Но в это время надзиратель стремительно выхватил из кармана пистолет и, направив его на матроса, нажал на спуск. Сухо щелкнул боек. Выстрела не последовало! Надзиратель в спешке забыл дослать патрон в патронник. И, сообразив это, попытался было исправить свою ошибку. Но лежавший рядом с ним другой надзиратель проявил вдруг завидную прыть: быстро схватил того за руку и, как бульдог, вцепился зубами в запястье. Прогремевший выстрел, к счастью, ничего, кроме испуга, не причинил присутствующим.
Матрос не мешкая подскочил к борющимся и крепко долбанул вооруженного надзирателя прикладом по спине. Тот охнул и кулем замер на полу.
— Его мы будем судить, — твердо, как приказ, объявил свое решение Соловьев, глядя на распластавшегося надзирателя. — Ответит все свои злодеяния. — Он поднял с пола пистолет надзирателя и обернулся к Измайлову: — Ну как, Шамиль, не почувствовал еще, что ты на свободе. А?
— Еще нет, не почувствовал… Но все равно уже стало полегче…
— Ну, а кто друг, а кто враг, ты все-таки почувствовал? — улыбнулся Соловьев.
— Еще бы! — быстро ответил Измайлов. — Всю жизнь буду чувствовать, всю жизнь буду помнить и знать.
— И будешь за своих друзей драться? — как-то обыденно просто спросил Василий Николаевич.
— Буду… Буду бороться… Буду драться…
Соловьев шагнул к юноше и положил руку ему на плечо.
— Сейчас, Шамиль, такое время, что с голыми руками бороться будет трудно. Держи, — и он протянул юноше пистолет. — Пригодится в нашем революционном деле.
Потом, уже на улице, Соловьев сказал Измайлову, что прошлой ночью власть в Петрограде перешла в руки Советов и что Временное правительство низложено.
— Товарищ комиссар, — обратился к Соловьеву пожилой седоусый рабочий в промасленном ватнике, — а что с империалистами да с купчиками делать? Не хотят они добровольно ничего отдавать. Саботируют национализацию.
— А ты как думал, товарищ Габдуллин, что они от радости до потолка запрыгают да сами свои кладовки начнут вытрясать?
— Понятно, — сказал рабочий, поправляя кепку. — Значит, ежели саботируют наше дело, то тащить их сюда, в тюрьму.
— Правильно догадался, Шарип Габбасович, направляйте саботажников сюда.
— А ежели как будто не саботируют, а требуют какую-нибудь бумагу от властей, тогда вроде того что они с удовольствием будут подчиняться нашим требованиям. Вот, к примеру, купчина… как ево… — рабочий полез в карман за бумажкой, — вспомнил, купец Галятдинов. Этот самый богатей так и потребовал бумагу. Говорит: «Во всем должен быть порядок, уважаемый начальник. А ежели новая власть письменно повелит мне, дак я мигом да с радостью доставлю все чин чинарем куда следует. Все, говорит, отдам народу, ничего не пожалею». Вроде того что, мол, давно ждет-дожидается этой власти. Говорил он о помощи, которую якобы оказывал тайно подпольщикам-большевикам, подобно той, какую оказывал миллионер Савва Морозов в девятьсот пятом году.
При упоминании купца Галятдинова Шамиль напрягся, затаив дыхание, не понимая и сам, чего было больше у него на душе, что вызвало это напряжение: ненависти к купцу, любви, теплившейся еще в сердце к его дочери, или крайнего любопытства, вызванного сведениями, достойными удивления.
Тем временем рабочий Габдуллин передал Соловьеву бумагу и пояснил:
— Это список большевиков, которых, как утверждал Галятдинов, он спас в свое время.
— Интересно, интересно, — скороговоркой проронил Соловьев, углубляясь в список. — Ага, кажется, есть и знакомые. Знал Зиганшина, но он был в июле схвачен ищейками Керенского и расстрелян. А вот Ямашев жив. И его можно спросить. Но он сейчас, кажется, в Казани.
— Не верю я в доброту этого купца, — отозвался Измайлов. — Сдается мне, что он что-то затевает. Во всяком случае, пытается выиграть время.
— Возможно, — задумчиво произнес Соловьев. — Но эта затяжка времени — детское недомыслие. Эта власть пришла не на неделю и не на месяц, а навсегда. Мы ведь быстро проверим этот список. Если это обман, то он шутит с огнем.
— Возможно, и он, этот Галятдинов, так думает, — заметил Измайлов. — Он не лишен ума. И если предположить, что список — это мякина, туфта, то он реально рассчитывает лишь на несколько дней, которые ему нужны позарез.
— А сколько дней-то нужно, чтобы сгонять в Казань да хотя бы одного подпольщика поспрошать об этом купчишке? — спросил Габдуллин.
— За два дня можно вполне управиться, — ответил Соловьев.
— А ежели телеграфировать? — подал идею рабочий.
— С телеграфом, с его помощью конечно же покороче будет. — Соловьев положил список в карман. — При благоприятном стечении обстоятельств можно управиться часов эдак за шесть — восемь. А может, и быстрее.
— Вот именно так думает и купец Галятдинов, — снова отозвался Измайлов. — И он, видимо, рассчитывает на несколько часов. Возможно, он уже сейчас из ворот выезжает, бежит.
— Ну да? — опешил Габдуллин. — Неужели?
— А где гарантия, что кто-то из здешних большевиков не знает кого-нибудь из этого списка? — спросил Соловьев. — Может, сюда в Чистополь, прислали большевика Хусаина Ямашева из Казани. Ведь может же быть такое? Может. Стало быть, Шамиль прав, что этот богатей с ценностями уже ускакал.
Соловьев приказал, чтобы быстро подали пролетку.
