— А где он сейчас? — обеспокоился Измайлов. — Что-нибудь с ним случилось?
Командир взвода испытующе посмотрел на молодого красноармейца, дескать, правду ли он тут говорит, и произнес:
— С ним ничего… Все в порядке… Кстати, он теперь работает, кажется, здесь, в Казани.
Измайлов облегченно вздохнул:
— Значит, жив-здоров Василий Николаевич?
Командир ничего не ответил, положил пистолет к себе в карман и вышел.
После ужина Измайлова вызвал к себе командир батальона Рахимкулов. Его проводил туда дежурный по батальону. Комбат располагался в торце здания, занимая помещение бывшей ротной каптерки. Из узкой, длинной, как траншея, комнаты то и дело выходили командиры рот и взводов. Пока ждали, когда освободится комбат, Измайлов испытал нервное напряжение, неприятно холодившее живот. И он не очень-то вникал в наставления сопровождавшего его дежурного о том, как по-воински полагается появляться перед строгими очами начальства.
Через несколько минут Шамиль уже стоял навытяжку перед комбатом — молодым, лет тридцати пяти, мужчиной с льняными шелковистыми волосами, какие часто бывают на головах больших кукол. Его серьезные глаза, казалось, застыли от напряжения, с которым он всматривался в лицо подчиненного. Потом он жестом указал на табурет с облупившейся зеленой краской, стоявшей впритык к однотумбовому старенькому столу.
— Смотрел ваши бумаги, — без вступления начал Рахимкулов, — вы подходите для школы красных командиров. Хочу вас рекомендовать туда на учебу. Как?
Нервный груз разом спал, и Шамиль по-граждански пожал плечами, пролепетав:
— Не знаю, товарищ командир. Как скажете.
— Мы здесь приказываем, а не говорим и не увещеваем. Я просто хочу услышать ваше собственное желание. Ведь вы, надеюсь, можете его выразить внятно. Образование-то позволяет.
«С чего-то это вдруг спрашивают в армии желание подчиненного, — удивился он. — Может, этому существует какая-то альтернатива. И у комбата имеется собственный интерес». И Измайлов без обиняков спросил его:
— А что, товарищ командир, у меня есть выбор, да?
Белесые брови комбата шевельнулись.
— А вы, Измайлов, догадливый. — Он пристально, с каким-то даже любопытством оглядел новобранца. — Да, существует и другое мнение. — Комбат немного помолчал и прибавил: — Есть мнение направить вас в ведомство Гирша Олькеницкого.
— Куда это? — с беспокойством осведомился Измайлов.
— Это в Казанскую губернскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Говоря короче: в губчека. Олькеницкий ее председатель. Туда вас рекомендует как толкового джигита товарищ Соловьев. — Рахимкулов вытащил из ящика стола пистолет и протянул, его Измайлову, давая понять, что они выяснили истинность его слов. Но комбат конечно же не ожидал такого поворота, что этого паренька захотят у него забрать.
— Я бы хотел, товарищ командир, пойти под начало Соловьева, если он сейчас работает в губчека.
Комбат недовольно подвигал челюстью, кривя рот, и молча покачал головой, потом с неохотой выдавил:
— Жаль. У нас плоховато обстоит дело с образованными командирами в батальоне. Все комвзводы с начальным образованием. А среди ротных — только двое с законченным… Да и то они военспецы. Из бывших офицеров. Так что со своим реальным училищем ты бы далеко у нас пошел. — Он незаметно перешел на «ты». — Ну как, не уговорил остаться?
Измайлов хотел было что-то сказать, но только беззвучно пошевелил губами.
— Ну ладно. Неволить не буду. Не в моих правилах. Коль душа не лежит — толку не будет.
На этом они в тот вечер и закончили разговор.
Стыло апрельское утро, по-осеннему хмурилось серыми клубящимися облаками и кратковременными дождями. Северный ветер уныло раскачивал скелетные верхушки деревьев, стоявших рядком возле высокого кирпичного забора по Гоголевской улице, где возвышался белокаменный старинный особняк, ранее принадлежавший купцу Набокову. К забору вплотную жалко притулилась грубо сколоченная деревянная будка, в которой ежился часовой с винтовкой на плече. Над парадной дверью здания была приколочена дубовая доска с надписью:
«Ага, значит, сюда», подумал Измайлов и подошел к часовому.
Тот выслушал его, и вскоре перед Шамилем предстал молодой человек, назвавшийся Алексеем, который и проводил его в кабинет председателя Казанского губчека Олькеницкого.
Когда Шамиль появился на пороге председательского кабинета, из-за большого двухтумбового стола, покрытого зеленым сукном, вышел брюнет выше среднего роста, в пенсне и крепко пожал ему руку, как жмут физически крепкие мужчины, хотя Олькеницкий был отнюдь не богатырского телосложения.
— Давайте знакомиться, — улыбаясь, предложил хозяин кабинета. — Гирш Шмулевич. Правда, некоторые называют меня Григорием Шумиловичем, но это уже зависит, кто как запоминает.
— Шамиль Измайлов…
Председатель ЧК жестом пригласил Измайлова присесть на один из мягких стульев с резной деревянной спинкой, что стояли вдоль стены. Большие умные глаза Олькеницкого, чуть продолговатое его лицо производили приятное впечатление, и он был больше похож на очень серьезного школьного учителя, чем на грозу контрреволюции.
