Еще не более доли секунды, уж таким это было время коротким, хотя и ощутимым, и я увидел себя в виде белого сетчатого плетения, подобного паутине паука, где тонкие нити образовывали спирали, зигзаги и даже кресты, а на самих стыках поблескивали, слегка пульсируя синие огоньки. Сейчас почему-то не было передачи нейронных связей от электрически возбудимых клеток, призванных обрабатывать и передавать информацию на поверхность паутины. Однако я знал, что колыхание этого сетчатого покрывала является отпечатком или оттиском моего мозга, личности, души, словом того, что отвечало за мои желания, хранило память, чувства.
Луч же, как, оказалось, уцепился за центр сего паутинчатого оттиска, за чуть выступающую синюю клетку, мерцающую подобно искре и повлек вслед за собой в черную трубу, порой передавая ее безжизненному и будто бесконечному жерлу белые всплески теней. Полет, того самого, что составляло взаимосвязанные нервные клетки и их отростки, отпечатавшиеся на полотнище паутины, происходил столь стремительно, что я едва и заметил, как неожиданно и очень мощно воткнулся в сияющую радужными переливами овальную массу, покрытую глубокими бороздами и извилинами. Чудилось, нарисовавшееся тело, изнутри чуть подсвечивали тонкие, глубокие морщинки, ложбинки пускающие густой алый цвет в местах стыка самих извилин.
Лишь немного погодя я понял, что вижу перед собой человеческий мозг, точно разгоревшийся в яркости маяк, противоположный моим голубым огням-нейронам. И немедля испытал острую боль, потому как резко вошел, вплыл в само полотнище связей, однозначно, тем ударом подмяв и обесточив на время алые нейроны. А миг спустя я ощутил знакомый и столь дорогой мне запах, напитанный сладостью распустившихся цветов, свежестью и необычайным пряным ароматом, напоминающим горько-миндальный, терпкий вкус…
Запах любимой женщины, моей девочки, Лины.
И в тот же миг мои ноги, руки конвульсивно дернулись, по позвоночнику снизу вверх прокатилась острая зябь, выплеснувшаяся ощутимым жаром в голову, которая махом сменилась на тянущее состояние, сдвигая вверх веки и открывая перед взором густую черно-синюю даль небосвода.
Глава шестнадцатая
Это было ночное небо, точно напитанное синью цвета, а потому и придающего черному бархату его покрова лиловые полутона. Впрочем, часть этого необычайно растянутого по длине и ширине небесного купола имела оттеночный фон голубо-розового, который пролегал по обе стороны от узкой слабо светящейся полосы туманного света. На вроде дуги та белесая, словно собранная из миллиарда небесных тел, полоса света охватывала весь небосвод, растягиваясь по его поверхности и входя в горизонт недалеко от ярчайшей звезды, мешающей в себе зеленые, красные и даже синие проблески сияния. Множественность крупиц — звезд, точек — планет по окоему самой полосы света и на всем оставшемся небе полностью воспроизводило небосвод планеты Земля. Кажется, никогда толком мной не наблюдаемый, однако, знакомый с детства. Такой, каким я видел его не раз в августе в средней полосе России, вдали от городской суеты, поражающий взгляд бледно-розовыми туманностями света вблизи от звезды Сириус.
— Лина, тебе, что-то привиделось? — прозвучал возле меня басистый голос, напитанный бархатным тембром, и, услышав его, я тягостно вздрогнул.
А секундой спустя ночное приволье неба, над лежащим на спине мной, заслонило лицо Беловука. Я его узнал, как-то и вовсе разом, хотя сам голос соотнес к нему несколько позднее. Точно мой мозг (или только мозг Лины) сначала воспринял картинку, лишь потом звуки.
Звуки.
Голос Беловука звучащий низко с раскатистым бархатистым тембром, схожий с нависающим небосводом, словно переплетался с посвистывающим стрекотом сверчка, дополняясь «ке-вюю, ке-вюю» какой-то птахи, и раскатистым кваканьем лягушек.
Лицо его теперь начерталось много четче, а голова полностью загородила собой небесный купол. И я смог лицезреть вблизи крупные черты лица мужчины. Раздвоенный надвое подбородок, мощные, выступающие скулы и нижнюю челюсть. Узкий нос с плоской спинкой, большой рот с блестящими красными губами и удлиненной формы глаза, где зеленая радужка имела всплески коричневого цвета, тем словно связывая его со мной и, одновременно, указывала на него, как на человека ответственного и властного, идущего собственными качествами в противовес мне. А кудрявые, короткие, светло-русые волосы и смугло-белая кожа с персиковым оттенком, однозначно, делали Беловука более привлекательным, чем я, в глазах Лины.
Я…
Вот, дурь и о чем я, вообще, думаю. Как могу судить за Лину, когда она меня никогда даже не видела в зеркале, не то, чтобы в жизни.
«И слава богу», — дополнил я, подумав, что если Линочка узнала бы меня ближе… Непременно, не пожелала бы дальнейшего общения.
