— Ты, молчишь, дорогая, — после значительной паузы отозвался мужчина. Он теперь смотрел вдаль, пропуская и саму зыбь серебристой воды озера, уткнувшись взглядом в рубеж горизонта. — Ну, хорошо, любимая, и не станем о том спорить. Оставайся при своем мне мнении, я не стану тебя переубеждать. Каждая мысль, воззрение или догадка имеют право на существование. Ведь у нас в обществе первенствующее значение имеет свобода воли, суждений, мировоззрений.
— От каждого гражданина по его способностям и каждому по его потребностям, — вставил зачем-то я и, наверно, со стороны это выглядело слишком тупо.
Может поэтому Беловук очень резко поднялся с земли, не выпуская руку Лины из своей, и потянул меня следом, заставляя также встать на ноги. Он был одет в льняные, серые брюки, свободного покроя, несколько зауженные книзу и рубашку навыпуск, подобной той, что была на Виклине. Туникообразную, по длине почти доходящую до колен, с узкими, длинными рукавами, круглым вырезом и прямым разрезом, заканчивающимся на середине груди. На ней также имелись клинообразные вставки расширяющие подол, ромбические ластовицы в области подмышек, и вышивка (красными и синими нитями) на вороте, подоле и краю рукавов (в отличие от женской не собранных на запястьях в складки). А тканный шнурок с длинными кистями, одинаковой ширины, опоясывал рубашку сверху, и такой же облегал тонкую талию моей девочки. Их схожесть, как и общий фасон рубашек, точно указывал на определенную традицию этого народа, а может какой-то обряд.
Беловук, впрочем, не отозвался удивлением на выплеснутую мною и не имеющую отношения к беседе фразу, зря я беспокоился. Он вспять тому довольно засмеялся, и, склонив голову, чтобы разглядеть лицо Виклины, бойко сказал:
— И это тоже, дорогая. Но я имел в виду совсем другое. Никто не может быть принужден к выражению своих мнений и убеждений или отказу от них.
«Странно, — подумал я про себя, — эта цитата похожа на статью из нашей Конституции, поддерживающей, однако, капиталистический общественно-политический строй».
Я так подумал, но вслух не стал ничего говорить, потому что осознавал собственную необразованность. И это несмотря на то, что последнее время, благодаря встречи с Линой, стал интересоваться историей, философией, жизнью общества. Впрочем, мне, разумеется, было еще очень далеко до знаний Беловука, и (как мне казалось) вообще недостижимо до эрудиции Лины. Поэтому я не спорил, лишь внимал, и вновь промолчал.
— Надо возвращаться, дорогая, — протянул мужчина и слегка приобняв за талию девушку привлек к себе. — Скоро будет отбой. И если я в свой срок не верну тебя в лечебный центр, твой врач и по совместительству мой руководитель Осмак Санко, больше не доверит мне, мою любимую. И это несмотря на то, что мы теперь муж и жена.
Глава семнадцатая
Не знаю, как я смог сдержаться и не закричать от озвученного Беловуком. И это даже не касалось неприятной новости, что Лина лежит в лечебнице, а относилось лишь к известию, что она теперь его жена.
Впрочем, меня так мотнуло от услышанного, что я был благодарен Беловуку, который поддерживал тельце моей девочки, и тем не позволил ей упасть.
Ей и, разумеется, мне!
Хотя о себе я не думал, понимая, что навредить мне невозможно. И с легкостью можно навредить моей девочке…
Моей…
Теперь я не мог так ее звать, потому что она принадлежала этому мужчине, медленно бредущему около меня, и все еще придерживающего за талию.
Я и вообще, если судить честно, не мог ничего…
Ни здесь, на Радуге, ни там, на Земле.
Не желая как-либо пакостить Линочке, сейчас я должен был подчиниться Беловуку и направиться к комплексу зданий, оказавшемуся лечебницей. А вернувшись на Землю всего-навсего, что и мог так это выть от тоски по моей девочке.
Завыть мне захотелось и сейчас!
Громко так, раскатисто!!! Вскинув вверх голову и уставившись в небосвод усеянный звездами, по мере нашего хода несколько бледнеющих в сияние, за счет света отбрасываемого фонарями комплекса лечебницы. И, чтобы никоим образом это не сделать, я, прервав тишину, спросил:
— Беловук, мне еще долго находится в лечебнице?
— Не могу ничего сказать, любимая, — отозвался мужчина, вновь своими ласковыми словами вызывая во мне острые приступы ревности. — Это буду решать не я, а Осмак Санко. Он проведет повторную диагностику организма и тогда сообщит мне о дате выписки. Думаю, это вопрос двух-трех дней не более. Тем более ты перестала утверждать, как это было ранее, что в тебе ощущается присутствие какой-то сторонней личности.
Он теперь резко остановился и, одновременно, сдержав мою поступь, заглянул прямо в лицо, словно стараясь прочесть мысли. И желваки на его крупных скулах заметно качнулись, придав персиковому оттенку кожи красные тона, видимые даже в относительно темной ночи, вероятно, мужчина нескрываемо волновался.
— Я надеюсь, ты, дорогая, — голос сейчас прозвучал и вовсе еле слышно, так Беловук его понизил, верно, тем шепотком, стараясь оправдать собственный вопрос. — Говорила о происходящем с тобой Осмаку Санко откровенно. Пойми, — и волнообразное дрожание с повышением голоса, однозначно, указали на страх мужчины. — Я не хочу обидеть тебя не доверием. Но после того как ты месяц назад потеряла сознание на улице Мологе, и пролежала неделю в лечебнице, поправляясь, мне все время кажется, тебя, что-то гнетет. И ты почему-то не хочешь рассказать мне об этом, как раньше.
