— План организации нападения на Казанский банк обсудим завтра, — переставая играть на инструменте, произнес он громко. — Покумекай на этот счет и завтра доложишь свои мыслишки. Твоя задача сейчас — подобрать надежных хлопцев. Их все время держи при себе.
— Кого, батя?
— Илюху Грязинюка и Тоську.
Митька чуть не подпрыгнул от радости, когда услышал имя своей возлюбленной. Сердце учащенно забилось. «Неужели она будет рядом, да еще значиться моей подчиненной. Значит, все мои приказания она должна будет беспрекословно выполнять».
Батька заметил радостную перемену, которая произошла с Митькой.
— Благодари меня, что создаю тебе курортные условия, но помни: сначала дело, а потом уже женщина.
Махно отставил гармошку и твердым взглядом уперся Митьке в лицо.
— Вот что, Митрий, двоих из своих хлопцев держи для связи со мной, а остальных — при себе. Понял?
— Понял, батя. — Сабадырев растрогался таким большим доверием, а главное тем, что сам Нестор Иванович Махно называет его по имени. Да еще как! — Я все сделаю, чтобы это важное поручение было выполнено. Все, батя, ей-богу. Вот крест. — Митька перекрестился.
— Знаю, знаю, Митрий, что богу веришь и что не забываешь ходить в нашу украинскую автокефальную церковь.
Сабадырев был в эту минуту сам убежден, что положит голову за батьку, как был убежден, что выполнит задание. Обязательно выполнит. И если бы ему в эту минуту сказали: «Отдай за батьку жизнь», он бы без раздумий пожертвовал собой. От этого возвышенного желания готовности на самопожертвование по телу Митьки пробежали мурашки.
Махно догадался, что происходит в душе у Сабадырева. И впервые за все время разговора чувство подозрительности отступило, уступив место приятной удовлетворенности от правильно сделанного выбора. Он похлопал по плечу своего новоиспеченного эмиссара.
— Верю тебе, Митрий, верю. Будешь у меня правой рукой, как только вернешься из Казани. В успехе твоем не сомневаюсь.
Перед тем как отпустить Сабадырева, Махно еще раз напутствовал, что розыск сокровищ купца Апанаева — дело второе. Нужно все подчинить, чтоб взять казну большевиков. «Если „уговоришь“ комиссаров насчет золотишка и всяких там камушков, эдак пудов на пятьдесят, на семьдесят, — возвращайся назад, — вещал он, — ты мне здесь понадобишься. Понял?» — «Понял, батя», — смиренно отозвался Митька. «А купчишкину карту ты прочтешь опосля. Может, я еще поручу это дело кому-нибудь другому. А то больно большой воз на тебе лежит».
Батька снова схватился за горилку и жадно прильнул губами к горлышку графина. И когда плававший на дне хрустальной посудины красный кузяк перца вместе с горилкой оказался у него во рту, он поперхнулся и закашлялся. Выплюнул перец и, дико матерясь, поставил графин на стол, и, отдышавшись немного, прохрипел:
— Если вдруг по каким непредвиденным обстоятельствам не сможешь взять казну, запускай в дело купчишкину карту. Ты должен расшифровать ее и найти ценности. Это приказ!
Махно переменился в лице, словно надел непроницаемую суровую маску, и строго произнес:
— Существующая власть на Волге нам не помеха. Мы не признаем никакой власти, никаких законов. Нам без разницы, у какой власти что брать. Все нам обязаны, все нам должны. А они, сволочи, никак это не хотят признать. Не хотят понять. Именно так ты должен быть в душе настроен. Мы, анархисты, — кредиторы, а все остальные — должники. Причем бессовестные должники, должники-хваты и жулики. А с ними, хлопчик, сам знаешь, как надо поступать. Поступать безжалостно. Стреляй всех при необходимости, как диких свиней, чтоб визжали на всю округу, чтоб своим визгом пугали себе подобных.
Махно тяжело поднялся с кресла, махнул своему собеседнику на прощание рукой и неуверенной походкой направился в спальню, где томилась ожиданием баронесса Ланхийская.
ГЛАВА IIIСУРОВЫЕ ДНИ
В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней.
Прошло полтора месяца, с тех пор как Шамиль Измайлов вернулся в родную деревню Каргали. Но это время ему показалось целой вечностью. Время замедлилось его страстным желанием поскорее увидеть Дильбару. Он вспоминал эту девушку часто. В первые дни старался уединиться, чтобы никто ему не мешал вспоминать все мельчайшие подробности их встречи, вернее, как он увидел ее. И его мать, чувствуя, что сына что-то гнетет, однажды с тревогой в голосе спросила:
— Сынок, что-нибудь случилось? Уж не заболел ли ты?
— Нет-нет, мама, — поспешил успокоить ее Шамиль, — все хорошо. — Но видя усталое, озабоченное материнское лицо, с которого его ответ ничуть не снял тень страха, добавил: — Я… как бы тебе сказать… девушку встретил недавно… — Он обнял мать за плечи и улыбнулся, чтобы окончательно ее успокоить.
Шамиль никому ни за что не сказал бы о своих вспыхнувших ярким костром чувствах, но он конечно же не мог допустить, чтобы мать мучилась переживаниями за него, чтобы не спала ночами. А умолчать — значит, раздуть в незащищенном материнском сердце пламя страха и сомнений и выжечь из ее малорадостной крестьянской жизни несколько месяцев спокойствия.