— А ну-ка, братцы, давайте скорее рассаживайтесь — да на купеческий двор…
Еще когда рабочий Габдуллин упомянул о купце Галятдинове, Измайлов вместе с напряжением ощутил неожиданно и прилив бодрости. Хотя ноги его держали плохо, но он изо всех сил крепился. И когда Шамиль уселся в извозчичью пролетку — почувствовал облегчение.
Соловьев понимал его самочувствие, спросил юношу:
— Может, не поедешь, Шамиль? Ты ведь еще плох. А я скоро вернусь и отведу тебя домой к себе. Ну как, идет?
— Василий Николаевич, разрешите и я с вами.
Соловьев посмотрел на него и ничего не ответил. Он молча протянул Габдуллину вожжи.
— Давай, Шарип Габбасович, правь лошадкой. Ведь ты дорогу ту хорошо знаешь.
Через четверть часа они уже въезжали в ворота купеческого двора. Навстречу им вышел Хатып и купеческий сторож.
— Кто такие? — подозрительно оглядывая пролетку, недовольным голосом спросил Хатып. — Чего надобно?
— Нам нужен хозяин, — Соловьев проворно соскочил с пролетки. — Он дома?
— Нет его, — тем же тоном вещал Хатып, вглядываясь в лицо Шамиля. — В гости поехал.
— А куда и к кому? — быстро осведомился Соловьев.
— Вот уж не знаю. Он не имеет моды кому-нибудь докладывать, — чуть ли не со злорадством отвечал работник.
— Он один уехал? — поинтересовался Габдуллин, все еще не веривший, что хозяин обвел его вокруг пальца и благополучно бежал.
— Нет, господин хороший, не один.
— И Дильбару увез с собой? — не удержался от вопроса Шамлиь.
На какое-то короткое время Хатып замолк, выкатив глаза от удивления. Потом, не спеша, растягивая слова от удовольствия, с издевкой произнес:
— Голосок уж больно знакомый. Кем же ты, красавчик, будешь-то, а? Уж не тем ли женишком, которого будущий тестюшка в тюрьмушку послал отдыхать за разбой. Неужто свататься нагрянул? — И уже злобно: — Мало тебя, стручок-сморчок, отделали. Тебе надо было руки-ноги переломать, чтобы по ночам по чужим дворам не лазал… И я еще с тебя должок не получил.
— Сейчас вернешь, если очень захочешь, — холодно произнес Измайлов с оттенком того тона, который обычно ничего хорошего не предвещает. — Он медленно, как дряхлый старец, сошел с пролетки и поплелся к крыльцу дома.
Дорогу ему преградил Хатып, который еще и не слыхивал, что произошло в стране, в Чистополе за минувшие сутки. Прошедшую ночь он провел в чайхане, отмечал день своего рождения. Потом проспал до обеда, и еще сонного его стащили с постели: срочно понадобился Нагим-баю. Час назад хозяин тоном приказа велел смотреть строго-настрого за домом, за амбарами, за всем подворьем, вручив в знак особого доверия, как он сказал, вороненый немецкий маузер в деревянной кобуре. При этом купец бодро напутствовал: «Если что, не стесняйся, употреби эту штуковину. Меня знаешь, все улажу». И, прихватив два огромных чемодана, укатил на тройке лучших лошадей со своим семейством в неизвестном направлении, оставив дома лишь старуху мать.
Хатыпу конечно же и в голову не приходило, что хозяин просто-напросто сбежал, чтобы в тихом укромном местечке, где его никто не знает, переждать смутное время, оглядеться, а потом вернуться. А в худшем случае — бежать за границу или, как сытому барсуку зарыться в глубокой теплой норе в каком-нибудь городке Черноморского побережья да отдыхать, вкушая все человеческие удовольствия. В общем, жить-поживать да посмеиваться, благо богатств хватит не только детям, но и внукам и правнукам.
Зато Хатып теперь с сознанием своей силы от тех полномочий которыми наделил его всемогущий хозяин дома, гранитным монументом возвышался над Шамилем и его товарищами. Правая рука его так и чесалась выхватить маузер да полыхнуть в рожу этому нахальному оборванному юнцу. Но он не торопился, решил подождать, посмотреть. Ведь и купец Галятдинов наказывал, чтобы он не затевал зряшные ссоры.
Соловьев и Габдуллин обошли двор, осмотрели постройки и поднялись на крыльцо, чтобы пройти в дом.
— Я же вам всем сказал внятным языком, что хозяина нету дома, — угрожающе прорычал Хатып, расстегивая пальто.
Тем временем другой сторож, Никифор, со своей увесистой дубиной приблизился к незнакомцам. Весь его вид говорил, что он вот-вот пустит в ход свое оружие.
— Мы представители Советской власти, — спокойно объявил Соловьев. — Этот дом подлежит заселению рабочими кожевенного завода.
— Что?! — Пораженный Хатып аж рот открыл. Но тут же нашелся: — Да мне все едино, что светская власть, что духовная. Я их в белом саване видал. — Он окинул всех подозрительным взглядом и хмыкнул: — А вы, кажись, уголовнички-воришечки, а не власть.
Хатып был уверен, что это грабители, коих развелось в последнее время видимо-невидимо, как клопов в рабочих бараках и ночлежках. А этот барбос — он враждебно глянул на Шамиля — точно из тюряги сбежал. Теперь стал наводчиком, а может, и организатором этого похода, кто его знает. Хатып не раз слышал, что мошенники да грабители неистощимы в своих коварных, злокозненных выдумках. Но о такой наглости, когда средь бела дня въезжают люди в чужой двор, как в свой собственный, прикидываясь представителями какой-то власти, и требуют осмотреть, точнее ошмонать, дом под