— Чего, ты его там мучаешь, Ярушка, — окликнула мужа бабушка, и голос ее долетел из кухни, где она все еще тарахтела тарелками, в который уже раз смыкая уста деду, таким образом, демонстрирующим не столько подчиненность супруге, сколько чувства уважения к ней.
— Да, я так, Ланочка, поговорить с ним хочу, — протянул громко дед, оправдывая собственную глухоту на правое ухо. Бабушку звали Светлана, но Ярослав Васильевич, как величали моего деда неизменно кликал ее «Ланочкой» в кругу семьи, а при людях последнее время почтительно обращался по отчеству «Павловна». Тем самым обращением, точно указывая на ее значимость не только для него как человека, но и в целом для общества. Вероятно, дед считал бабушку центром жизни, вокруг которого всегда вертелась его жизнь, и каковой сейчас к старости стал еще более значимым для него.
— Дед, а, что за напиток такой, сыровец? — спросил я у Ярослава Васильевича, припоминая напиток который пил на Радуге, думая, впрочем, опять только о том, что волновало меня. И медленно перевел взгляд с экрана телевизора, на котором мелькали какие-то тени людей, участвующие в очередном сериале, на лицо сидящего справа от меня деда. Наверняка, зная, что если этот сыровец напиток моего народа, в смысле русского ли, славянского Ярослав Васильевич, непременно, об том все расскажет. Просто дед был почитателем все русского, народного… Поэтому в предбаннике у него, на крючках укрепленных в стене, под потолком висели веники: дубовые, березовые, эвкалиптовые. Он также сам варганил всякие народные напитки: квас, студень, морс, водицу, сыворотку, компот. Собирая травы, настаивая напитки на печи, добавляя туда специи, мед. С тем то ли экспериментируя, то ли применяя методику прадедов. Дед мог выпить и что покрепче, домашнего вина или самогоночки, опять же приготовленных им самим. Но никогда с этим не перебарщивал, никогда (даже в молодости) не терял головы, зная меру, потому и сохранив здоровье себе и бабушке.
— Сыровец, так эвонто квас, белый токмо, который готовят из ржаной муки, — отозвался обрадовано Ярослав Васильевич.
Он слегка подался со спинки дивана вперед и с интересом глянул на меня, точно видел впервые. А точнее будет сказать, это я видел, да и слышал его впервые… впервые с интересом. В его зеленых радужках мелькнуло волнение, будто мой интерес, мое состояние только и могло вызвать, что беспокойство.
«Видимо, — подумал моментально я, уловив ту тревогу в старике, — отец ему чего волнительное нашептал про меня, перед приездом по телефону».
— Ты, чего ж внучек, — протянул дед, теперь сменив беспокойство на огорчение, и тончайшие, один-в-один, как трещинки на коре дерева, морщины разлиновали не только лоб, но и щеки его лица. — Не помнишь про сыровец, я ж тобе рассказывал. Эх, молодежь! — дополнил он, и теперь я понял он вкладывал в свою раскатистую о-кающую речь не огорчение, а лишь стыд, наполненный тем, что, так-таки, не сумел передать мне ли, моему отцу ли, все полученное им от родителей. — Ужоль ничего в вас нет от прежних нас. Помру я и ты, внучок сыровца-то и не приготовишь. Так и будешь колу свою сосать! Тьфу, да, и, токмо!
Я не стал спорить. Так как понимал дед прав, и насчет сыровца, и насчет колы. Мне всего-то и хотелось, так узнать есть ли в нашем народе такой напиток, как мне показалось имеющий кисловатый вкус и напитанный ароматом ягод. Я вообще был молчалив, с дедом ли, бабушкой, все время думая о Лине, тоскуя о ее запахе, ее мире. И не столько желая в нем жить, сколько просто мечтая быть подле любимой.
— Сыровца у меня, нет, — досказал Ярослав Васильевич, вновь отрывая меня от мыслей о любимой девочке и возвращая в настоящий миг. — Но я тебе сейчас налью сбитня, он ужоль готовый. Ноне я его на мяте настаивал, для тебя, внучок.
Дед медленно поднялся с дивана и направился на кухню. А я также неспешно перевел взгляд с чуть горбящейся от труда спины Ярослава Васильевича на экран телевизора, где в очередном сериале кто-то кому-то признавался в любви, с легкостью обыгрывая это удивительное и очень мощное по силе чувство.
Глава двадцать четвертая
Похоже, чтобы угодить деду, я так-таки, перепил того самого мятного сбитня. Потому как стоило мне коснуться головой подушки на кровати стоящей на мансарде стариковского дома, как моментально черная дыра в моем сне приобрела какие-то блеклые тона. Точнее во тьме, из которой я все это время желал выбраться, взмахнув руками, где-то очень удаленно, подобно проблескам света появлялась лопасть вентилятора. Я также ощущал, что связывающая меня и эту мелькающую лопасть тонкая нить, неудержимо, хотя и медленно влечет к ней. Это было неторопливое движение, словно в царящем мраке я всего-навсего парил, порой малозначимыми рывками продвигаясь вперед, ближе к лопасти вентилятора.
Не знаю, как долго я, таким образом, сокращал расстояние. Наверно, очень долго.