Ординарец Олькеницкого бесшумно скрылся за дверью, и на некоторое время в кабинете воцарилась тишина.
— Ну как, Шамиль, служится? — как-то просто, с теплотой в голосе спросил Олькеницкий. — Тяжеловато небось?
— Да я, товарищ председатель ЧК, только что начал тянуть этот воз. Поначалу все как-то непривычно. — Измайлов хотел было еще добавить, что когда непривычное дело сопряжено с большой физической нагрузкой, да еще с ощущением оторванности от отчего дома, с тоской по родным, — то все это создает для человека особую тяжесть, которую, пожалуй, трудно сравнить с чем-либо. Но юноша промолчал.
— Понятно… — Олькеницкий снял пенсне и не спеша протер стекла куском чистой марли. — Мы хотели бы, Шамиль, чтобы вы поработали у нас… Работа, конечно, трудная и опасная. Как на это смотрите?
— …Не знаю, — Шамиль как-то по-детски пожал плечами, — могу ведь и не справиться. Этому делу я не учился… Не знаю даже, с какого края начинать…
Олькеницкий, не отрывая взгляда от собеседника, изящным движением руки водрузил пенсне на место и, блеснув стеклами, сказал:
— Борьбе с контрреволюцией никто из нас не учился. Дело для всех новое. Так что мы все в равном положении. Несмотря на это, почти все сотрудники ЧК неплохо справляются со своими обязанностями. Важно, чтоб было желание да терпение… Вначале любое новое дело — непонятно, потому как представление у всех о нем абстрактное. Но когда проблему начинаешь конкретизировать, рассматривать ее, как говорится, в микроскоп, постоянно думать о ней — суть дела проясняется, рождаются идеи, и наконец находится отправная точка, точка опоры. Не зря же один великий ученый древности, кажется Архимед, сказал: «Дайте мне точку споры, и я переверну весь мир».
Олькеницкий достал из ящика настольный блокнот и положил его перед собой.
— Так вот, — продолжал хозяин кабинета, листая блокнот, — найдешь точку опоры, а с позиции науки логики — постулат, и строишь на нем свои умозаключения. Так ведь? — И обращаясь к Измайлову: — Логику-то в реальном училище проходят?
— Да, проходят. В таком же объеме, как и в гимназиях.
— Ну вот, — председатель губчека улыбнулся, — вам легче. Значит, с общей методой логических построений еы знакомы. Но этим нельзя особенно-то обольщаться. Без практики она как земля без воды — безжизненна. Часто логика действий, практических шагов сама подсказывает, что делать дальше. Правда, эта цепь, звено, подсказывающее, в каком направлении надо идти, нередко обрывается. Но путем умозаключений, проверки разных версий, умением мыслить за своих противников, иначе говоря, умением ставить себя на место других людей удается рано или поздно отыскать недостающее звено. Разумеется, всегда при этом будет риск сорваться в яму неудачи. Но в подобных неприятных случаях надо находить в себе силу воли, быстро вскакивать на ноги, как истинный борец, которого только что пытались положить на лопатки, и не сдаваться, а бороться.
В кабинет председателя ЧК вошла статная молодая брюнетка.
— Очень кстати, Вера Петровна, присаживайся, — сказал Олькеницкий, коротко взглянув на женщину. — Вот беседую с новым нашим сотрудником Измайловым Шамилем Максумовичем.
«Ого, — мелькнула мысль у Измайлова, — я уже сотрудник ЧК. Оперативно он решает вопросы».
Брюнетка с нескрываемым любопытством взглянула на новобранца и мягко, доброжелательным тоном произнесла:
— Прекрасно, в нашем полку прибыло, — и протянула юноше руку. — Брауде Вера Петровна.
— Заместитель председателя Казанского губчека, — добавил Олькеницкий. — Так что по многим вопросам, Шамиль, будете обращаться к Вере Петровне.
— Ясно… — кивнул головой Измайлов.
— Мы вот тут с Верой Петровной говорили об одной давнишней истине, что жизнь — это борьба, — заметил Олькеницкий, что-то опять записывая в блокнот. Затем председатель ЧК отложил в сторону ручку и взглянул в окно, словно там, за стеклом, зримо высвечена, как на экране, вся сложная анатомия жизни с ее бесконечной борьбой. — Многие люди ошибочно трактуют, представляют жизнь как борьбу лишь с внешними обстоятельствами, — продолжил свою мысль Олькеницкий.
— Это верно, — подтвердила Брауде. — Впрочем, верно и то, что многие люди вообще не ведают, точнее говоря, не понимают, что жизнь — это борьба. А другие хоть и понимают, но почему-то считают эту борьбу некой абстракцией, которая касается и должна касаться кого-то другого, но только не его самого.
— Вот именно, — подчеркнул Олькеницкий. — Но многие, дорогие мои коллеги, забывают одну давнюю истину, что эта борьба слагается из борьбы с внешними обстоятельствами, с кознями врагов и борьбы с самим собой. И неизвестно, что из них трудней, ибо постоянная, но относительно соразмерная борьба с самим собой (с собственной ленью, с неуверенностью, с отрицательными эмоциями, с излишними необоснованными желаниями, к коим склонны тяготеть душа и плоть), с одной стороны, уравновешивается борьбой, хотя и не постоянной, но зато с неожиданными, порой трудными внеш