— Здравствуй!
Кажется, я рывком качнул головой и вновь увидел перед собой пламя костра, теперь нарисовавшегося в виде огромной розы, ярко алого цвета, с крупными лепестками по краю которых, чуть дрожа, перемещались мельчайшие искры. Я даже умудрился услышать звучание голосов и инструментов радуженцев, однако не сумел понять сами слова их песни так, будто разучился говорить на этом языке, а может и никогда не мог.
— Здравствуй! — вновь прозвучал робкий голос, наполнивший мою голову, точнее голову Лины, и теперь меня качнуло так сильно, что я внезапно повалился навзничь и увидел даль сине-лилового небосвода напитанного мельчайшим просом перемигивающихся звезд и чуть выглядывающего из-за полосы крон деревьев тончайшего, серебристо-поблескивающего серпа Месяца, вернее Яха.
В этот раз, несмотря на потерю чувствительности в ногах, руках, позвоночнике и словно в самом мозгу, я продолжал ощущать себя нейроном, личностью, душой. А на место черному пространству небесного купола пришла бьющая белая вспышка света. Она неожиданно выпорхнула из серповидного уголка Месяца, точнее Яха, и принялась расширяться, поглощая голоса людей, звучание музыки, оставляя для слуха только шорох шепчущейся листвы. Точнее даже чуть ощутимый шорох удаленной по расстоянию от меня текущей воды, речки ли… водопада, походу опадающего откуда-то свысока, может с самого неба, от инопланетян? Бога?
Еще миг и вспышка света сменилась на слепящее бесконечное пространство, где я явственно разглядел медленно вращающиеся лопасти вентилятора. Насыщенно белого сияния всего-навсего прихваченных по краю голубоватыми и алыми полосами, вроде танцующих искр. Лопасти вентилятора зрительно принялись удаляться, а сам простор, который они буравили, стал окрашиваться в черный цвет. Создавая тем движением огромную трубу круглого сечения, чья, вся еще, сероватая кайма легонько вздрагивала.
Вращающиеся части вентилятора уже превратились в маленькую точку, когда из самой трубы выбился тончайший световой луч также, как и его источник, сияющий белым светом, начиная от кристально белого вплоть до перламутрового. Луч, чуть-чуть пульсируя, принялся двигаться по часовой стрелке, ощупывая пространство и выискивая в нем меня, будто жаждая нанизать на закругленный свой кончик. Когда же луч соприкасался с поверхностным слоем дыры, он на миг, не более того, придавал ей светлые оттенки черного, не то, чтобы перекрашивая, изменяя, просто акцентируя его индивидуальность, разнообразие тонов, и неповторимость. Оставляя послед собственного течения узкие полосы свинцово-черного цвета. А я, зная, наверняка, что луч явился за мной, испуганно закричал:
— Не тронь! Не тронь меня! Пошел! Пошел вон! Хочу быть с Линой! Лина! Лина!
— Здравствуй! — раздалось позади меня и я, смолкнув, внезапно осознал, что это сказала Виклина. И до этого, именно она здоровалась со мной. Я, было, захотел повернуться, ответить, но неожиданно луч прицельно ударил в меня, точно подцепив за язык, и дернул на себя, втягивая в глубины черной трубы.
Утягивая меня душу, личность, нейронные связи мозга, почему-то похожие на сетчатое плетение, подобное паутине паука, где тонкие нити образовывали спирали, зигзаги и даже кресты, а на самих стыках поблескивали, слегка пульсируя синие огоньки, в густую, черно-синюю даль, в которой мгновенно вспыхивали яркими каплями света созвездия. Фигуры, образы, силуэты, так напоминающие собственной формой поднявшегося на задние лапы медведя, приоткрывшего свою мощную пасть волка, взмахнувшего крыльями ворона и замершую невдалеке деву.
Прекрасную деву…
С пропорционально сложенной фигурой, относительно узкими плечами и вспять того вытянутой шеей так, что сама голова возвышалась над туловищем. С тонкой, узкой талией, небольшой мышечной массой на руках и ногах и шаровидной формой груди даже в темноте демонстрирующей, словно капельки воды, нежнейшие приподнятые соски.
Деву так похожую на мою милую Виклину, Лину, Линочку.
Мою любимую девочку…
Глава двадцать первая
Открыв глаза первое, что я увидел так это белый окрашенный потолок. Мое движение до данного момента было стремительным…
Наверно, стремительным…
Потому, как увидев в той черной трубе силуэт Лины, я отвлекся на него и не очень помнил, что случилось дальше. И не понимал, почему так мгновенно перед глазами выступил этот потолок и висевшая по его центру с желтоватым отблеском света люстра, где на трех рожках поместились мутно-белые конусоподобные плафоны. Я еще подумал, чуть скосив взгляд, нафига это породие на люстру сюда повесили, могли оставить привычные лампочки накаливания. Впрочем, веки я не закрыл, теперь стараясь сориентироваться и понять, почему на место ночной сини неба, белому лучу и черной трубе из которой он выбился, пришел данный плохо окрашенный потолок с огромными такими желтыми пятнами по поверхности. Почему аромат примятой травы, зелени листвы и неповторимый миндальный дух Лины сменился на приторно-горький запах лекарств, напитанный особой мощью спирта, того самого, что губил землян и был не нужен радуженцам.
