видом того, что они его скоро отберут и поселят невесть кого, — он еще никогда не слыхал. И главное, чей дом? Дом самого купца Галятдинова, который давно купил с потрохами всю местную власть, который понукал судей да прокуроров, как своих лошадей. Вот до чего ж обнаглели воры. Ну и ну! Нет, с такими типами надо действовать решительно. «Для чего ж меня тут оставили. Чего доброго попадешь еще в немилость, тогда рухнут, как подтаявшие сосульки, все надежды и планы, все разлетится вдребезги. Эх уж хрустальная человеческая судьба, до чего ж ты хрупка».
Второй сторож начал нервно вертеть в руках дубину, ожидая команды Хатыпа, и прикидывал в уме: кого огреть в первую очередь. Для себя решил: хватит дубиной по челдону своего старого обидчика, стоявшего ближе всех к нему. Теперь-то легко с ним можно справиться. Вон он какой дохлый да хворый, видимо, жидковат казенный-то харч. Да и веселят там ох как крепко, вон весь в кровоподтеках, синяках да ссадинах. О-хо-хо, не приведи аллах туда попасть. И без того короткую, тяжелую жизнь еще больше укоротят да отяжелят страшным грузом лишений, унижений и позора.
А Хатып, как бы примиряясь с требованиями представителей власти, вежливо попросил Соловьева:
— Вы хоть какой-нибудь документик покажите мне. А то ведь потом и объяснить хозяину толком не смогу. Я всего лишь его работник. А лучше б бумагу дали, вроде предписания.
— Будут вам документы. Обязательно будут. Завтра же и выдадим, — заверил Соловьев. — Ведь наша власть родилась, можно сказать, только что.
— Ага, — понимающе закивал головой Хатып, — значит, будет документ. Завтра будет. — Он придвинулся вплотную к Соловьеву и бросил: — Вот завтра и приходите.
— Да пойми ты, парень, рабочие живут в диких, жутких условиях, и Советская власть не может, не будет ждать. — Соловьев начал было разъяснять ему, кому принадлежит новая власть, что она несет простому народу. Но Хатып демонстративно взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.
— Э-э, постой, парень, — Габдуллин дотронулся до его плеча. — Так дело не пой… — Он не успел договорить: сильный удар свалил его с крыльца.
Тут же второй сторож, Никифор, кинулся на Измайлова, пытаясь оглушить его дубиной. Шамилю удалось увернуться от удара, но он был подмят нападавшим, который вцепился ему в горло и начал душить.
Тем временем Хатып распахнул пальто и начал вытаскивать из кобуры маузер. Стоявший рядом Соловьев попытался было помешать этому.
— Опомнись! — крикнул он. — Ведь против Советской власти идешь.
— По-ошел ты, хмырь, со своей властью, — Хатып попытался спихнуть его ногой с крыльца. Комиссар увернулся и бросился отнимать у того оружие. Завязалась борьба. Но купеческий прислужник был здоров как бык и вскоре свалил Соловьева на землю. Тут же в его руке оказался черный тяжелый маузер.
Пока шла борьба на крыльце, Габдуллин пришел в себя, встал с земли и достал из повозки винтовку.
— Руки вверх! — скомандовал Габдуллин, клацнув затвором. — Бросай оружие!
Купеческий сторож вскинул маузер и, не целясь, выстрелил. Пуля обожгла Габдуллину ключицу. Но тут же оглушительно ударила его винтовка. Хатып рванулся в помещение и уже оттуда выстрелил наугад, через дощатую стену сеней.
В эту минуту Соловьев выхватил из кармана наган и несколько раз пальнул из него наугад, не видя стрелявшего. Комиссар оглянулся: Габдуллин бессильно привалился к колесу пролетки, зажимая пальцами кровоточащую рану. А справа, метрах в пяти, мордастый детина, придавив к земле Измайлова, пытался задушить его. И худо пришлось бы Шамилю, если бы не Василий Николаевич Соловьев подбежал к ним и ударил по голове Никифора рукояткой нагана. Тот беззвучно повалился на бок.
— Ты жив, Шамиль?
Юноша открыт подернутые туманной пеленой глаза и прошептал:
— Кажется…
— Ну и хорошо. Хорошо, мой дорогой. Я сейчас. Сейчас вернусь.
Соловьев побежал в дом, и вскоре оттуда донеслись приглушенные хлопки выстрелов. Минут через пять на крыльце появился комиссар, вытирая рукавом пот со лба. Он сунул наган в карман и подошел сначала к раненому Габдуллину, усадил его, как ребенка в пролетку и тут же подогнал лошадь к Шамилю.
На вопросительный взгляд Измайлова он сухо ответил:
— Убежал супостат через окошко.
Соловьев помог юноше подняться с земли. Шамиль дышал тяжело, с глухим хрипом, и ноги его не держали. Он ухватился обеими руками за пролетку, а лицом уткнулся в сиденье.
— Фу-ты… Думал, что все… Уже сознание уходило… Если бы не вы… конец бы…
На следующий же день дом купца Галятдинова был заселен рабочими и бездомными. В жилищный фонд чистопольского Совдепа были переданы и все другие дома местных богатеев. Многие из них бежали на второй же день революции, как бежали и их ярые прислужники. И Хатып Хайдаров скрылся. Его разыскивали по всему городу как преступника, тяжело ранившего представителя власти, но эти усилия пока что ни к чему не привели.