Внезапно уменьшив пролегающий между нами промежуток и вовсе однократным прыжком, или только единым помыслом. И также моментально кажущийся белой лопастью вентилятор сменился на желтовато-студенистую местность, испещренную углублениями, возвышенностями и миниатюрными ямками. Вся выступившая передо мной поверхность данного места, напоминала панорамный вид Земли и если бы не ее цвет, да зрительно воспринимаемое вибрирующее движение всего вязкого полотна, я бы подумал, что завис в сотнях метрах над одним из уголков своей планеты. Потому места отмеченные выпуклостями, низинами разделяли тонкие артерии голубых рек, овально-вытянутые узлы фиолетовых озер.
А кругом властвовала чистота и свежесть. Именно такие чувства охватили меня при виде той местности…
Меня, такого крошечного, находящегося в состоянии нейрона моего мозга, осознания себя как личности, души, все поколь несущего человеческое.
Еще не более мгновения и на меня дыхнула такая теплота, перемешивающая в себе сладость распустившихся цветов, свежесть и необычайный пряный аромат, напоминающий горько-миндальный, терпкий вкус. Напоминающий мне Виклину, Лину, Линочку, мою любимую девочку.
Я не сразу понял, куда попал. Хотя мгновенно сообразил, что вблизи меня находится моя любимая девочка, так как узнал ее запах. И тем стал похож на охотничью собаку, наконец, разыскавшую в бесконечном злаковом поле знакомый дух перепела.
Впрочем, в данном случае точнее было применить выражение «не сразу вспомнил место». Так как я уже находился в этом состоянии, в этой местности прежде. И, очевидно, много раз. Ведь вспомнил, узнал, понял, что передо мной как-то совсем враз. Сообразил, что парю я не над местностью, а над человеческим мозгом, моей Лины.
Я, видимо, сообразил не сразу, потому как в этот раз не имелось привычной неясности наблюдения, не было тумана, прежде окутывающего зрение Лины. Однако стоило мне понять, где нахожусь, и подумать о глазах любимой, как я сразу увидел, в наблюдение глаз Лины, небольшую комнату. Стены в помещение были отделаны деревянными панелями, а через находившееся по правую сторону, от просмотра, окно вливался яркий солнечный свет, точнее свет от звезды Усил. Вдоль противоположной наблюдению стене стояли два кресла, схожих с теми которые я видел в доме у Лины. Не имеющих привычных мне мягких спинок с деревянными, узкими дощечками в средней части, деревянными подлокотниками и низкими ножками, завершающимися птичьими лапами удерживающими шары.
На одном из этих кресел сидел Беловук, он был одет в короткие белые шорты и голубую туникообразную с узкими, длинными рукавами и прямым разрезом, заканчивающимся на середине груди, рубашку. На ней также имелись клинообразные вставки расширяющие подол, ромбические ластовицы в области подмышек, и вышивка синими нитями на вороте, подоле и краю рукавов, а тканый шнурок с длинными кистями опоясывал рубашку сверху. Так, что я, наконец, понял, такой фасон рубашки и шнурок указывали на то, что эти двое муж и жена, а может молодожены.
Почему?
Потому как на Лине была одета подобная рубашка, только похоже более длинная и белая, и идентичный шнурок, чьи кисти, как и сама ткань, просматривалась за счет поджатых в коленях ног моей девочки. По-видимому, она сидела на кровати, тахте, вряд ли койке, так как не ощущалось какого-либо прогиба сетчатого его полотна под телом. Оно как ее тело, и всю ее саму я ощущал каждой клеточкой того малого моего нейрона, понимая, что любимая напряжена и взволнованна.
Также как и сидящий Беловук. Это, впрочем, было заметно. По его впившимся в загнутые края подлокотников пальцам, побелевшим на кончиках и тем словно сменивших цвет даже на ногтях. Наверно, ту тревогу увидела и Лина, так как отвела взгляд вправо, туда, где располагалась деревянная дверь, и впритык к углу стоял узкий, хотя и высокий, двухстворчатый шкаф. Сдержав движение взора на его поверхности зрительно устаревшей, а потому покрытой вдавленностями, трещинами и даже тончайшими червоточинами.
Линочка теперь медленно подалась назад и прислонилась к мягкой спинке, словно позади нее была приткнута большущая подушка. Видно, я вклинился в разговор между этими двумя, и собственным появлением его прервал или только сейчас подключился звук, потому послышалось:
— Лина, дорогая, — то, оказывается, заговорил Беловук, и я хоть не видел, но четко уловил, как легонечко шевельнулись его блестящие красные губы. — Я тебя, что-то не понял. Поясни, любимая, ранее тобою сказанное.
— Я сказала Вук, что хочу с тобой расстаться, — тихо отозвалась Виклина и я почувствовал как тяжело она вздохнула. — Наш брак был ошибкой. Мне не нужно было его заключать. Нельзя было обманывать тебя и себя, и надеяться, что мы станем единым целым. Надо было прислушаться к совету бабушки и брата, повременить с браком.
— Лина! — очень пылко дыхнул Беловук, и подался с кресла вперед, точно намереваясь подняться. — Но ведь мы и есть единое целое. И я так тебя люблю! И все, что делал, делаю! Все это ради нашего общего будущего! Ради твоей мечты жить и работать в стольном городе нашей страны Тэртерии. Ты же знаешь, что меня приглашали работать в Центр диагностик заболеваний на континент Перувианская Земля в стольный город штата Майя Чичен-Ица, но я не поехал, дабы исполнить твое желание. Ибо ставлю твои мечты превыше своих.