Уж, таким теперь я себе представлялся ущербным…
— Нет, все нормально, — отозвался я на вопрос мужчины и широко улыбнулся, радуясь тому, что сейчас могу соприкоснуться с моей девочкой. — Очень красивое небо, Беловук, — дополнил я и сам, поражаясь красоте и близости стоящего надо мной небесного купола. Красоту, которого я стал ощущать совсем недавно, словно с чувствами к Лине приобрел иные нравственные начала, понятия и воззрения. Теперь и опять внезапно осознав, что раньше не замечал эти краски, не наблюдал всей этой игры дневного или ночного света, и с тем не умел радоваться простому и изначально вечному, тому, что было создано задолго до теории эволюции… задолго до религии.
— Красивое, — повторил вслед за мной Беловук, и, отстранившись вправо, вероятно, прилег рядом. Вероятно, потому как мгновенно пропало наблюдение его лица, а передо мной начертался простор небес, будто растянутых в созерцании видимого окоема. — Естественно, дорогая моя, небо всегда чудесно в своей неподражаемой глубине. Посмотри, как сегодня хорошо виден Млечный Путь, Галактика, в которой и находится наша система Усил, наша планета Радуга. Вот ведь, интересно, дорогая, о чем думает человек, которой сейчас находится, где-то в миллионах, световых лет от нас. В какой-то иной системе, планете. Интересно, чем он живет, о чем мечтает, кого любит.
— Он никого не любит кроме себя, — враз откликнулся я, словно в словах этого светлого юноши и моего соперника, внезапно почерпнул для себя всю глубину его чистоты, одновременно, ощутив собственную низость, мелочность ранее испытанных желаний, связанных не только с влечением к Лине, но и, обобщенно, потребностей.
— Что, дорогая, ты сказала? — переспросил мужчина и я даже его не видя, ощутил, как он слегка подался вверх с земли, видимо, прежде возлежа на ней спиной и головой, а теперь приподняв верхнюю часть корпуса, и опершись локтями.
Я молчал какое-то время, тяжело переваривая и сам видимый небосвод с узкой слабо светящейся полосой туманного света, и только, что услышанное от Беловука название их Галактики, не понимая, почему оно в точности повторяет название нашей, а потом, отвлекаясь на собственные переживания, сказал:
— Мне кажется, что тот, который смотрит сейчас в это небо, только, где-то в ином месте в миллионах, световых лет от нас, любит только себя. Все эти годы он был бездельником, лентяем и хамом. Искал, где бы поменьше поработать, как бы увильнуть от обязанностей и забот. И он никогда не умел ценить заботу, любовь других, а когда напоролся на чувства, весь расклеился, растекся, точно до этого был созданным из бумаги, поэтому не выдержал и малейшей непогоды, мельчайшего дождя, порыва ветра. Можно, конечно, считать, что в этом… В его слабости, немощности повинно общество в котором он вырос. Так как в том мире стремление к увеличению капитала и прибыли рушат всякое равенство и свободу, опуская большую часть людей до состояния покорной толпы и возвышая небольшую кучку над ними, над законом и в целом обществом. В том мире существует единственная ценность, это деньги, и люди там думают только, как выжить. Они очень редко смотрят на небо, любуются звездами, или встречают рассвет, потому к тридцати годам уже не умеют смеяться, радоваться, и ходят мрачнее тучи. Там давно подменили понятия ценности семьи, дружбы, верности, любви. И небеса на той планете сотрясаются не от раскатов грома, а от канонад орудий, и земля густо сдобрена людской кровью, которых не пощадил безжалостный враг, маньяк, бандит. На той планете не живут, лишь существуют. И когда человек умирает, ему в след говорят «отмучился»… Да, можно обвинить в собственной слабости это общество, и, таким образом, снять с себя всякую ответственность за ущербность, но, видимо, пришло время отвечать за поступки. Свои поступки! — и вовсе торжественно дополнил я и смолк.
Всю эту речь я произнес на одном дыхании, даже не заметив как в итоговой ее части стал говорить от своего лица, поэтому так резко прервался, никоим образом не желая подводить Лину. Впрочем, не в силах сдержаться, я точно выплеснул в сказанном так долго накапливаемое раздражение на себя, общество, где живу, и невозможность быть рядом с тем, кто оказался мне столь дорог.
— Неужели так можно жить? — чуть слышно спросил Беловук, видимо, тоже не заметив проявленной мною в разговоре оплошности.
— Жить, — следом повторил я, теперь совсем досадуя на себя, потому и горько выдохнул. — Люди многое могут, в том числе и так жить, — дополнил я, осознавая разумность мною высказанного, и теперь глубоко вздохнул, подпев тем, похожим на всхлип, звуком стрекоту сверчка, замершему, похоже в шаге от нас. — Они способны не думать о происходящем безумие с ними, с их родными. Способны не замечать, как бывают жестоки в словах, поступках, упиваясь любовью к самому себе, к какой-то безумной идее, мечте, желанию.
Сейчас я сказал, смешав мнение о себе и моем обществе, и подумал, что Беловуку будет сложно меня понять, и тем самым понять Лину. Легкий ветерок колыхнув около меня невысокие, словно шелковистые на ощупь травы, принес на себе кисловато-свежий запах, по-видимому, навеяв его с реки или озера. А потом к скрипу сверчка, переговорам лягушек и все еще оглашающей даль этой местности «ке-вюю, ке-вюю» птахи, добавился и вовсе еле воспринимаемый плеск воды, выкатывающейся на берег не волнами, а всего-навсего малой его зябью. Я медленно поднялся с земли, и сев, огляделся.