Я вошел в плотные слои какой-то туманности и вновь снизил скорость тогда, когда разглядел впереди себя огромный оранжево-красный шар, местами покрытый белыми пятнами, и словно окаймленный желтоватым ореолом. Даже удивительно, что я, будучи всего-навсего тонкой мыслью, мог наблюдать и сами Галактики в своей мощи, и наполняющее их пространство. Точно перед движением мысли, ее наблюдением, и познанием мира не могло возникнуть преград.
На фиолетово-синей поверхности космоса, освещенного центральной звездой, сами планеты единой системы, чуть зримо двигающиеся, начертались и вовсе как разноцветные футбольные мячи. Разных размеров они были окружены заметными дымчатыми кольцами, с вращающимися по их орбите небольшими спутниками, не всегда круглыми, иной раз бесформенными каменными булыжниками. Хотя мое внимание сконцентрировалось на третьей планете. Голубо-зеленой и укутанной в белые туманные пары, возле которой чуть приметно вращался пепельно-серый спутник.
«Радуга», — кажется это и все, что я успел подумать. Когда внезапно почувствовал резкий рывок в сторону планеты и на огромной скорости, сокращая расстояния и увеличивая ее размеры, понесся к Радуге.
Стремительность движения увеличилась во много раз, стоило только мне войти в атмосферу Радуги. Поэтому меня внезапно закрутило, и я, вероятно, стал похож на болид, который ворвавшись в атмосферу планеты, принялся разгораться и светиться. Ведь весь тот срок наполняющее меня радужное свечение неожиданно приобрело и вовсе насыщенные краски, а потом я как-то враз стал самим собой. И у меня появились не только ноги, руки, туловище и голова, но даже белые шорты и голубая футболка, в которые я был одет перед смертью на Земле, слегка видимые в переливах сияния четырех цветов. Появился даже канат, а точнее по размеру, веревка, каковая до этого выходила лучом из плеча или была продолжением левой руки. Впрочем, сейчас конец веревки, дотоль скрепленный со мной, разорвал нашу связь, и, опережая мое падение, понесся вниз к поверхности Радуги.
Болид…
Уж не знаю как веревка, но я однозначно был болидом, вошедшим в атмосферу Радуги. И потому не только запылал насыщенными красками, но и ощутимо принялся оставлять позади себя чуть золотистый удлиненный след, который оказался останками отлетающих от меня вещей, кожи, волос и даже самих радужных полос, разрывающих кучные белые облака. Я чувствовал, как пластами снимается с меня кожа, шипят, сгорая волосы на голове, бровях, ресницах. Однако я на это не обращал внимание. Делая очередной кувырок, я стремился поймать улетающий от меня кончик веревки-луча и тем самым не потерять связь с моей Линой.
А подо мной внезапно очень ярко начерталась местность, в виде желто-красных крон деревьев, голубой нити изгибающейся реки, и неглубоких разломов в почве. И когда казалось, скорость моя увеличилась еще больше, а с тела моего снялись и последние лохмотки одежды, я вспомнил, что умер на Земле, и являюсь всего-навсего душой, личностью, мыслью. И не могу я разбиться, потерять связь с Линой, потому как прилетел на Радугу лишь затем, чтобы с ней увидеться, попрощаться.
И стоило мне об этом вспомнить, подумать, как скорость конца веревки-луча снизилась так, что я, догнав его, крепко схватил левой рукой, зажав внутри ладони. И тот же миг замедлил, и собственный полет, вновь превратив свое человеческое тело в сияющие полосы радуги. Вскоре сумев разглядеть пересеченную небольшими оврагами и невысокими вытянутыми кряжами равнину, поросшую деревьями по большей частью уже скинувших листву, хотя местами все еще красующихся желтыми или красными кронами, в основном клена, березы, калины. И стоящими на пригорке рядами домов, чьи крыши поблескивали желто-серой поверхностью черепицы.
Еще не более полуминуты бреющего полета и рельеф окрестности выступил четче, а секунду спустя, я опустился в нескольких метрах от высокого, с округлой кроной и свисающими вниз тонкими ветвями, дерева. Кора ствола, растрескавшаяся на толстые пластинки, этого дерева имела вишнево-коричневую раскраску, которую дополнительно покрывало множество неровных трещин. А отдельные листочки, покуда хватающиеся за веточки, легонько так покачивались вправо-влево, терзаемые одиночными порывами ветра. Нельзя было сказать, что изменилась сама местность, представленная пересеченными оврагами и кряжами равнина, просто с нее ушли цветы и растительность, оставив кое-где лишь сухие остовы трав. Поросшие дубами, липами, березами и даже кленами длинные с крутыми склонами ложбинки разрезали равнину в основном в поперечном направлении, порой врезаясь в возвышенности, у которых очертания вершин, как и самих склонов, обрисовывались плавными, ровными линиями. Деревья теперь, как и сами ложбинки, равнина также редкостью имели в своем цвете зелень, сменив ее в основном на желтые, красные и серые тона. Хотя даже и с этими жухлыми красками небосвод, соприкасаясь с лазурью реки, словно отражал на всем своем пространстве нежность данного цвета и держал на себе лощено-желтый диск звезды Усил. Несмотря на то, что Усил все еще касался собственным краешком горизонта, видимо, восходя на небосвод, в сияние с голубизной небесного купола использовал желтые, оранжевые и даже красные полутона.
