой смотрели на эту жизнь люди Земли, таращился на стоящую напротив стенку с витриной, книжными шкафами, полками и большим сервантом. В небольшой нише которой стояла плазменная панель, а в витрине поместились сервизы, бокалы, фотографии. Цвет стенки, называемый молочный дуб с колоритно выступающим рисунком, очень гармонировал с бежевыми обоями шелкографии стен, имеющих мягкий блеск, и придающих самой комнате состояние вычурной роскоши.
И если раньше я этой вычурности не замечал, то сейчас она стала меня раздражать. В ней я почему-то видел первопричину мрачных взглядов людей моей страны, которые в беге за лучшей жизнью, в конечном случае лишь прожигали ее, не замечая и малого ее хода, теряясь в бесконечной смене дня — ночи, месяца — года. Наверно, поэтому я по большей частью старался смотреть на книги. И когда мой взгляд принимался оглаживать разноцветные корешки книг, мысли мои отправлялись к Лине. Я начинал вспоминать ее дом, и поместившиеся между стрельчатыми окнами полки, не то, чтобы стоявшие, а лежащие на них книги, так отличные от наших и не только отсутствием на корешках и обложках данных об авторе, но и их дорогим, из натуральной кожи, переплетом, их тяжелыми, чуть шуршащими листами.
Я вспоминал эти книги и понимал мелочность, ничтожность идеалов нашей планеты перед основательностью и мудростью мира Лины.
«О чем ты тоскуешь, сыночек?» — спрашивала в такой момент мама и заглядывала ко мне в глаза, безошибочно ощущая своим материнским сердцем мои переживания. И из-под ее коротких, тонких бровей все еще темно-русого цвета на меня поглядывали зелено-карие радужки, окутанные в привычную белую склеру.
«У него какой-то нервный срыв, — вторил ей с кухни отец. — Ты же видишь, Аннушка, что у него наблюдается нарушение образа жизни. А эти вспышки непонятного гнева или наоборот столь долгое молчание, отсутствие интереса к тому, что ранее нравилось».
Отец был вообще помешан на здоровье, не важно своем или близких, по пустякам обращаясь в больницу, неизменно проходя разнообразные диспансеризации и обследования. Вроде не понимая, что страшнее физического заболевания всегда было и есть духовная хворь, а в ней, очевидно, безответная любовь является самой ужасной причиной.
А на улицах моего города, голубой планеты Земля, ночами завывала метель. Она сбрасывала с объятого темно-бурыми тучами небосвода рыхлые россыпи снега, заметала технику, дороги, дома и морозила растения, животных, людей.
И люди тускнели еще сильней, теперь не только в моем городе, но и в соседнем, во всей стране, и это несмотря на наступивший новый год, от которого всегда требовали счастья, здоровья, удачи. Люди тускнели, теряя не только яркость, но и собственную исключительность, превращаясь не в серую «совковую» массу, а в тени, и то вопреки заверениям президента, что мы с каждым годом живем все лучше и лучше. И я, побывавший в иной духовно-нравственной реалии, безысходность людей с которыми впервые за прожитые годы сроднился, ощущал, похоже, всеми фибрами души, личности, мозга. Соглашаясь с известным высказыванием американского оратора Джима Рона: «За одну ночь нельзя изменить жизнь, но можно изменить свои мысли так, что они навсегда изменят твою жизнь».
Глава пятнадцатая
Вообще-то я не пил.
По причине того, что очень себя любил, всегда заботился о собственном здоровье, в том числе избегал вредных привычек, к которым относилось чрезмерное употребление спиртного и курение.
Впрочем, после посещения Радуги, я стал чаще прибегать к спиртному, оправдывая свои действия желанием переместиться в тело Лины, а на самом деле стараясь, таким образом, забыться от любовной тоски по ней. Удивительной какой-то тоски возникшей всего только от одного взгляда в ее глаза.
Теперь я частенько мешал то снотворное, то спиртное, пробуя его так или этак, однако не получая желаемого. Хотя в этот раз я купил алкоголь просто, чтобы выпить. Впереди у меня были два дня выходных, и я решил расслабиться, точнее даже снять с себя это мучительное состояние дум, тоски и вздохов.
— Ничего, сейчас выпью и усну… крепко-крепко без сновидений, — сказал я сам себе, поднимаясь на лифте на шестой этаж своего десятиэтажного дома.
Это еще одна странность, появившаяся за последнее время во мне. Я стал разговаривать сам с собой, прислушиваясь к тому, как откликается мой мозг, с той единственной надеждой, что, быть может, Лина меня слышит или услышит.
— Слышит, — повторил я вслух и негромко засмеялся, целенаправленно стараясь задеть себя за живое насмешками, поведением и вызвать хоть какую-то реакцию, сменив ее на прежде правящую фазу тишины. Вместе с тем я зорко смотрел на панель управления кабиной установленной в стене с круглыми кнопками, где степенному нашему с лифтом подъему загорались необходимые цифры, приближая меня к квартире. Само купе кабины внутри было небольшим, собранным из деревянных панелей, где к металлическому потолку крепились создающие рассеянный свет светильники.
Гладкие, орехового оттенка, панели кабинки пестрили надписями, не только положенными в таком случае «правилами пользования лифта», но и просто указывающие на не воспитанность их творцов. Хотя на одной из них мой взгляд остановился дольше обычного.
«Маша, люблю тебя», — криво вывел какой-то умелец и дорисовал небольшое сердечко, тем вроде определяя юность собственных лет, которой присуща беспечность и порывистость. А я незамедлительно вздохнул, вспомнив схожее с этим сердечком лицо моей девочки, синь ее глаз, ее ум, мягкость характера. Разумеется, я не знал черты характера Виклины, но был почему-то уверен, что она очень нежная, добрая и честная девушка. Разумеется, я никогда с ней не общался, поэтому не мог оценить степень ее образованности, таланта, но вспоминая, как с ней говорил Беловук, и как она зарекомендовала себя в университете, понимал, что мне посчастливилось полюбить достойную и умную девушку.
Я вновь отвлекся на мысли о Лине, а пришел в себя, когда лифт (и прежде скрипящий) неожиданно туго фыркнул. Кабину бросило из стороны в сторону, послышались удары со стороны дверей, а потом он и вовсе остановился. Еще не более десяти секунд и в нем замерцал свет, а после погас, оставив меня в полной темноте. Этот лифт уже раньше ломался, делая остановки между этажами, но в основном они были кратковременными. Однако сейчас оказалось все по-другому, потому как не просто лифт замер, но и затих обобщенно всякий звук в многоэтажном доме. Впрочем, к этому не стоило применять сравнение удивительности, так как часы уже показывали первый час ночи.