— Ничего, найдем! Никуда он от нас не денется, — сказал Соловьев лежавшему в постели Шамилю Измайлову. — Вот только надо сейчас нам дела наладить.
Василий Николаевич настоял, чтобы Измайлов остановился у него дома. Но уже на другое утро, чуть оправившись, Шамиль заторопился домой, к себе в деревню. Соловьев пытался уговорить юношу, чтобы тот пожил у него, но тот не хотел больше оставаться в городе, да еще быть обузой у такого занятого человека, как комиссар Соловьев. Василий Николаевич, уступив просьбе своего юного друга, помог ему с лошадью, и Измайлов после обеда выехал домой. Они тепло распростились, и никто из них не знал, что вновь встретятся через полгода, весной тысяча девятьсот восемнадцатого года.
…Всю оставшуюся осень и лютую снежную зиму Измайлов учительствовал в соседней деревне Верхние Челны, что в десяти верстах от Каргали. Боролся с безграмотностью. Новые революционные власти за эту работу определили ему жалованье — десять килограммов пшеничной муки в месяц. В столь тяжелое, голодное время для страны это было совсем немало. Теперь-то уж Шамиль не сидел на шее у своих родителей.
Работал Измайлов увлеченно, с утра и до поздних сумерек. День проходил быстро. А вот с наступлением темноты жизнь в деревнях уезда замирала. В редких домах светились окна, то жгли лучины и горели коптилки. Но и коптилки, как лучины, горели недолго — не хватало керосина. При такой скудости света вечера были длинными и скучными. Сутки тянулись медленно. И зима казалась Шамилю нескончаемой, с ее высокими, чуть ли не до крыши деревенских бань, сугробами, с занесенными снегом дорогами и улицами, с жуткими завыванием по ночам голодных волков, коих расплодилось в эти краях видимо-невидимо, потому как всем было не до них.
Да еще, как назло, заметно опаздывала, не спешила приходить весна. Первые сосульки на деревенских соломенных крышах она развесила лишь на исходе марта. А проталины на полях и лесных опушках появились только в разгар апреля. Потом красавица весна выказала людям свой другой каприз: вешние воды слила в быстрые, певучие ручьи, образуя подчас бурные потоки, и в день-два согнала живительную влагу с полей и лугов. И крестьяне опасались, как бы не вышло худое: могло не хватить этой самой влаги для гречихи и яровых, которыми засевали испокон веков большую часть, пахотного чернозема. Таким образом, беспокойства, переживания людей о будущем черным клубком переплелись с сегодняшней нуждой.
В семье Измайловых к этому добавились еще переживания за Шамиля — его призывали в Красную Армию. Очень уж кручинилась мать: что будет с сыном, как долго ему служить? Отец успокаивал ее как мог: «Ничего, мать, ничего. Послужит — и вернется. Возмужает, житейской мудрости наберется. Каждый мужчина должен пройти через это. Так уж испокон веков заведено. В этой новой армии ему будет легче, ведь там все такие же, как он. Это не то что мне пришлось служить при царских офицерах-мордохватах или моему деду, который сложил голову на Шипке, который не раз жаловался, что даже перед боем офицеры потчевали их зуботычинами. Сейчас порядки будут совсем другие. Чего уж говорить, если вон наш сосед Ибрагим — голь перекатная, стал ротным командиром. Это ж, мать, в армии о-го-го какая величина для рядового. Вот так-то. Значит, и другие ротные да взводные такие же, как он. Стало быть, теперь наше время, простого люда, настало. Это ж подумать только! — Максум-абый — отец Шамиля, поднимал при этом вверх палец. — Командиры в регулярной армии — бывшие бедняки. Это ж какие-нибудь лет двадцать назад и присниться такое нашему брату не могло. Вот так-то. А ты, мать, вздумала плакать».
Отец повторял эту мысль каждый раз, но только разными словами, как только мать принималась в очередной раз плакать. Мать соглашалась, молча кивая, но вскоре слезы опять появлялись на ее изможденном лице.
В двадцатых числах апреля девятьсот восемнадцатого года Измайлов оказался на сборном призывном пункте, который размещался в бывшей Чистопольской школе прапорщиков. И в сознании пронеслась мысль: «Чудно как-то, меня обвиняли в убийстве человека, который был здесь совсем недавно хозяином, командовал военной школой, всем этим хозяйством».
Команда новобранцев, собранная из окрестных деревень уезда, в которой был и Измайлов, пробыла в Чистополе всего два дня, и накануне первомайского праздника ее отправили в Казань. И уже там, после бани и стрижки, новобранцев переодевали в военное обмундирование. Именно в это время с Измайловым вышел конфуз: из кармана его старых залатанных брюк выпал небольшой пистолет. Командир взвода удивленно глянул на молодого красноармейца.
— Это что еще такое? Чей? Ваш? — Он поднял с пола и подбросил пистолет на большой ладони.
— М-мой… — несколько растерявшись, подтвердил Шамиль.
— Откуда?
— …Подарили…
— Хороши подарочки, — недобро усмехнулся комвзвода. — На день рождения, что ли?
— Нет… по случаю…
— Кто вам подарил? Ну?..
— Комиссар Соловьев…
— Соловьев? Это тот, что в Чистополе до недавнего времени работал?