тянешь. Не выдержишь. Смысл жизни теряется.
— Верно, батя. Верно, не смету так жить. Лучше не иметь в таком случае богатства. Правда, в одном пушкинском произведении изображен один скупой рыцарь, который жил лишь блеском золота. Обладание сокровищами было смыслом его жизни. В этом он находил для своей души сладостную музыку.
— Дурак. Ты опять хватаешься, как слепой в незнакомом помещении, за все, на что натыкаешься, — раздраженно произнес Махно. — Брось ты эти классические трафареты. Не все эти примеры подходят к конкретной жизни. К тому же ты не рыцарь и родового замка, где можно было бы безбоязненно хранить сокровища, не имеешь. Когда отыщешь золотишко, тебе его негде будет хранить. Это, конечно, деталь, но она имеет и другую сторону. В средние века, в которых обитали рыцари, законы феодализма, да и капитализма, защищали и защищают частную собственность. А Советы — наоборот, богатеев признают вне закона. Так что сокровища твои окажутся для тебя наказанием. Ты с ними будешь вне закона. Будешь висеть на тонкой нитке. Чуть шелохнешься и ты, соколик ясноблудный, теряя перья, полетишь в тюремную яму али прямо в преисподнюю, в ад. Этому и я подсоблю. Ты меня знаешь.
Сабадырев понимал, что батька специально цепляется к сказанному, чтобы вразумить его, растолковать ему разные ситуации, в которых он может оказаться, и какие последствия его, Митьку, ожидают. «Во идиот, и зачем я ему брякнул про скупого рыцаря, еще поверит, что и я примеряюсь к этой роли, к подобному образу жизни».
— Это хорошо, соколик ясноблудный, что ты свое нутро, как черный ящик, вытрясаешь. Но я тебя за такой намек не трону. Мысли иметь золото многих одолевают. Но не все понимают, что в большом количестве его не скроешь. Власти накроют. Или будешь, повторяю, заложником своего же богатства. Будешь влачить жалкое существование. Понял?
— Понял, батя. Я все сделаю, чтобы бросить его к вашим ногам.
— Вот это уже дело, Митенька, — Махно похлопал его по плечу. — Знай, Митенька, и другое. Коль ты не сможешь доставить золото мне, а оставишь у себя, то ты рано или поздно попытаешься с этим рыж… золотом рвануть за кордон, на Запад. Если даже тебе удастся, соколик, перелететь с добычей через границу (в чем я очень сомневаюсь), то во Францию тебе нельзя. Там кишмя кишит белое офицерье, которых ты вешал. Нюх у них на нашего брата как у собак. Прикончат враз. Двинешь в Германию али Австро-Венгрию — посадят, как большевистского агента. Тебя это ожидает во всех странах, воевавших или воюющих против Антанты. И когда окончится война, все равно туда не сунешься: еще долго не остынет у них разгоряченная борьбой кровь. А коль поедешь без подготовки в другую страну, их пограничники али таможенники золотишко у тебя умыкнут, а самого того… В лучшем случае, скажут, что у тебя ничего с собой не было. Что явился в их страну голоштанным. И где гарантия, что не дадут тебе пенделя и не вылетишь обратно, прямехонько в руки ЧК. А? И выходит, Митенька, что без батьки тебе ни туды и ни сюды.
Потом Махно распространялся, что у него длинные руки, что он может дотянуться до любого изменника анархизму, в какую бы страну тот ни смылся.
Батька выпил стопку горилки, вытер рукой губы и мрачно произнес:
— Если мне придется временно покинуть свое гнездовье али за кордон перекочевать, ты о своих родичах не беспокойся: прихвачу с собой. Буду заботиться о них. Понял, да?
Митька подобострастно закивал, лихорадочно соображая, что это: угроза или действительно забота? В любом случае они становились его заложниками. И если что, он их прикончит. В этом можно было не сомневаться.
— Вот так-то, Митенька, — продолжал Махно, смачно чавкая закуской. — В этом случае ты должен продолжать выполнять задание. Я буду держать тебя в поле зрения и из-за кордона. Тебя будут навещать мои люди. — Батька убрал со стола холодец и горилку. (Из-за особой важности разговора он обходился без ординарца.) — Так вот, Митенька, теперь мы с тобой потолкуем о серьезном дельце.
Сабадырев удивленно вскинул брови, и печать недоумения легла на его напряженное лицо.
— Весь этот разговор, выражаясь музыкальными терминами, увертюра к главному словесному звучанию, к основным событиям на сцене нашей бренной жизни. — Батька встал с кресла и потянулся, громко хрустнув суставами пальцев рук. — Все, что я сейчас тебе говорил о кладоискательстве, о купчишкином золоте — это кабацкая песенка. Можно сказать… как его… — батька наморщил лоб… — ну, какое слово употребляют газетчики, когда дела собираются делать, исходя лишь из полета ищущей юной души, которая и сама не знает, что ей хочется…
Сабадырев сразу не мог сообразить, что хотел сказать батька, какое слово силился вспомнить.
— …Ну, когда какой-нибудь парубок собирается что-то сделать, исходя из любопытства али из интереса, опираясь на незнание трудностей и самой жизни…
— А-а… — понял Митька, — когда влеком романтикой.
— Во! Романтика… Поиск купчишкиных золотых монет — это романтика…
Махно затянулся сигарой и оперся руками о стол.