Чуть далекий окрик тек-тив воробья мгновенно вывел меня из оцепенения, и я сразу подумал, что за срок своего полета в атмосфере Радуги не слышал никаких звуков, не видел людей, животных. Наверно, потому как сейчас в сиянии усил лучей любовался своей любимой. Сияние ее красоты, кажется, не могла затемнить крона дерева, чуть поскрипывающая ветвями, под которой она сидела на кресле (прикрытая до талии клетчатым шерстяным одеялом, скрывающим ноги), не мог заслонить радужный луч, вошедший в макушку ее головы и все еще соединенный иным концом с моей левой ладонью.
Ее темно-синие глаза были открыты, а сам взгляд устремлен вдаль, туда, где сходилась линия горизонта и нитка реки, откуда медленно поднималась в небеса, звезда Усил разбрызгивая оттенки красного, оранжевого, желтого вокруг. Безупречное по красоте лицо моей любимой сейчас выделялось едва заметной горбинкой носа и изредка подымающимися и опускающимися русыми, длинными, загнутыми ресницами окружающими широко расставленные и очень крупные миндалевидные глаза. Впрочем, я смотрел только на ее алые, пропорционально одинаковые, губы, белокурые, чуть вьющиеся до плеч волосы, удлиненную шею, нежность розово-белого оттенка кожи, и шаровидной формы, с чуть приподнятыми сосками, грудь, приметную сквозь шелковую материю оранжевой рубашки.
Я тронулся с места и едва касаясь опавшей и все покуда желтой листвы, направился к Лине, сокращая расстояние между мной и ею, и словно втягивая луч в свою левую ладонь. Опустившись на корточки подле кресла, я залюбовался колышущимися в порывах ветра белокурыми локонами Лины, не сводя взора с ее лица, не в силах сказать, как счастлив, ее видеть. И глубоко вздохнул, ощутив столь родной мне напитанный сладостью распустившихся цветов, свежестью и необычайным пряным ароматом, напоминающим горько-миндальный, терпкий вкус, запах моей любимой.
— Здравствуй, Лина, любимая моя. Я пришел попрощаться с тобой. Хочу, чтобы ты, — сказал я, и, вздев левую руку, дотронувшись до тыльной стороны ее ладони, лежащей на подлокотнике, словно окатил ее розово-белую кожу сиянием радуги луча. — Чтобы ты была счастлива.
— Только с тобой, землянин, — внезапно прозвучал ее высокий с лирической легкостью, нежный, красивый голос.
И я, резко вскинув голову, наконец-то, встретился с ней глазами. И вновь почувствовал, что знал ее не просто долгие ночи, месяцы, годы. Я знал Лину всегда с того самого времени когда впервые появился в мироздании в виде мельчайшего нейрона, личности, души или все-таки мысли. Ее глаза разом наполнились крупными слезами, и в них сверкнула синь радужек, так схожих с далью этого чудесного небосвода, раскинувшегося над нами. Пальцы моей левой руки дрогнули, и я тотчас обхватив, сжал тыльную сторону ладони любимой, прижав к ней конец связывающего нас луча, который синхронно моим движениям пустил малую зябь.
— Ты, меня слышишь? Не плачь, — чуть слышно шепнул я, боясь захлебнуться счастьем нашего общения.
Лина улыбнулась, показав верхние жемчужно-белые зубы, и также самую малость кивнула, с нежностью отозвавшись:
— Слышу. Слышала всегда. Звала тебя. Но ты так долго не приходил, что я подумала, это вновь был обман, сон и разлука наша никогда не прекратится.
— Я пришел. Пришел к тебе, любимая, — проронил я и голос мой, повысившись, задрожал, и в такт ему заколыхался луч (связывающий нас), пустив зябь радужного сияния во все стороны, не только струясь из наших сомкнутых рук, но и из головы Лины. Только от меня в сиянии фиолетового, синего, голубого, зеленого, а от нее желтого, оранжевого, красного. Эти малые волны света, отошедшие от нас, начиная от красного кончая фиолетовым, сомкнувшись, кажется, качнули на себе и голову моей любимой и все ее тело так, что она видимо для меня вздрогнула, и туго вздохнула, будто ей не хватало воздуха. И я тотчас подался вперед, упав перед ней на колени и заглянув в побледневшее лицо Виклины, взволнованно, от чувств меня обуревающих и беспокойства, проронив:
— Любимая моя, это был не сон, не обман. Я бы не посмел… Не посмел тебя обмануть, так как ты мне дороже всего на белом свете. Потому я и пришел с тобой попрощаться, чтобы ты продолжала жить и была счастлива.
Губы Лины внезапно сменили цвет с алого на серый и по ним пробежали горизонтальные полосы радуги, только трех других цветов отсутствующих во мне: красного, оранжевого, желтого. Она чуть приоткрыла рот и прерывисто выдохнув, отозвалась:
— Разве ты не понял, землянин, Ярослав, Ярушка, что я могу быть счастлива только подле тебя. Лишь тогда когда стану с тобой единым целым. Одной мыслью. А теперь, помоги мне…
Ее левая рука вскинулась вверх с подлокотника и опустилась на мое плечо. И немедля тело Лины тягостно сотряслось так, что и вовсе разом сомкнулись веки на ее глазах, и словно в последней попытке сделать вздох, приоткрылся рот. Я даже не сразу понял, почему соскользнул с макушки ее головы второй конец луча, связывающий нас, и, съехав по белокурым волосам любимой, зацепившись за подлокотник кресла, качнулся взад-вперед. И синхронно ему сползла с моего плеча ее рука так и не найдя в нем опору.