Очень сильно, как, оказалось, болела голова, в районе затылка так, точно меня шибанули по ней дубиной, и теперь я лежал прямо на образовавшейся шишке, или открытой ране. Еще болела грудь, а возле сердца даже пекло. А может это горело мое сердце от пережитого расставания с любимой девочкой, с Линой. От расставания и невозможности теперь уже с ней поздороваться.
Я неспешно сместил взгляд с потолка вправо и оглядел саму небольшую комнату, где стены до середины были окрашены в блекло-голубые тона, вроде панелей, далее обретая такой же, как и потолок, белый цвет. Отметив поместившуюся впритык к противоположной стене, на длинных трубчатых ножках (заканчивающихся небольшими колесиками) высокую кушетку, подобную той на которой лежал я, застеленную белой простыней. Возле кушеток, моей и соседней, стояли тумбочки. И если соседняя была пуста, то на моей находились стеклянная бутылка с минеральной водой, фарфоровая чашка и приткнутый к ней большущий, оранжевый апельсин, размер которого слегка перекрывала стойка для капельницы. В этом помещении, мною сразу отнесенном к больничной палате, было точь-в-точь, как в могильном склепе, и это несмотря на большое окно (чуть прикрытое с двух сторон вертикальными жалюзи), расположенное напротив входной двери на угловой относительно коек стене.
Впрочем, через прозрачное стекло металлопластикового окна в палату вливался тусклый свет, словно Земля (а это была именно Земля) лишилась своего собрата, любимого или избранника Солнце, и теперь на ней извечно должен был править полумрак. Тот самый, каковой наполнял сейчас мою душу, личность, мозг ощущениями пасмурности данного мира, лишенного самого чудесного в нем для меня, сияния любимой девочки, Лины.
Мощная тоска охватила все мое тело, и на нем сами собой резко сократились конечности, а по коже снизу вверх, начиная от кончиков пальцев на ногах, вплоть до корней волос на голове пробежали мельчайшие мурашки, заколыхав и оставшуюся растительность, словно травы в поле. Мурашки, как и тоска, принесли на себе воспоминание о Лине, словно я не столько в ней находился, подменяя ее в жизни, сколько шел рядом, смотрел на ее лицо в форме нарисованного сердечка, слушал ее нежный, лиричный и высокий голос, вдыхал ее миндальный, сладкий запах. От боли, что прямо-таки обжигала мою душу, личность, нейроны мозга, на глаза выплеснулись слезы. И если на Радуге я плакал потому, как Лина вышла замуж за Беловука, то сейчас на Земле от осознания нашей удаленности, от невозможности быть рядом, видеть друг друга. И еще оттого, что тогда возле костра на поляне планеты Радуга, я не ответил на ее приветствие.
Капли будто напитанные правящей во мне душевной болью медленно стекая по щекам, скатывались на плоскую подушку, на которой покоилась голова, насыщая ее матерчатое вещество страшным унынием, в которое я оказался втянутым. Не знаю, как долго я плакал, но слезы удивительным образом облегчили мою тоску по Линочке, не погасив ее, а лишь слегка остудив.
Металлопластиковая дверь в мою палату внезапно открылась, и в дверном проеме показались двое так, что я, напоследок, всхлипнув, вскинул левую руку и утер мокрые от слез щеки, смахивая остатки капель на клетчатое, серое одеяло, укрывающее меня вплоть до груди. А в помещение довольно бойко вошли средних лет мужчина и вовсе молоденькая девушка, одетые в белые халаты. И если мужчину я мгновенно соотнес со своим лечащем врачом, то девушку лишь погодя с медсестрой, уж такой она мне показалось юной.
— Доброго дня, Ярослав, — обратился врач прямо с порога и тем словно вернул мне слух. Поэтому я моментально услышал, как за окном заскрипели тормоза автомобиля, взвыла сирена скорой помощи, а потом гул людских голосов и вовсе загасил дотоль правящую во мне тишину, по-видимому, пришедшую с той стороны зеркальной Галактики, системы Усил, планеты Радуга.
— Как вы себя чувствуете? Голова не болит? Не тошнит? — все той же торопливой скороговоркой принялся выдавать вопросы врач, вроде, и, не больно интересуясь моими ответами. Верно, поэтому и я, глянув на него все, что сумел разобрать на лице доктора, так это густые, темно-русые усы и такие же мохнатые брови, кажется, загородившие не только глаза, но и присущие человеку черты: носа там, губ, форму глаз.
— Где я? — вопросом на вопрос отозвался я и отвел взгляд от этого мохнатого лица. Не то, чтобы ожидая ответа или пугаясь густой растительности его лица, просто стараясь прервать сей поток бесчувственных фраз.
Врач торопливо приблизился ко мне, остановился в шаге от койки и оглядел с головы до ног. Видимо, он и тут спешил, и не то, чтобы пришел выполнять долг, а всего-навсего прикидывал, сколько на мне можно будет заработать.
— Ниночка ему еще внутривенно четыреста миллиграммов атинола, — произнес он, с очевидностью меня не замечая или понимая, что взял с моих родителей по полной.
— Хорошо, Анатолий Васильевич, — более живо отозвалась медсестра, похоже, ее планы заработка на моих родителях не были полностью исчерпаны.