Неведомая сила, не дававшая Шамилю покоя, все настойчивее влекла в Чистополь, к Дильбаре. Он помнил и заманчивое предложение купца Галятдинова пойти к нему на работу. И считал дни, когда можно будет наконец поехать в город, на ту тихую улицу, где живет эта необыкновенная девушка.
Юноша уже собрался было податься туда, к ней, в начале октября, да приболел. Пока выздоравливал, почти подошел и срок, с которого, как говорил купец Нагим, можно наниматься к нему на работу.
В день отъезда Шамиль встал в семь утра. Мать уже давно хлопотала на кухне, вытаскивая из печки подрумянившиеся, вкусно пахнувшие эчпэчмаки и перемечи. А отец в это время плотничал в коровнике. Шамиль, пока отдыхал здесь, построил вместе с отцом новый сарай, где обитала теперь их буренка да десяток кур. Вот отец и заканчивал там последние работы.
Пока он умывался да чаевничал, низко, над самыми крышами домов, появился бледный диск солнца. Заиндевевшие за ночь крыши домов поначалу заиграли серебристым отливом, но вскоре они потемнели: лучи солнца превратили иней в темную влагу. Глядя в окошко, Шамиль невесело размышлял, что к полудню все снова развезет и деревня будет утопать в черноземной грязи, которая, как клей, нещадно липнет ко всему: к обуви, к ногам животных, к колесам телег. И нет, казалось, спасу от этого черного липучего месива, царившего и в огородах, и на полях, и на дорогах. Скорей бы уж ударили морозы!
Провожали его отец и мать до калитки; Шамиль уговорил их не ходить дальше. «Незачем месить, — как он выразился, — уличную грязь». К тому же он обещал родителям, что, как только устроится на работу, через недельку приедет на выходной день, на побывку. Он быстро зашагал, не оглядываясь, чтобы не видеть слез матери. За деревенской околицей обернулся, отыскал глазами крышу своего дома и, как заклинание, беззвучно прошептал: «Чтоб ты был счастлив, мой родной дом, — и окидывая взором соседские дома, — и ты, моя деревня, будь счастлива». И почти бегом побежал, стараясь как можно больше преодолеть пути до города, пока солнце не погрузилось в царство дорожной грязи. «Сегодня уже двадцатое октября, — вспомнил Шамиль, — а мороза до вчерашнего дня не была Видимо, загостился где-то в другом месте».
Этот день, двадцатое октября девятьсот семнадцатого года, оказался для него несчастливым. Он оказался для Измайлова одним из тех черных дней, которые многие люди помнят всю жизнь. То, что ему пришлось целый день чавкать по грязи пешком аж до самого Чистополя, это показалось сущим пустяком по сравнению с посещением купеческого дома.
У ворот дома Нагим-бая Шамиль оказался лишь под самый вечер. Солнце, растопив еще днем замерзшую было грязь и сделав улицы города труднопроходимыми, давно уже скрылось. Потом прошел мелкий нудный дождь и усилился ветер. Обрывки черных косматых облаков на непроницаемом беловатом фоне неба неслись к горизонту быстро, как вороньи стаи. Тяжелая промозглая сырость витала в воздухе. И вот юноша, усталый, промокший, в тяжелых грязных сапогах, появился на гладко вымощенной площадке перед домом, где жила его любимая. Шамиль постоял немного, прислушиваясь ко всему, что доносилось со двора. Но кроме унылого завывания ветра, к которому приплеталось раз за разом хлопанье незапертой чердачной дверцы, ничего не слышал.
Калитка во двор оказалась запертой. И он несколько минут стоял в нерешительности: стучать или нет? «А вдруг они уже не помнят меня? — неприятно пронеслось у него в голове. — Может, завтра с утра к ним? А где ночевать? С ночевкой черт с ней. Дильбару бы хоть увидеть сейчас». Мысль о ней рассеяла сомнения, придала Шамилю решимости. И он постучал в дверь. Но никто не выходил ее отворять. Стучал юноша долго и громко. Наконец дверь в сенях хлопнула и мужской голос недовольно спросил:
— Кто там?
— Это Шамиль!
Наступило молчание.
— Какой еще Шамиль? — переспросил тот же голос, нисколько не смягчаясь.
— Шамиль из деревни Каргали…
— Не знаем таких, — послышался голос у самой двери. — Чего надобно?
— Да я насчет работы… — неуверенно произнес юноша, силясь распознать голос невидимого собеседника. — Это вы, Нагим-абый?
— Это я, Хатып-абый, — с издевкой отозвался голос, и тут же дверь распахнулась.
В дверях стоял тот самый драчун Хатып, который в тот сентябрьский вечер петухом налетел на Шамиля, когда он привел Нагим-баю его лошадь.
— Ну чего, дурья башка, по вечерам беспокоишь таких солидных и знатных людей, а? Приходи завтра в контору. Вот там и поговоришь. — Хатып презрительно оглядел гостя с ног до головы и прибавил: — А лучше будет, если ты вообще исчезнешь. Много тут всяких зимогоров крутится-вертится.
Измайлов никак не мог взять в толк: почему вместо хозяина вышел и распоряжается этот тип? «А может, он… — юноше вмиг стало жарко, — женился на Дильбаре?.. Нет, не может быть!» Шамиль стоял перед этим рослым сильным парнем и не знал, что ему сказать. Лишь, когда Хатып намеревался уже захлопнуть дверь, он пришел в себя.