Он теперь склонил голову еще ниже, и я увидел, как в уголках его удлиненной формы глаз блеснули капельки слез. Несомненно, Беловук очень сильно любил Лину, много больше, чем я. Ведь я, в отличие от него, сейчас снова подумал о себе.
Я подумал… Предположил… Нет, я захотел, чтобы Лина оказалась замкнутой по причине того, что слышала меня, восприняла меня, как я ее. Словом, я захотел, чтобы она полюбила меня.
Меня! такого «избалованного эгоиста и бессовестного хама», — как крайне точно подмечала моя бывшая супруга Маришка.
От очевидной такой ущербности, я рывком вырвался из объятий Беловука, не в состоянии наблюдать его нравственность и собственное себялюбие, словно даже не приметившего, что по моей вине Лина лежала в лечебнице, и теперь вновь в ней находилась. И неспешно шагнул вперед, в поросль низкой травы огладившей мои ступни, потому как мы оба оказались босыми. Он нагнал меня враз, и, ухватив под локоть, с ощутимой виной сказал:
— Дорогая, прости, прости меня за недоверие. Я просто очень тебя люблю, и не представляю свою жизнь вне тебя. Лишь по этой причине так часто высказываю, свое беспокойство.
В этот раз я не ответил, лишь резким движением вырвал из его рук локоть. Нет! не то, чтобы стараясь задеть его или насолить ему, просто ощущая истинность чувств Беловука к Лине, и опять сравнивая их со своими напитанными эгоистическими помыслами.
Трава, лоснясь о мою кожу, принимала в объятия стопы почти до лодыжки, выказывая собственную нежность и удивительную ровность. Иногда, впрочем, на этой неширокой поляне бросались в глаза растущие низкорослые кустики, чьи веточки венчались крупными цветами, даже в правящей ночи и сокрытых соцветиях распространяющие легкий сладкий аромат.
Погодя неспешного такого движения, когда Беловук нагнав меня и поравнявшись, пошел рядом, правда, более не затевая разговора, впереди значительнее выступил комплекс зданий. И так как сам комплекс поместился в относительной низине, в сравнении с тем местом, где были мы, и находилось озеро, я с легкостью рассмотрел здания расположенные параллельными двумя рядами вдоль широкого проспекта. Больше походящий на бульвар, он, похоже, предназначался для прогулок людей, так как на нем наблюдалось отдельное движение их фигур. Ближайший к нам ряд одноэтажных домов был плотно прикрыт широкой полосой леса, состоящего в основном из рослых берез и осин. А сами здания (главным образом в виде прямоугольных, длинных узких бараков) смотрелись сложенными из камня, уже видимого мною тут на Радуге. Тех самых каменных блоков не менее полутора метров в длину и сантиметров пятьдесят в высоту, напоминающих мрамор не только гладкостью, но и бело-желтоватым отливом, будто расплывшихся на воде оттеночных, маслянистых пятен. Крыши здесь, однако, были плоскими из желто-серой черепицы, а высокие стрельчатые окна так ярко светились, что озаряли собой окружающие их тополя. Эти деревья, точно прикрывающие последний ряд леса, в отличие от непрестанно дрожащей листвой осины, и с повисшими ветками березы, выглядели высоченными, а их шатровидные кроны, видимо, в жаркий день создавали отличную тень.
Деревья росли и на широком бульваре между двух рядов противолежащих зданий. Хотя в этом случае они все были низкими, и своим расположением не столько создавали тень, сколько красоту. На бульваре в большом количестве размещались также миниатюрные фонтаны, водопады, клумбы с цветами и множество скамеек, видимых даже издалека.
Пройдя сквозь одну часть леса, в частности участок молодых осин, потому как деревья тут росли небольшими делянками. Вступили в полосу более рослых, где деревья с расхлябанной кроной смотрелись старыми, их толстая часть ствола перед корневищем была потрескавшейся и потемневшей. Впрочем, сама кора в сияние Млечного Пути и звезд переливалась зеленовато-серым цветом, точно подсвечиваемая изнутри. Листва осин так слышимо дрожала, что порой казалось в этом лесу, за каждым деревом прячутся шепчущиеся о чем-то люди. Почва в осиннике поросла травой совсем низенькой, похоже, данный участок земли был искусственно облагорожен, потому как на нем не просматривалось сухих веток, опавших стволов или даже пеньков.
Беловук до этого шедший подле меня, шагнул внезапно влево, и, склонившись, поднял с земли обувь, как я приметил какие-то легкие сандалии, потому что подцепил их лямки большим пальцем. Это я увидел, даже не останавливаясь, лишь кинув косой взгляд вслед его движения.
Полоса почвы, на которой росли осины, также резко закончившись, как и сами деревья, вошла в прохладное полотно дорожки расположившейся между двумя зданиями. И Беловук придержав меня за плечо, остановил движение. А сам не говоря ни слова, тотчас опустился на присядки, и, положив на дорожное полотно две пары обуви, принялся обувать сандалии на ноги Лины. Я, было, хотел возмутиться, но после сдержался. Оно как в его действиях плыла такая уверенность, видимо, Виклина всегда позволяла ему это делать, и мой отказ мог навлечь на девушку неприятности столь странного поведения. Сандалии были простыми, с тонкой подошвой и двумя лямками, укрепленные возле большого пальца и на лодыжке, где застегивались на клепки (как я понял).