— Поиск сокровищ — дело ненадежное. Как ты знаешь, поиски кладов, спрятанных морскими пиратами, — призрачное мероприятие, ничего не дают. Но и поиск состояний, спрятанных сухопутными корсарами-помещиками, купцами и фабрикантами, — не менее трудное и бесполезное дело. Хотя это занятие само по себе очень интересно. Но я все же реалист до корней волос.
Махно стукнул кулаком по столу. Сабадырев от неожиданности вздрогнул.
— Лучше будем ориентироваться на известные сокровища, на казну большевиков.
Батька снова подкрепился очередной порцией горилки, и его серые глаза недобро заблестели. Крепко выругавшись, он высказал Сабадыреву свое недовольство тем, что большевики забыли поделиться с ним царской казной, которая перешла к ним после октябрьского переворота. Теперь наша задача, вещал он, хорошенько пощипать их казну. Они от этого не обеднеют. Мы не можем допустить, чтоб казна анархии оскудела. Иначе от нас шарахнутся заядлые служаки. Нечем будет их кормить и поить. Ядро распадется. А так все, как мотыльки на свет, летят к нам на блеск злата. Короче, надо напомнить большевикам о наших желаниях. Добровольно они, сволочи, ни копейки нам не кинут. Нужно изъять у них камушки да золотишко. Тем самым помочь им проявить совесть: отдать часть жирного куша.
Махно достал из ящика стола кожаную офицерскую папку и извлек из нее небольшую бумажку.
— Я получил донесение: большевики свозят все свое золото, всю казну из разных городов — Москвы, Питера, Тамбова — в одно место. — Батька взялся было за новую чарку, но передумал: поставил наполненную рюмку на край стола и отвернулся, чтоб она не дразнила его. — Весь государственный запас золота и драгоценностей совдеповцев хранится теперь в Казани.
Батька пристально посмотрел на Митьку, словно хотел доподлинно почувствовать, узреть, какое впечатление произвело на него это сообщение.
— Да-да, дорогой Митенька, ты не ослышался. В ту самую Казань, в которую ты намыливаешься. Вишь, как хорошо. Везет тебе. Можно стрелять дуплетом. — Лицо Махно вновь посуровело, и он ткнул указательным пальцем, словно дулом пистолета, в грудь своему подчиненному. — Главная задача для тебя — казна большевиков. Ка-зна-а! Запомни! Все остальное должно быть подчинено этой задаче.
Батька резко повернулся, схватил со стола рюмку с такой поспешностью, как будто она злила его, мешала ему говорить, и залпом выпил ее содержимое. И тут же запустил рюмкой в дверь. Мелкие стекляшки рассыпались по всему паркету. Тотчас в дверь заглянул его адъютант.
— Гармошку подай, — скомандовал захмелевший атаман, — живо!
Немного попиликав на гармошке, Махно вновь заговорил о предстоящей операции. Он сказал Сабадыреву, что команду для нападения тот должен сколотить на месте, в Казани. Батька разрешал ему взять с собой не более пяти человек, объясняя это двумя причинами. Во-первых, в нынешнее смутное время трудно пробраться большой оравой незамеченными в город, где все спокойно, где власть большевиков незыблема. Во-вторых, в Казани есть анархистская организация, которая захочет погреть руки на таком приятном деле, как грабеж банка. Правда, опасном деле, но это уже мелочь, как говорят, детали.
Батька опять начал наяривать на гармошке, негромко напевая свою любимую песенку про атамана и пулю, что ранила коня.
— Обратишься к нашим людям, — продолжая играть, сказал Махно, — они тебе помогут. Запомни адрес: Казань, Покровская, тридцать восемь. Бюро анархистов. Наше бюро находится там под официальной крышей. Но могут его и прикрыть. Прикроют, если узнают, кто взял казну. Могут это сделать и до того, как… В общем, мы готовим большевикам сюрприз… — Он сильно растянул мехи, и гармошка испустила резкий неприятный звук. — Тебе самому в бюро анархистов появляться не следует. Боюсь, что оно уже под присмотром ЧК. Ведь к анархии примкнуло немало шебутного люда, вернувшегося с северных курортов. А им спокойно не живется. Они, как и мы, не признают никаких законов. И лучше всего послать в наше бюро кого-нибудь из хлопцев, который не бросается в глаза. Пусть спросит Анатолия Тарасенко. Он там главный. Командует казанскими анархистами.
Махно оторвался от гармошки и пальцем поманил Митьку к себе.
— Запомни пароль, — засипел батька ему на ухо, — его ты скажешь Тарасенко лично. — Он прищурился на Сабадырева. — Пароль: «Вам привет от Нестора Ивановича. Он просил Вас при случае заглянуть к нему». Ответ: «Спасибо. Через месяцок-другой наведаюсь. Обязательно наведаюсь».
Батька снова начал азартно перебирать пальцами кнопки гармони, издавая порой фальшивые звуки. Но тотчас резко сжал мехи с такой силой, что инструмент, словно живой, жалобно взвизгнул.
— Тарасенко тебе поможет. Если же прибудешь в Казань, а бюро наше того… большевики превратят в похоронное бюро, то… торкнись на улицу Жуковского, пять. Спросишь Гришку Ярилова. Это явка. Но туда только в крайнем случае. Понял?
— Понял, батя.
Махно выпил еще горилки и снова заиграл на гармошке.